18

Отец не допускал мысли, что выбранная сыном дорога — единственная в его жизни. С этим Александр Никитич ни за что не желал мириться. Впрочем, иногда он сознавал, что несправедлив к сыну, что жизненные мерки его узки, что сын его, молодой, здоровый и, по уверениям многих, талантливый, не может стоять в стороне от бурных событий окружающей жизни.

Но таких минут, когда рассудок побеждал чувства уязвлённого самолюбия, обиды и неприязни — чувства ничтожные по своему значению, — выпадало у Александра Никитича мало.

А сын считал претензии отца самовольством или даже самодурством, жалким и оскорбительным. Избегая ненужных стычек с родителем, он с утра до поздней ночи не показывался дома.

В Суриковском кружке он приобщался к тому великому и опасному, чем жили умные, горячие и отпетые головы. Любое поручение являлось для него загадочным и рискованным — он рвался к этому. Есенин выступал вместе с другими писателями в рабочих аудиториях. Он распространял печатаемые кружком тетради «Огней» — журнала демократической направленности; журнал вскоре закрыли, и главный редактор его, писатель Николай Ляшко, был сослан в далёкую сибирскую глушь, на каторгу. Есенин, ожесточись, с бесстрашием, доходящим до ухарства, шёл на ещё большую дерзость: он расклеивал листовки революционного содержания. Он дружил с молодыми рабочими, наведывался в общежития, и никому из ребят не приходило в голову, что прокламации, которые они обнаруживали под койками, на подоконниках, под подушками и даже в своих карманах, приносил русоволосый, свойский и весёлый парень Серёжа Есенин...

Как-то утром в корректорской, на следующий день после посещения Есениным холостяцкого общежития, его отозвал в сторону Воскресенский и, в смущении потерев пальцами подбородок, сказал с укором:

   — Вы неосторожны, господин Есенин. Как бы вам не нажить неприятностей. Меня просили предостеречь вас от опасности.

   — Кто просил?

   — Люди, заинтересованные в вашей судьбе.

   — Выходит, другим можно, а мне нельзя? Странно и непонятно. — Есенин недоумённо повёл плечом.

   — Выходит, так... Откуда у вас листовки?

   — Беру у Луки Митрофанова.

   — Больше брать не будете. — Воскресенский понизил голос. — Вы подписывали письмо?

Есенин поднял глаза, не понимая:

   — Какое письмо? Ах, то, в Думу? Подписывал, а что?

   — Копия письма находится в охранном отделении. Идёт опознание всех лиц, подписавших его. Ищейки уже шныряют по общежитиям, по цехам. Наверняка собирают сведения и о вас. Будьте готовы к неожиданностям. Дома не храните ничего такого, что может вызвать хоть малейшее подозрение...

Есенин, скрывая тревогу, попытался засмеяться как можно беспечнее:

   — Кроме Библии, ничего подозрительного не держу...

Он даже не предполагал, что за ним установлена слежка. Его деятельность — это лишь писк птенца в могучем весеннем хоре голосов, и едва ли кто обратит внимание на его более чем скромную особу. Но он ошибался. За ним уже велось полицейское наблюдение.

Должность секретаря Суриковского кружка, на которую Есенин был избран, немало воодушевляла его и приподняла в собственных глазах. Опасные предприятия всё более увлекали — он нёсся вперёд не оглядываясь, как молодой конь, закусивший удила.

Критик Русинов незаметно и искусно льстил самолюбию начинающего поэта. В стихах Есенина он открывал всё новые привлекательные качества, находя то красоту и пластичность, то близость к русскому фольклору, то музыкальную подоснову, о чём сам автор и не подозревал. Русинов сумел заинтересовать Есенина. Критик давал дельные советы, увлекая юное воображение к чему-то пленительному, хотя и неуловимому, срывал таинственные покрывала, как он выражался, с загадок поэзии, о которых Есенин был так мало наслышан. Русинов щедро рассыпал остроты, подсмеивался над членами кружка. Изысканно одетый, чисто выбритый, надушенный, с тоненькой ниточкой усиков, которые придавали лицу саркастическое выражение, он был элегантен, привлекателен, заметен.

Однажды, прищурив глаз от едкого дыма папироски, он скучающе зевнул и небрежно предложил Есенину:

   — Заняться бы чем-нибудь дельным, Сергей Александрович. Надоело сидеть сложа руки, когда всё вокруг клокочет и вершатся деяния исторической значимости. Литературу распространять среди рабочей массы вы не пробовали?

   — Нет, — сказал Есенин, ничуть не замявшись, словно ждал этого вопроса.

   — Может быть, попробуем? — Холёное лицо критика было решительно. — Наденем что попроще и — к черни, в рабочие кварталы со святым и справедливым словом: «Глаголом жечь сердца людей!»

   — Боюсь, господин Русинов, не сгожусь для подобных деяний. Опыта нет, храбрости в себе не обнаруживаю. — В неожиданном предложении критика Есенин уловил некие очертания расставляемых сетей.

   — Опыт приходит в действии, — сказал Русинов. — Рискнём? Надо оставить свою подпись в великой книге революционной эпохи. А не то опоздаем, Есенин!

