2

Трамвай катил по садовым улицам. Есенин смотрел в окно. Царапали бока вагонов ветви старых, чуть запылённых лип, вязов, ясеней. Под деревьями на лавочках отдыхали в тени пожилые женщины, дети лепили из песка башенки. В одном месте на Сенной площади, неподалёку от остановки, крутил ручку старый шарманщик, а на ящике скучал облинявший зелёный попугай. Вокруг теснились ребятишки. Доносились обрывки грустной мелодии о горящем в огне Трансваале.

Есенин ласково поглаживал книги, лежащие на коленях, тепло, улыбчиво щурился, вспоминая недоумение Иннокентия: зачем его подручный взял Библию. Чудак! Есенин давно мечтал иметь Библию — свою, собственную. И вот она у него есть. Ворованная, правда, но что из этого?

Трамвай громыхал по Крымскому мосту. Скоро Валовая улица, надо пробираться к выходу. Есенин волновался всё более, по мере того как близилась конечная остановка...

В «молодцовской» было тихо и пусто, в углу в полумраке лежал на койке грузчик Василий Семёнович Тоболин, заваленный одеялами.

   — Это ты, Сергей? — окликнул он Есенина хриплым, простуженным голосом. — Отец твой в лавке. Ждал тебя...

   — А что с вами? — Есенин подошёл к больному.

   — Захворал. Выпил холодного квасу, а сам горячий был. Вот и слёг... То в жар кидает, то дрожу весь, зуб на зуб не угадывает... — Дышал он часто, отрывисто, его душил кашель, сухой, гулкий, на лбу высыпал горошистый пот.

   — Вам бы лекарства принять, доктора пригласить...

   — Ничего, пройдёт, мы привыкшие. Клади вещи, иди к отцу. Он снял для тебя отдельную комнату. В этом же дворе.

В мясной лавке всё было так же, как и год назад, — покупателей не столь много, продавцы за прилавками, спокойные, сытые, с ленцой взирают на входящих.

Александр Никитич увидел сына; синие глаза отца засветились радостью, руки чуть вздрогнули. Он кивнул продавцу, стоящему в отдалении, тот, подойдя, заменил его. Александр Никитич вытер руки о фартук и, стараясь не торопиться, вышел из-за прилавка. Отец и сын обнялись, потом отодвинулись к окну.

   — Почему ты задержался, Сергей? — спросил отец. — Я уже затревожился, не стряслось ли чего?

   — От вокзала шёл пешком, на Сухаревке немного задержался, — ответил Есенин. — Книги поглядел.

   — Я для тебя, сынок, отдельную комнату приготовил. Негоже тебе в общежитии ютиться — одну грубость услышишь.

   — Спасибо.

Александр Никитич смотрел на сына с затаённой надеждой, но вовсе не уверенно, даже заискивающе: знал его упрямый и неровный характер, а Есенин почему-то стеснялся отца и жалел его. Почему? Кто знает...

   — Серёжа, Дмитрий Ларионыч, хозяин, здесь. И супруга его. Олимпиада Гавриловна, — тоже. Пойди к ним, покажись. Поздоровайся...

   — Так сразу? — Есенина неприятно удивила эта поспешность. — Можно ведь и повременить. Вот уж устроюсь...

Отец перебил его:

   — Откладывать ни к чему. А то обидятся — скажут: был в магазине, а хозяев не удостоил вниманием. Иди.

Это прозвучало как приказание, и Есенин повиновался. Он прошёл в дверь за прилавком, по тесной и крутой лестнице поднялся на второй этаж, в контору. Постучался в кабинет хозяина: ему сделалось вдруг до бесшабашности весело — то ли оттого, что московская жизнь стала отныне и его жизнью, что бы ни случилось в ней, то ли потому, что не дорожил он будущим местом службы и от этого чувствовал себя независимым, или, наконец, от молодости, здоровья и горячего сердца, полного высоких мечтаний о поэтической славе.

   — Позвольте войти!

   — Войдите... — Дмитрий Ларионович что-то писал за столом, щёлкал костяшками счетов, жена его полулежала на диванчике с раскрытой книгой в руках. При появлении Есенина она привстала, отложила книгу.

