7

От типографии к Садовникам Есенин и Воскресенский прошли пешком. Сторонились окриков извозчиков, обходили толчею на трамвайных остановках. Есенин едва поспевал за корректором.

   — Куда мы идём, к кому? — спросил он наконец.

   — К тем, кто вам сейчас необходим, — ответил Воскресенский. — Вы слышали что-нибудь о Суриковском литературно-музыкальном кружке?

   — Нет.

   — Кружок этот объединяет писателей и поэтов из народа. Самоучек. Начинающих... Я думаю, что ваше место там.

Есенин некоторое время шёл, раздумывая над тем, что сообщил ему его покровитель.

   — Боюсь, что моё место не там, Владимир Евгеньевич, — ответил он. — Мне не нравятся эти определения: «поэты из народа», «самоучки», «самородки». В этом кроется что-то жалкое, мелковатое, делается какая-то скидка, вроде бы одарённость их ненастоящая. Получается так, будто поэты эти второго сорта. Страдальцы с нескладной жизненной долей. Словом, неудачники. А Пушкин разве слетел к нам с небес или, как Афродита, появился из пены морской? Разве он не из народа русского? Я не желаю быть поэтом-самоучкой, страдальцем, которого только бы жалели и сочувствовали ему: «Ах, он из народа, от сохи, у него мать неграмотная крестьянка. Лапотник, а пробился в люди... Какой несчастный!..» Не хочу! — крикнул он, распаляя себя. — Я хочу быть русским поэтом без всяких скидок на моё крестьянское происхождение.

Воскресенский словно споткнулся, приостановившись, машинально поправил очки.

   — Однако... — улыбнулся слегка. — Характерец у вас — ничего себе. А с виду никак не подумаешь... Смельчак! Что ж, давайте! — Он обнял Есенина за плечи. — Ладно, переждём пока здесь, в кружке, а там видно будет... Должен заметить, Сергей Александрович, что направление этого кружка мне по душе — в нём собрались революционно настроенные люди: социалисты-революционеры, социал-демократы и вообще личности передовой современной мысли.

Есенин слушал внимательно, с интересом, — он ничего этого не знал, события, которыми жила Россия, проходили мимо него как бы стороной, не захватывая его.

   — Вам, Есенин, место там, — заключил Воскресенский. — Я познакомлю вас с руководителем кружка Кошкаровым-Заревым Сергеем Николаевичем[25]. Он поэт. Слыхали про такого?

   — Нет, — сказал Есенин отрывисто. — Из самоучек, что ли?..

Корректор, не отвечая, двинулся дальше, тихо посмеиваясь и качая головой.

Суриковский литературно-музыкальный кружок занимал три комнаты в нижнем этаже старого здания на Садовнической улице.

Женщина-секретарь сказала Воскресенскому, что Сергея Николаевича ни сегодня, ни завтра не будет, он работает дома.

   — К нему из Петербурга друг приехал, — объяснила женщина доверительно: она давно знала корректора.

Владимир Евгеньевич протирал стёкла очков платком и некоторое время о чём-то размышлял. Взглянув на удручённого Есенина, по-свойски тронул его локтем:

   — Не расстраивайтесь, Сергей Александрович. Всё в нашей воле. На службу я могу не идти нынче совсем.

   — Спасибо, — ответил Есенин с загоревшейся надеждой. Он безотчётно полагался на верность этого человека.

Женщина-секретарь оглядела юношу с ног до головы, приметила белую наволочку, набитую книгами, отвела глаза, скрывая улыбку.

   — Тоже из народа? Самоучка? — В вопросах её улавливалась незлая ирония, должно быть, она относилась ко всем стихотворцам кружка как к неудачникам и по простоте душевной жалела их.

Есенин резко отвернулся к окну, держа наволочку за угол. А Воскресенский рассмеялся — замечания секретарши угодили в самое больное место будущего поэта.

   — Вот именно, Мария Михайловна, из народа. Тронулись, Сергей Александрович!

   — Где он живёт, этот Кошкаров-Заревой? — спросил Есенин, когда они сели в трамвай, который шёл на Каланчёвскую площадь, к вокзалам.

