18

Есенин ехал в зелёном вагоне третьего класса, и колеса ночного, медленно идущего поезда словно выстукивали блоковские стихи: «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели...» Как это верно! В жёлтых вагонах первого класса, Есенин заметил ещё при посадке, был довоенный порядок, застеленные хрустящим белоснежным бельём постели, стаканы чаю в мельхиоровых подстаканниках на накрытых скатёрками откидных столиках, золотистого шёлка шторки на окнах, лампочки синего спокойного света.

В таком вагонном купе через незашторенное окно увидела толстовская Катюша Маслова обесчестившего её князя Нехлюдова.

В синих вагонах второго класса было попроще, ковровые дорожки не так пушисты, постельное бельё стираное, не блестело полировкой красное дерево, но у каждого пассажира было своё плацкартное место и вагонные проходы пустовали. Зелёные же третьеклассные вагоны были переполнены, и между купе и проходами разницы не было. Люди лежали только на верхотуре — на третьих, предназначенных для багажа полках, а все остальные многочисленные пассажиры сидели, кто на нижних и средних вагонных полках, кто на фанерных и железных сундучках, кто на мешках, и редкие путешественники — на обшарпанных чемоданах.

Чем ближе был Петроград, тем больше волновался Есенин. Он знал, что это его путешествие, — самый важный и решительный шаг во всей его жизни.

По России шагает март. Вон они, чёрные, курящиеся паром на солнце проталинки, с которых вот-вот взовьются жаворонки. Солнце, если оно выглядывает из дымных, мутно-белых облаков, греет по-весеннему, льёт свет, пробуждающий жизнь в почерневших почках на деревьях. Где-то там, далеко на западе, ухает, громыхает, льёт кровь война, которую уже называют мировою. Но и она не может остановить весны, пробуждения природы, полёта мечты. Ах, мечта, неуёмная мечта Есенина! Она сейчас летит в Петроград, вчерашний Петербург Державина, Пушкина, Некрасова...

Его, Есенина, никто и ничто уже не сможет остановить. Это ведь не минутное желание, не юношеский порыв, а давно осознанное, выношенное в сердце, выстраданное.

В вагоне началась возня и сутолока — все задвигались, захлопотали, начали увязывать узлы и мешки. Поезд подходил к Петрограду.

Есенин машинально проверил лямки на своём деревянном сундуке, пристроил его за спину.

С вокзала он не поедет на трамвае, а пойдёт пешком. Обязательно пешком! И не потому, что так романтичнее, а хотя бы потому, что он, в сущности говоря, не знает, где живёт сегодняшний бог поэзии — Александр Блок.

Совсем недавно Анна, прочтя в детском журнале «Мирок» стихотвореньице «Воробышки», впервые подписанное его именем и фамилией, провозгласила: «Сегодня родился поэт Сергей Есенин!» — «Нет, милая Аннушка, поэт Есенин ещё не родился. Кто, сколько человек, в каком возрасте читает этот милый, но такой малюсенький, малотиражный журнальчик «Мирок»? Честное название у журнальчика — не «Мир», а «Мирок». А мне тесно и душно в «Мирке»!»

Есенин ёжится и на миг превращается, нет, не в москвича, даже не в рязанца, а в константиновского, сельского, в общем-то стеснительного паренька, у которого за душой всего несколько напечатанных стихотворений да кое-как собранная рукописная книжица, поэтически названная «Радуницей».

Блок таких начинающих, пробующих себя в поэзии провинциальных самородков видел и слышал, наверное, десятки, а может быть, и сотни. Что ему за дело до какого-то никому не известного Сергея Есенина? Может быть, надлежало запастись рекомендательным письмецом или запиской, ну хотя бы от известного Блоку профессора Сакулина? Нет, нет. Не надо никаких рекомендаций, никаких записочек. На Парнас по контрамаркам не пускают.

Его рекомендация — это его стихи. И Есенин окончательно решил, поборов свою робость и конфузливость, прямо с вокзала пойти к Блоку. Он скажет ему: «Вот я, Сергей Есенин. Родился и вырос в селе Константинове, неподалёку от Рязани. Принёс вам свои стихи. Только вам, как поэту, одному и верю. Как скажете, так и будет».

Размечтавшийся Есенин покидает вагон в числе последних пассажиров. Деревянный сундучок висит на лямках за плечами.