   — Здравствуйте, — сказал Есенин, кланяясь; улыбка не покидала его губ.

   — Сергей Александрович! — Крылов узнал его и тут же убрал со стола бумаги, отодвинул счёты. — Вот неожиданность! Приятная неожиданность!.. Добрый день. С приездом! — Хозяин похудел ещё больше и от этого казался выше, мешки под глазами посинели.

   — Благодарю.

   — О, каким вы стали!.. — Олимпиада Гавриловна подступила к Есенину вплотную, такая же красивая, со свежей кожей лица, вся в белом. — Прошёл всего лишь год, но как разительно он изменил вас. Возмужали. Похорошели. Мы часто вспоминали вас...

Есенин молчал.

   — Да, мы вас ждали, — подтвердил Дмитрий Ларионович. — Чем-то вы пришлись нам по душе. Садитесь, пожалуйста.

   — Вот сюда, — подсказала хозяйка, указывая на диван; сама она села рядом с ним, оглядывала его затуманенными глазами, хмельная, неопределённая улыбка гуляла по её лиду, ломая капризно сложенные губы.

   — Вы не изменили вашего намерения служить у нас? — спросил Крылов.

   — Нет, — ответил Есенин.

   — Когда вы сможете приступить к своим обязанностям?

   — Позвольте, Дмитрий Ларионович, пообжиться немного, обглядеться.

   — Безусловно. Здесь много мест для развлечений. В особенности для молодого человека.

Олимпиада Гавриловна прибавила, коснувшись пальчиками плеча Есенина:

   — Мы вас зачисляем в нашу компанию. Интересные люди, вечера, беседы, гитары, песни... Скучать не придётся... Ты не возражаешь, Митя? — обратилась она к мужу.

Крылов взглянул на неё как-то странно, мешочки под глазами дрогнули.

   — Зачем же я должен возражать?..

Наступило неловкое молчание. Есенин поклонился и вышел.

Спустившись в лавку, Есенин на вопрос отца, как его приняли, ответил с оттенком пренебрежения:

   — Не беспокойся, всё хорошо. — И посуровел: — Папаша, Василий Семёнович Тоболин сильно захворал. Надо бы к нему доктора пригласить или в больницу положить.

Александр Никитич нахмурился:

   — Не ляжет он в больницу. Не на того напал. Поваляется малость и встанет. Не впервой. От него все болезни отскакивают.

   — Нет, папаша, дядя Василий болен серьёзно. Надо хозяину сказать, ты старший по общежитию... В случае чего с тебя спросится.

   — Я старший, но не доктор, чтобы с меня за хвори спрашивать.

   — Тогда я сам скажу Дмитрию Ларионовичу. — Есенин повернулся, собираясь снова идти наверх. Отец, нахмурясь, остановил:

   — Ладно. Нынче доложу... Погоди, провожу тебя в твою комнату.

   — Я не тороплюсь. — Есенин понизил голос. — Владимир Евгеньевич не заходил?

Александр Никитич принялся без надобности перекладывать куски мяса на полках, проговорил отчуждённо:

   — Чуть ли не каждый день заходит. Спрашивает про тебя. Думаю, вот-вот заявится и сегодня. Что ему от тебя надобно, не пойму... Ты держись от него подальше. У полиции он на примете. Два раза обыск производили. Неблагонадёжен.

Есенин обрадовался.

   — Я побуду здесь, папаша. Может быть, и в самом деле придёт. Он мне чрезвычайно нужен.

Отец промолчал, занял своё место за прилавком.

«Чужой человек для него дороже отца, выходит, — подумал он с неприязнью. — Нашёл, кого предпочесть... Бездомник, кандидат в каторжники». В этот момент он ненавидел Воскресенского, именно через него грозила опасность сыну. «А этот, дурачок мой, ничего и не смыслит даже, идёт, как глупая плотвичка на наживку. Гляди, от нетерпения ногами дрыгает...»

Постояв немного у окна, Есенин вышел — сладковатый, терпкий запах мясной лавки теснил дыхание.

