В. С. Корякин На Новой Земле. Начало долгого пути в Арктику

После защиты диплома на аэрофотогеодезическом факультете МИИГАиК в июне 1956 года я оказался в Институте географии АН СССР. Приближался Международный геофизический год (1957–1959 гг.) с его обширной программой полярных исследований, что совпадало с моими собственными планами, тем более что все свои курсовые работы и диплом я защищал по арктической тематике. Определенно, в такой ситуации следовало попытаться осуществить собственные планы и намерения (порой не вполне устоявшиеся, а временами излишне смелые) в части научного будущего. Как и прежде, Арктика предоставляла (и предоставляет) обширное поле исследовательской деятельности, причем по самому высокому и суровому счету. Что такое фунт полярного лиха, как порой называли свое пребывание в Арктике наши предшественники, и о его цене мы тогда не догадывались просто по молодости.

Участники обширной научной программы набирались из недавних выпускников не только МГУ, но и других вузов, причем специалистами им предстояло стать уже по итогам собственных достижений на ледниках Арктики. Гляциологов в ту пору никто не готовил, но в разных институтах и университетах уже обозначился узкий кружок новобранцев разных специальностей, из которых Григорию Александровичу Авсюку (в то время – заместитель директора ИГАНа) предстояло создать будущую школу советских гляциологов. За несколько лет перед этим он организовал научный стационар на Тянь-Шане, где изучение ледников занимало особое место. По мнению большинства корифеев, подобным опорным базам будет принадлежать особое место в изучении природного процесса, который становится главным направлением в работе географов на перспективу, тем более, что ликвидация белых пятен на карте страны, похоже, завершена. Кстати, все большее место в нашей науке занимают расчетные методы. В гляциологии первенство в них, как и в части структурного ледоведения в изучении ледников принадлежит Петру Александровичу Шумскому. Можно дискуссировать о достоинствах корифеев, но далеко не случайно организация советской гляциологической школы выпала на долю именно Авсюка.

Особый поисковый настрой молодости у многих из нас совпал с изменениями в обществе после знаменитого ХХ съезда КПСС и сенсационного доклада Хрущева. Казалось, вот-вот будут исправлены издержки и извращения сталинизма и покатимся мы все вместе в светлое будущее полным ходом к сияющим высотам. Для географов и других «полевых» специальностей это означало перспективы работы в зарубежных экспедициях, возможность увидеть мир, контактировать с зарубежными коллегами, возможность делиться опытом и усваивать все лучшее. Одно названье проекта Международный геофизический год чего стоило, и, казалось, Антарктическая экспедиция, ставшая непременной частью этого международного предприятия, лишь подтверждала наши надежды и устремления.

База экспедиции МГГ в бухте Володькина, Русская гавань.

С лета 1957 года в стенах и коридорах Института стали появляться молодые люди (за редким исключением мужского пола), к которым подходило определение О. Генри – «свеж как молодой редис и незатейлив как грабли».

Поначалу эти новобранцы (из которых, между прочим, в своей области вышло несколько научных звезд первой величины), здорово мешали работе Института, просто из-за отсутствия рабочего места. Чтобы ввести указанный контингент в определенное русло, была образована группа МГГ под руководством тогда еще только доктора наук Григория Александровича Авсюка в составе издревле существовавшего отдела физической географии. На стадии сборов, особенно в части хозяйственной деятельности, руководил этой публикой помощник Григория Александровича Петр Николаевич Огановский, знакомый с местами, позднее описанными Соложеницыным, по личному опыту, о котором он не любил распространяться. Эта обозначившаяся властная вертикаль также включала трех начальников будущих зимовочных экспедиций на ледники Земли Франца-Иосифа, Новой Земли и Полярного Урала. Поскольку рабочего места в стенах ИГАНа для нас не нашлось, по утрам мы под руководством Огановского собирались в актовом зале, выслушивая руководящие указания, чтобы затем устремиться на склады и учреждения в самые разных уголках столицы, в поисках всего того, что могло пригодиться на самых последних параллелях нашей замечательной планеты. Свою добычу эти молодцы сносили на первый этаж перед спецчастью, где нередко к вечеру вырастала груда самого невероятного шмотья, начиная от лабораторной посуды, и кончая экзотическими одеждами и снаряжением порой трофейного происхождения. Затем начиналась дележка, которая в зависимости от темперамента и настроения участников, происходила чрезвычайно оживленно, заставляя порой шарахаться изящных младших научных сотрудниц из не слишком полевых отделов. Вспоминаю, как в разгар одного из подобных мероприятий, в облаке пыли возник силуэт пожилого мэтра, увешанного проводами слухового аппарата – это был сам академик Григорьев. К нашему удивлению он приветствовал нас необычным для нас образом: «Здравствуйте, коллеги!» Мало того – с каждым поздоровался за руку и пожелал успехов на избранном поприще! Определенно, к подобному мы не привыкли, и внимание именитого мэтра было лестным.