Вот и площадь. Посреди её на постаменте — иссера-чёрная грузная фигура в круглой полицейской шапке, верхом на мускулистом битюге. Ага! Это памятник императору Александру Третьему — отцу ныне царствующего Николая Второго.

Огибая памятник с двух сторон, со звоном и скрежетом подходят трамваи. Они переполнены, люди гроздьями висят на подножках, а позади, на «колбасе», благодушествуют бесстрашные мальчишки.

Есенин обводит глазами площадь. У вокзала восседают на облучках элегантных санок с медвежьими полстями толстые от сборчатых синих и чёрных кафтанов, перепоясанных красными кушаками, легковые извозчики. Они что-то выкрикивают.

Есенин прислушивается. Ну, это он слыхивал и в Москве:

   — Пожа, пожа... Я вас катаю!

Цокая широкими, как сковороды, копытами по оттаявшей и очищенной от снега мостовой, везут гружёные возы огромные битюги, похожие на чугунную лошадь толстого чугунного императора.

Есенин сходит по широким ступеням каменного вокзального здания и сразу попадает в людоворот. Его деревянный сундучок острыми углами задевает прохожих, и те, правда беззлобно, бранятся, обзывая «ротозеем», «лопоухим».

Есенин с трудом пробивается на широченную улицу — конца-краю ей нет. Дома по обе стороны высокие, богатые, с лепными украшениями, с балконами и окнами из богемского стекла.

   — Что это за улица? — спрашивает Есенин дворника в фартуке.

Бородач сплёвывает и роняет с гордым презрением к провинциалу:

   — Невский.

Есенин замирает. Его обтекают спешащие люди, им по-прежнему мешает его заплечный сундучок, и они на ходу ворчат:

   — Дербень-Калуга!

   — Вахлак!

Есенин останавливает чиновника с жёлтым кожаным портфелем:

   — Скажите, пожалуйста, где тут проживает Александр Александрович Блок?

Чиновник смотрит озадаченно:

   — А кто он такой, этот Блок?

Есенин начинает объяснять:

   — Поэт. Автор «Стихов о Прекрасной Даме».

Чиновник, не дослушав, молча зашагал дальше. Этот наивный вопрос Есенин задаёт ещё трём-четырём петроградцам. Они то пожимают плечами, то коротко отвечают: «Не знаю такого» — и идут своей дорогой. Вот и мост со вздыбившимися конями, которых едва удерживают атлетически сложенные юноши.

«Да, — думает Есенин. — Такого в Москве не увидишь. Петроград прекрасен. Не уступает, наверное, ни Лондону, ни Риму».

Засверкали витрины книжного магазина. Глаза Есенина разбегаются: какое книжное богатство! Книготорговцы, вот кто должен знать адрес поэта! Сергей зашёл, несмело обратился к седому приказчику в чёрных нарукавниках:

   — Вы не скажете, где живёт Блок?

   — Александр Александрович?

   — Да.

   — Как же не знать? Знаю. Он — наш постоянный клиент. Заходит, отбирает книги, а наш мальчик-посыльный доставляет ему на дом.

Доброжелательный приказчик на чистом листочке пишет адрес поэта! Наконец-то!

Солнце вышло из вязких, жемчужно-белых с пепельным отливом облаков, и вмиг всё изменяется. Улица делается праздничной, лица встречных — приветливыми, доброжелательными, добрыми.

Есенин думает, что он на всю жизнь запомнит эту знаменательную для него дату: девятое марта 1915 года. Вот он, день, когда либо родится, либо сгинет навсегда поэт Сергей Есенин. Судьба! Это она ведёт его за руку по петроградским весенним улицам.

Есенин идёт, нет, это неверное определение — «идёт», ноги сами несут его, и он не ощущает ни усталости от бессонной ночи, ни голода, хотя он ничего не ел с утра, ни тяжести заплечной ноши.

Вот и залитая золотым мартовским солнцем Офицерская улица, вот и каменный дом, где живёт Блок. Одним махом, не замечая ничего, он вбегает на пятый этаж.

Сердце у Есенина сладко и истомно замирает, дыхание останавливается. Он выжидает немного, стараясь вернуть покинувшее его было мужество, и, почувствовав спокойную уверенность в своих силах, решительно звонит. За дверью где-то вдалеке слышится не то серебряный, не то хрустальный звон.