50

А нам приятель Саша Сахаров, завзятый частушечник, уже горланил:

Толя ходит неумыт,

А Серёжа чистенький —

Потому Серёжа спит

С Дуней на Пречистенке.

Нехорошая кутерьма захлестнула дни. Розовый полусумрак. С мягких больших плеч Изадоры стекают лёгкие складки красноватого шёлка.

Есенин сует «Почём-Соли» четвертаковый детский музыкальный ящичек. 

— Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.

«Почём-Соль» крутит проволочную ручку. Ящик скрипит «Барыню».

Ба— а-а-а-рыня, барыня-а!

Сударыня барыня-а!

Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах Есенин «выделывает кренделя».

Дункан смотрит на него влюблёнными синими фаянсовыми блюдцами.

— C'est la Russie… a c'est la Russie…

Ходуном ходят на столе стаканы, расплёскивая тёплое шампанское.

Вертуном крутятся есенинские жёлтые пятки.

— Mitschateino!

Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные, холодные капли. Глаза тоже как холодные, крупные, почти бесцветные злые капли.

— Изадора, сигарет!

Дункан подаёт Есенину папиросу.

— Шампань!

И она идёт за шампанским.

Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краёв второй.

Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные слишком мягкие руки.

На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.

Она шепчет:

— Essenin krepkii!.. oschegne krepkii.

Таких ночей стало семь в неделю и тридцать в месяц.

Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.

— Qu'est-ce qne c'est «vodi»?

— L'eau.

— L'eau?

Изадора забыла, что вода тоже может утолять жажду. Шампань, коньяк, водка.

В начале зимы «Почём-Соль» должен был уехать на Кавказ. Стали обдумывать, как вытащить из Москвы Есенина. Соблазняли и соблазнили Персией. На горе Есенин опоздал к поезду.

«Почём-Соль» пожертвовал Левой в инженерской фуражке.

После третьего звонка беднягу высадили из вагона с тем, чтобы, захватив Есенина, догонял вместе с ним вагон в Ростове.

Выбрались они дней через семь.

Из Ростова я получил открытку:

«Милый Толя. Чёрт бы тебя побрал за то, что ты меня вляпал во всю эту историю.

Во-первых, я в Ростове сижу у Нины и ругаюсь на чём свет стоит. Вагон ваш, конечно, улетел. Лева достал купе, но в таких купе ездить — всё равно что у турок на колу висеть, да притом я совершенно разуверился во всех ваших возможностях. Это всё за счёт твоей молодости и его глупости. В четверг еду в Тифлис и буду рад, если встречусь с Мишей, тогда конец всем этим мукам.

Ростов — дрянь невероятная, грязь, слякоть и этот «Сегежа», который торгуется со всеми из-за двух копеек. С ним всюду со стыда сгоришь. Привет Изадоре, Ирме и Илье Ильичу. Я думаю, что у них воздух проветрился теперь и они, вероятно, уже забыли нас. Ну, да с глаз долой и из сердца вон. Плакать, конечно, не будем.

И дурак же ты, рыжий!

Да и я не умён, что послушался.

Проклятая Персия.

Сергей.»

А на другой день после получения этого письма заявился обратно в Москву и Есенин самолично.