По Щипку тянулись подводы, лошади бухали подкованными копытами по круглым, отполированным булыжинам, ветер, забегая сюда как бы по случайности, взвихривал пыль, листву, клоки сена. Ребятишки силились запустить бумажного змея; при очередном порыве ветра им это удалось; змей взмыл, шевеля длинным мочальным хвостом, — верховые воздушные потоки рвали его, и нитка напоминала струну — тронь её, и она зазвенит.

Есенин вспомнил, как он сам ещё совсем недавно запускал в небо такого же змея и радовался, когда тот уходил под самые облака.

Воскресенский пришёл после обеда. Он издали увидел Есенина, весело помахал ему рукой, стёкла очков блеснули на солнце; куртка распахнута, ворот белой рубашки расстегнут, форменная фуражка зажата в кулаке.

   — С приездом, дорогой Сергей Александрович, — сказал он, приближаясь. — Рад вас видеть в добром здравии!

   — Я также, Владимир Евгеньевич.

   — Что нового привезли с древней рязанской земли?

   — Новостей у вас, я полагаю, больше — Москва! Но и я кое-что могу рассказать. Это вас касается... Сейчас доложусь отцу, и пойдём куда-нибудь посидеть. — Он вбежал в магазин. — Папаша, я отлучусь ненадолго. Скоро вернусь, и мы пойдём домой.

Александр Никитич, отводя от сына глаза, проворчал с обидой:

   — Не успел порог дома переступить и сразу «отлучусь». По-цыгански как-то... Ты от него скоро не оторвёшься.

   — Не сердись, пожалуйста. — Есенин почувствовал себя виноватым. — Мне действительно надо сообщить ему очень важное...

Воскресенский и Есенин прошли к Павелецкому вокзалу. В тощем скверике перед серо-зелёным зданием сели на скамейку. Убирая сползающую на очки длинную прядь, Воскресенский оглядывал Есенина, не скрывая радости.

   — Изменились вы, сударь, немало. Того деревенского паренька, коего я встречал в чайной год назад, нет и в помине. Налицо некто иной, мыслящий, умный. Творец!

Есенин рассмеялся.

   — А ведь жаль, Владимир Евгеньевич, что того паренька нет. Очень жаль... Тот умел мечтать по-мальчишески — в дым.

   — Отчего же? Странно...

   — Каждый год прибавляет новые заботы, ставит иные задачи, их вольно-невольно надо решать. А задачи со временем выпадают всё труднее и труднее. Вы знаете, что к нам в интернат приезжал из Москвы полицейский чиновник? По вашу душу...

Вечный студент невесело усмехнулся, поблескивая очками.

   — Вежливый такой, да? Играет в приятельские взаимоотношения? С закрученными усами?

   — Он. Просил именовать себя Петром Степановичем. Перед тем как допросить меня, украдкой просмотрел мои вещи, почитал стихи... Как отпер сундучок, диву даюсь, — Есенин придвинулся ближе и спросил шёпотом: — Он сказал, что вы большевик. Это правда?

Воскресенский снял очки и, близоруко щурясь, протёр их платком.

   — Вас это удивляет или, может быть, пугает?

   — Нисколько. Просто я никогда не видел большевика. Слыхать слышал, а так вот сидеть рядом с большевиком не доводилось. Вот сейчас — впервые в жизни.

   — Привыкайте, Сергей Александрович... Вы станете служить у Крылова?

   — Поначалу придётся. — Есенин вздохнул, тень разочарования омрачила его лицо. — Будущее незавидное, Владимир Евгеньевич. Но что поделаешь? Придётся послужить. Отец так желает, ссориться с ним неохота.

   — Послужите пока. — Воскресенский ободряюще кивнул. — Там видно будет... Стихи-то новые привезли?

При упоминании о стихах Есенин мгновенно преобразился, лицо просветлело, глаза зажглись таинственно и радостно, к щекам как будто прильнула заря. Проговорил торопливо, захлёбываясь:

   — Написал. Много! Даже поэма есть. Прочитаю вам всё до последней строчки. Когда вы придёте? У меня теперь отдельная комната. Отец постарался.

   — Долго ждать себя не заставлю. — Воскресенский встал. — Прощайте, Сергей Александрович...