   — В Сокольниках. Там снимает дом. Жена у него нездорова, ей необходим свежий воздух.

   — Может быть, он такой же, как Белокрылов?

   — Этот другого склада. Этот настоящий. Кстати, из бедных крестьян Ярославской губернии.

   — А Белокрылов — сын портного, однако это не мешает ему быть заносчивым, — возразил Есенин. — Горе тому, кто ценит себя выше, чем того заслуживает. Такой, как правило, смешон... Впрочем, он ведь об этом и не догадывается, потому что глуп. Излишнее самомнение от глупости. И от бездарности. Что может быть безобразней павлина, лишённого хвоста?

Воскресенский предупредил мягко, но с оттенком осуждения:

   — Остерегайтесь делать выводы, не зная человека, не видя его.

До Сокольников, с пересадками, добирались больше часа. Затем шли пешком по тропе среди берёз; меж белых стволов проглядывало голубое пространство.

Тропа пересекла зелёную поляну и оборвалась у калитки — за изгородью, окрашенной в жёлтый цвет, приютился небольшой, затейливый домик с белыми резными наличниками, похожий на терем. На террасе за круглым столом сидели двое, должно быть, завтракали; перед ними красовался самовар, на медных начищенных боках его играли солнечные пятна, пробивавшиеся сквозь листву.

Воскресенский отворил калитку и пропустил Есенина вперёд. Тот сделал несколько неуверенных шагов к террасе и остановился, поджидая провожатого. В это время из-за угла дома выскочила большая, ростом чуть ли не с телёнка, собака и, сердито рыча, кинулась к Есенину: шерсть на её загривке вздыбилась.

   — Кайзер! — испуганно крикнули с террасы. — Назад! Кто его отвязал?..

Есенин нисколько не испугался. Он обнял собаку и привлёк её к себе. Опустившись на корточки, потёрся щекой о её мохнатую морду, что-то шепча ей на ухо; собака завиляла хвостом, лизнула ему руки.

   — Как же вы меня напугали! — Рядом стоял дородный мужчина в домашней куртке, глаза прикрывали очки в золотой оправе. — Она не терпит чужих.

   — Собака никогда не укусит человека напрасно, — сказал пришелец и поклонился. — Здравствуйте. Я Есенин.

Воскресенский добавил:

   — Весьма талантливый молодой человек, Сергей Николаевич.

   — Это хорошо, что вы пришли к нам, — сказал Кошкаров-Заревой. — Мы ищем талантливых, нуждаемся в них. Проходите, пожалуйста. Вы завтракали?

Есенин промолчал, словно не расслышал вопроса: на душе тяжесть в сто пудов, в мыслях разброд, какой уж тут завтрак. Кошкаров взял его под руку.

   — Сейчас попьём чайку... Владимир Евгеньевич, проходите. У меня Бонч-Бруевич[26], только вчера из Петербурга... Кладите ваши книги, господин Есенин, вот сюда, в уголок. Знакомьтесь...

За столом сидел несколько странный человек, высокий, чуть сгорбившийся, с небольшой бородкой, под усами пряталась улыбка, на крупном носу — очки. Было в нём что-то от провинциального врача, от сельского доброго учителя, от участника некрасовского «Современника»: мудрость, окрашенная ласковостью. Он встал навстречу входящим.

   — Здравствуйте, Владимир Дмитриевич! — сказал Воскресенский, направляясь к Бонч-Бруевичу. — С приездом!

   — А! Владимир Евгеньевич! Рад вас видеть в добром здравии и... на свободе... — Оба понимающе засмеялись, пожимая друг другу руки, а Есенин отметил, что они, видимо, хорошо знают друг друга и что их связывает одно общее дело.

Корректор успел шепнуть Есенину:

   — Это сотрудник газеты «Правда». Крупный учёный...

Подошла молодая девушка с чистым полотенцем, перекинутым через руку. Она провела Есенина к жестяному умывальнику, приделанному к стволу ели позади дома. Утирая лицо и шею, он весело подмигнул ей.