Тот приподнял брови с наивностью деревенского простака.

   — Боязно что-то... Идите уж один к этой книге, где расписываются смельчаки.

   — Одному как-то не с руки. Подбодрить некому. Я ведь тоже немножко побаиваюсь... Кто из наших суриковцев может пойти со мной, как вы считаете?

   — Кому же добровольно охота в петлю лезть?

   — Что ж, придётся одному. — Русинов встал и как будто сразу возвысился, смелый, готовый на всё. — Достаточно. Поговорили. Хватит обсуждений и разборов стихов, в большинстве своём серых и бездарных! С кем вы мне посоветуете связаться?

   — То есть как с кем? — Есенин недоумённо моргал. — Вам виднее, если пускаетесь в такое предприятие...

   — Ладно, я сам попробую, — сказал Русинов, прощаясь. — Кошкаров когда здесь бывает?

   — Обещался быть послезавтра. Надо обсудить кое-какие издательские дела,..

На следующий день в обеденный час Воскресенский, найдя Есенина в столовой, отвёл его в сторону.

   — Имейте в виду, Сергей Александрович, Русинов — провокатор. Служит в охранке.

Есенин отшатнулся, изменился в лице.

   — Не может этого быть!

   — Доподлинно известно.

   — Ай-ай-ай! Не случайно, значит, он так настойчиво подбивал под меня клинья: тащил к рабочим литературу раздавать.

   — А вы? — Глаза Воскресенского, увеличенные стёклами очков, были немигающи и пронзительны.

   — Я же не дурак, Владимир Евгеньевич. Вопросы его мне показались скользкими, и я играл в наивность.

   — Молодец, — одобрил корректор.

Есенин спросил встревоженно:

   — Что же теперь с ним делать, как вести себя? Надо скорее известить об этом всех наших.

   — Конечно, — сказал Владимир Евгеньевич. — Но я слышал, им собирается заняться Агафонов, для него это вроде увлекательной игры с огнём. Кстати, у него с Русиновым давние счёты. Это с русиновской помощью Агафонов был отправлен в места отдалённые... Так что вы теперь ждите других посещений.

Воскресенский не ошибся. В Суриковский кружок стал наведываться Пётр Степанович Фёдоров, полицейский чиновник: он почему-то всегда шёл мимо и заглядывал просто посидеть... Один раз, «заглянув на минутку», он как будто мимоходом одобрительно сказал секретарю:

   — Вы, как я вижу, делаете немалые успехи, господин Есенин. В вашем возрасте исполнять такую должность в столичном кружке — это, поверьте, большая честь. Люди-то собрались все образованные, дерзкие в своих умозаключениях и поступках, к каждому особый подходец припаси. Ведь так?

   — Так, Пётр Степанович, — согласился Есенин. — У каждого из них есть авторское самолюбие, гордость, всё это выше нормы, и всё это надо щадить, не задеть нечаянно.

Полицейскому чиновнику нравилась такая мирная беседа, колечки его усов постоянно шевелились от приятной и сладковатой улыбки. Он умело выбирал момент, чтобы как можно проще, равнодушнее задать щекотливый вопрос. А Есенин с напряжением следил за собой, чтобы случайно не проговориться и не выдать себя.

   — Часто вы собираетесь для обсуждения литературных проблем?

   — По надобности, Пётр Степанович, — ответил Есенин как можно учтивее. — Либо по желанию членов кружка, либо по распоряжению Кошкарова-Заревого.

   — И обязательно должны лично присутствовать все члены?

   — Вовсе нет. Наша организация, как вы знаете, добровольная, интересы её чисто литературные.

Полицейский чиновник напрягся, глаза его округлились.

   — А господин Русинов, к примеру, часто здесь бывает?

Есенин простодушно взглянул на Фёдорова:

   — Критик?

   — Да. Как давно вы его видели?

   — С неделю назад, может, чуть больше, — с полным безразличием в голосе ответил Есенин. — Почему именно он вас интересует?

Полицейский чиновник замялся на секунду, пробормотал первое, что пришло в голову:

   — У меня наличествует племянник... Сын сестры. Тоже, понимаете ли, бумагу марает с младых ногтей... Хочу показать его знающему человеку — как больного доктору. Вот я к Русинову и вознамерился...

   — А пускай ваш племянник приходит к нам. Поможем общими усилиями.

   — Мальчик чрезвычайно стеснительный. Сперва лучше один критик познакомится, тогда уж... — Полицейский чиновник встал и направился к выходу, но у дверей задержался. — Если появится господин Русинов, не откажите в любезности сообщить...

   — Будет исполнено, Пётр Степанович.

Фёдоров не уходил, наблюдая за Есениным.

   — Жаль мне вас, Сергей Александрович, — сказал он доверительно, с неподдельным дружелюбием. — Не в ту колею угодили.

   — Почему?

   — Так мне кажется... Прощайте. Непременно сообщите о критике. — Чиновник ушёл, отягчённый своими нелёгкими обязанностями.

Но Русинова больше никто не встречал, он исчез навсегда. И все поиски, допросы знавших его людей, расследования оказались тщетными...