   — Грачиные яйца ела в детстве — веснушек-то сколько!

Она своенравно вздёрнула плечом:

   — Может, и ела, а тебе что? Идём к столу, буду тебя кормить.

   — Как тебя зовут?

   — Дуня. А тебя?

   — Серёжа. Чем кормить будешь?

   — Вишь, барин какой! Чего подам, то и будешь есть. И чтоб в тарелке ничего не оставалось. А недоеденное за ворот затолкаю. Не больно жирен, гляжу...

На террасе Есенин сел на указанное место за столом, положил на белую скатерть руки ладонями вниз, как прилежный ученик. Он почувствовал себя здесь легко, и свободно, и словно бы уединённо: думай что думается, делай что хочешь, никто и не заметит, не остановит, не осудит.

Дуня принесла завтрак — душистые котлеты с румяными кружочками картошки, — поставила перед гостем.

   — Кушайте на здоровье. — Чуть склонив голову, она с интересом разглядывала Есенина.

Еда показалась ему необычайно вкусной, но на предложение Дуни принести ещё он смущённо ответил:

   — Благодарю, я сыт.

Кошкаров-Заревой повернулся всем своим дородным телом к Есенину:

   — Ну-с, с чем хорошим пожаловали, молодой человек?

   — Со стихами, Сергей Николаевич, — скромно ответил Есенин.

   — Откуда сами-то?

   — С Рязанщины.

Воскресенский счёл нужным дополнить:

   — Сергея Александровича с первых шагов постигли неудачи. Его отец служит приказчиком в мясной лавке купца Крылова в Замоскворечье. Родитель весьма недоволен, что сын увлекается стихами, считает, что стихи — это баловство, а не дело для серьёзного человека, что надо выбиваться в люди иными путями. Но Сергей Александрович взбунтовался: не захотел работать в конторе Крылова и не желает поступать в Учительский институт, а это была заветная отцовская мечта — увидеть сына учителем. Дальше — больше. Произошёл разрыв между отцом и сыном... И Есенин-старший потребовал, чтобы Есенин-младший оставил квартиру, снимаемую для него отцом. Так что наш будущий поэт витает сейчас между небом и землёй, как жаворонок, короче говоря, в пространстве.

Есенин внимательно слушал корректора и улыбался, изумляясь катастрофическому невезению человека, словно речь шла не о нём, а о ком-то постороннем.

Бонч-Бруевич, склонив голову, поверх очков глядел на Есенина с пристальным любопытством.

   — Почитайте нам что-нибудь, — кашлянув, попросил он.

Есенин мгновенно поднялся и отодвинулся от стола к стене, завёл руки за спину. Он преобразился: застенчивости его как и не бывало, он, кажется, про всё забыл, отделяясь от всех, наполняясь звонкой и радостной силой. Пёс Кайзер, пятнистый, с густой войлочной шерстью, неслышно подкрался к Есенину, сел у его ног и переводил умные глаза с хозяина на гостей, как бы понимая, что они с этим парнем заодно. Собачья преданность всеми была замечена, хозяин дома улыбнулся, Воскресенский удивлённо покачал головой, а Дуня прошептала с укором, вроде бы стыдя пса:

   — Кайзер...

Есенин начал читать одно стихотворение за другим, почти без остановки. Лишь в моменты, когда он умолкал, чтобы передохнуть, в тишину вонзался лёгкий пересвист какой-то пичуги, запутавшейся в зелёных сетях берёзовых ветвей. Есенин безошибочным чутьём понимал, что держит экзамен — по какому предмету, он не догадывался, но знал, что это именно так, и, волнуясь, торопился, натянутый, как струна, — читал как никогда звучно, с особым чувством.

Слушали его внимательно, немного удивлённые той страстью, которая выплёскивалась наружу и словно бы обжигала слушателей. Но вот все стихотворные запасы подошли к концу, и это озадачило Есенина: неужели так мало им написано?..

Закончив чтение, он глубоко, с наслаждением вздохнул, как после тяжкой работы, и улыбнулся, и покоряющая улыбка эта сразу приблизила к нему людей. Чтобы усмирить в себе дрожь, он нагнулся и потрепал собаку за шелковистые мохнатые уши — благодарил за преданность.

Бонч-Бруевич спросил после недолгого молчания:

   — Вы пробовали где-нибудь напечатать эти стихи или уже напечатали?

Есенин опустился на своё место за столом, взглянул на Воскресенского и тихонько рассмеялся:

   — Мечтал, Владимир Дмитриевич. Однажды разослал свои вирши в различные петербургские журналы, уже готовил себя к славе, как жених к свадьбе. А вирши-то мои, если верить ответам, все до одного или несамостоятельны, или подражательны, а то и просто слабы — причины найдутся, чтобы отказать. А может быть, они и правы, те, кто в журналах.

   — И вы опустили руки? — спросил Кошкаров-Заревой. — Приуныли?

   — Нет, Сергей Николаевич, если не скрывать, то я ещё более укрепился и в своей правоте, и в своём назначении, — ответил Есенин. — Отобрал лучшее, что написал, составил сборник «Больные думы». Не примут этот — составлю другой, из новых стихотворений. Забракуют второй — не беда, составлю третий. Сил у меня хоть отбавляй! Я решительно надеюсь на будущее...

Воскресенский сказал, как бы отрезвляя его:

   — Будущее — оно, конечно, прекрасно. Но вам, Сергей Александрович, надо жить сегодня. А у вас ни жилья, ни службы. — Он обернулся к Кошкарову-Заревому: — Вот с какой нуждой заявились мы к вам, Сергей Николаевич...

Кошкаров-Заревой, задумавшись, снял очки, близоруко щурясь, искоса взглянул на Бонч-Бруевича.

   — Вопрос сложный, что и говорить.

Дуня стояла в дверях и ждала, что ответит хозяин.

   — Первое время поживёте у меня, — сказал Кошкаров-Заревой. — Вас это устроит, господин Есенин?

   — Благодарю вас, — прошептал Есенин, глядя на свои руки, лежащие на столе ладонями вниз.

   — Наверху имеется свободная комната, небольшая правда, но для одного вроде бы вполне достаточная. Дуня, приготовьте её, — обратился хозяин дома к горничной.

   — Сию минуту, Сергей Николаевич.

Девушка скрылась, и там, где-то внутри помещения, дробно застучали её каблучки. Кошкаров-Заревой прошёлся по террасе, что-то соображая, грузный, неторопливый, за молчаливой хмуростью скрывая свою доброту. Остановившись перед Есениным, сказал:

   — Вы согласились бы — на первых порах, конечно, — поработать в книжном магазине?

Есенин встал.

   — А что я должен буду делать?

   — Продавать книги, мне думается. — Кошкаров-Заревой неожиданно погладил Есенина по волосам. — Коммерция!

Все заулыбались.

Воскресенский заметил не без иронии:

   — Ему не привыкать, Сергей Николаевич! Он у купца Крылова мясом лихо торговал. Поглядеть — любо-дорого! Первой же покупательнице — она в лавке постоянная, почётная — надерзил.

Есенин с укором поглядел на корректора, повёл плечом.

   — Вы уж наговорите, Владимир Евгеньевич...

   — Выходит, вы специалист в торговом деле, господин Есенин? — сказал Кошкаров-Заревой. — Вот и отлично! Я напишу записку хозяину магазина. Помещается магазин на Страстной площади. Вы подъедете туда — хотите сегодня, хотите завтра...

   — Сегодня. — Есенину не терпелось поскорее определиться на место — оно сулило ему хоть и неполную, но всё же независимость.

Кошкаров-Заревой ушёл в кабинет писать письмо. А Бонч-Бруевич обратился к Есенину:

   — Всё, что вы нам прочитали, для начала просто хорошо. От слов ваших веет свежестью... А нет ли у вас, Сергей Александрович, стихов несколько иного содержания? С социальным направлением, что ли... Вы меня понимаете? Таких, чтобы можно было напечатать в «Правде»? Эта газета большевистская.

   — Таких, к сожалению, нет, Владимир Дмитриевич. Я ещё не дорос до социальных обобщений жизни. Потом, возможно...

   — Ну, а долю российского крестьянина-пахаря разве вы не знаете? Тут и обобщать-то не так уж трудно, — подсказал Воскресенский.

   — Есть об этом, Владимир Евгеньевич, но слабо, топорно как-то. Я даже читать не хочу.

Бонч-Бруевич потрогал усы, негустую бородку.

   — Вам, Сергей Александрович, не продавцом в магазине служить, а приобщиться бы к большому рабочему делу. — Он кивнул на Воскресенского.

На террасу вышел Кошкаров-Заревой с письмом в руках, остановился, слушая петербургского друга. Бонч-Бруевич говорил негромко, доверительно, часто прерываясь, наверное, для того, чтобы молодой поэт мог глубже вникнуть в услышанное:

   — Время становится всё более бурным, всё более грозным, товарищи. Особенно после событий на далёкой сибирской реке Лене...

О Ленском расстреле рабочих Есенин уже знал от учителя Хитрова. Но он впервые услышал здесь непривычное обращение к слушателям — «товарищи», новизна и необычность этого слова вызвали в нём трепет.

   — Расстрел безоружных рабочих золотых приисков войсками царя, — продолжал Бонч-Бруевич негромким голосом, — потряс всю Россию. Знаете, что ответил царский министр Макаров на запрос социал-демократической фракции? Он заявил с трибуны Государственной думы: «Так было и так будет!..» Этот наглый и беззастенчивый вызов ещё более накалил гнев рабочих!.. Усталость и оцепенение, порождённые торжеством контрреволюции, проходят. Кончилась глухая и страшная пора реакции, когда на фоне утренних зорь и закатов вставали перед взором людей перекладины виселиц со свисающими с них петлями и по трактам России вооружённые конвоиры гнали колонны арестованных в сибирские остроги, на поселения. Залпы карателей на Лене явились сигналом для штурма твердынь царского самовластья!.. Вот дела-то какие, друзья мои... — Бонч-Бруевич смущённо усмехнулся, откидываясь на спинку плетёного кресла. — Я, кажется, разговорился не в меру. Прошу прощения, — взглянул на Есенина сквозь выпуклые стёкла очков. — Вам, наверное, не совсем интересно...

   — Что вы, Владимир Дмитриевич! Только я слабо разбираюсь в этих вопросах. Не дорос пока.

   — Дорастёте, — ободрил Бонч-Бруевич мягко, по-отечески. — Езжайте, устраивайтесь на работу. Сначала в магазин, а там, может быть, и в другое место попадёте.

Кошкаров-Заревой подал Есенину письмо.

   — Найдёте магазин, спросите Алексея Лукича Пожалостина и передадите письмо в собственные руки. И немедленно возвращайтесь сюда к обеду. Комната ваша к тому часу будет готова.

   — Она уже готова, — сказала Дуня, появляясь в дверях.

   — Ну что ж, возьмите пожитки Сергея Александровича и отнесите в его комнату.

Девушка взяла наволочку с книгами и молодо засмеялась, чуть запрокинув красивую голову.

   — Эх, вот так имущество! Ну и богатей же ты, парень. Миллионщик!..

   — Жизнерадостное создание ваша Дуня, — заметил Бонч-Бруевич. — Лёгкая, быстрая, смешливая.

   — И дерзкая ужасно, — добавил хозяин. — Дерзит на каждом шагу, даже голос повышает, а я, представьте, обидеться не могу — так непосредственно и обаятельно всё это у неё выходит. С женой моей — полное единение взглядов. Ну, с Богом, Сергей Александрович! Не заблудитесь?..

   — Я его провожу, Сергей Николаевич, — сказал Воскресенский.

Пёс Кайзер дошёл с ними до калитки, остановился, как бы прощаясь со своим новым другом. Дуня, подбежав, подсказала Есенину:

   — Ну, приласкай его, погладь, видишь, влюбился в тебя с первого взгляда.

   — А ты? — Есенин потрепал собаку за уши.

   — Ишь какой! — вдруг рассердилась Дуня. — Так вот прямо и растаяла!..