Особо хочу остановиться на институтской атмосфере тех лет, разумеется, с позиции младшего научного сотрудника в самом начале своего пути. Несомненно, научный состав, включая руководство отделами, сохранял дух питерской интеллигенции, что проявлялось, прежде всего, в отношениях между людьми, манере держаться, стиле дискуссий на Ученом совете. Там блистало настоящее созвездие имен, прежде известных «новобранцам» науки лишь по литературе. Называю их отнюдь не по месту, которое они занимали в науке той поры, а как они сохранились в моей памяти: Гавриил Дмитриевич Рихтер, Давид Львович Арманд, Борис Александрович Федорович, Самуил Юльевич Геллер, Эдуард Макарович Мурзаев и многие другие – всех не перечислишь. Эти люди подавали пример во многих отношениях, и невольно хотелось даже не столько подражать им в манере поведения, сколько оставаться на уровне тех достижений и отношений, который они задавали. Так что реакция академика Андрея Александровича Григорьева на орду «новобранцев» – гляциологов была по-своему показательной. Действовавший в ту пору директор института академик Иннокентий Петрович Герасимов, возвышаясь над сотнями и десятками подчиненных, воспринимался нами как некий недоступный образ, возникавший из ничего и паривший в облаке научной благодати над зеленым сукном стола Ученого совета во время заседаний, на которые мы иногда с интересом ходили. Поездки за рубеж только-только входили в научную жизнь, и рассказы о них на заседаниях Ученого совета пользовались заслуженным вниманием, порой с оттенком «белой зависти» – вот бы и нам так! То, что сейчас стало нормой научной жизни, тогда было еще новинкой. При всем при том, на этих заседаниях бросалось в глаза другое – авторитет академика не подавлял остальных членов совета, ему возражали порой не просто активно и по делу, а нередко с сарказмом и иронией, особенно Арманд и Мурзаев.

Демократичностью в сочетании с требовательностью отличался в общении с подчиненными и наш руководитель Григорий Александрович Авсюк. Характерно, что мы боялись не его гнева или неудовольствия – опасались не оправдать его доверия, тем или иным образом подвести его. Нередко наши коллеги из других организаций называли нас «авсючьими детьми», чем мы немало гордились. Когда эта кличка дошла до нашего руководителя, он долго смеялся. Вообще, в ту пору юмор и хлесткое словцо ценилось в нашей среде. Запомнилась сценка в бухгалтерии. Старшим бухгалтером Института был старый одесский еврей Раскин, со всеми присущими этой категории людей достоинствами. Один из начальников экспедиции запросил в качестве необходимого оборудования (со ссылкой на международный статус предприятия) чуть ли не севрский фарфор, на что Раскин отреагировал по-своему: «А женщин вам не выписать?..» Ответ последовал незамедлительно: «Если оплатите…»

Несмотря на молодость в затянувшемся аврале нам было не до женщин, о чем остается только сожалеть, но Арктика не терпит соперниц, в чем многим из нас пришлось убедиться позднее. Разумеется, прекрасная половина Института была ничуть не менее прекрасной, чем в наши дни, демонстрируя себя на вечерах самодеятельности, которые пользовались громадным успехом при самом активном участии всего коллектива. Порой на сцене можно было увидеть продолжение заседания Ученого совета, довольно близко к теме, но с такими художественными нюансами, которые сопровождались взрывами хохота зрителей. Как можно было наблюдать из задних рядов, шея директора при этом краснела, точно также как и при исполнении изящного восточного танца молоденькими и хорошенькими будущими научными светилами. Определенно, нашему научному руководству не было чуждо все человеческое.

Прошли даже не годы – десятилетия. Молодежи в Институте не меньше, и наука не остановилась. Но почему-то нет подобных вечеров, где предавались общению и веселью все независимо от ранга и должности, от хозяйственников до корифеев.

Июнь 1957 г. Две экспедиции сразу грузятся на причалах Бакарицы в славном городе Архангельске, чтобы на два года расстаться с Большой Землей. Напоследок материк провожает нас сообщением о разоблачении очередной антипартийной группировки… Но мы-то живем уже иными заботами, разбирайтесь с этим антипартийным элементом сами, без нас… Нас ждут иные заботы, потому что мы едем в места, которые только-только перестали быть белыми пятнами на карте страны. И потому, что мы едем на Новую Землю, которая постановлением «на самом верху» стала полигоном по испытанию термоядерного оружия. Никто нас не предупреждал, ничего не обещал. Поскольку в России все тайна, и ничто не секрет, мы сами разнюхали эту тайну глобального (как теперь выражаются) значения еще год назад… Не знаю, был ли в курсе наш руководитель Авсюк, возглавивший с марта 1957 года отдел гляциологии, но переориентировать нас на другой район исследований он не смог, ссылаясь на международные соглашения. Выбор оставался за каждым участником экспедиции – характерно, что отказников не было. Думаю, что все наше пребывание на Новой Земле под раскаты термоядерных взрывов, оказалось испытанием на прочность не только собственных душ и тел, но и на верность научному выбору, на чем следует остановиться особо. Еще одна деталь – мы отправлялись до некоторой степени в неизвестность, поскольку даже сроки нашего пребывания на Новой Земле оставались непонятными: программа МГГ ограничивалась 31 декабря 1958 года. Но кто же будет нас снимать в разгар полярной ночи?

В маршруте.

Не стану описывать перипетий нашей жизни во мраке полярной ночи и во льдах, когда мы в полной мере постигли почем фунт полярного лиха. Это сделал один из нас – Е. М. Зингер в своих книгах. Двухгодичная зимовка оказалось великолепной школой для полевика, выбравшего экстремальные условия своей деятельности, в которых главными были не запредельные перегрузки на авралах и в маршрутах, а невозможность вырваться из нашего арктического бытия, сменить обстановку хотя бы на самое короткое время. На подобное нечего было и рассчитывать в ту пору. Даже почту нам доставляли «на сброс» с попутными самолетами, причем с двумя полугодовыми перерывами. Думаю, что Полярно-Уральская экспедиция практически полностью обновила свой состав не случайно: у них железная дорога была всего в 150 километрах…

Из других проблем – планирование. Специфика работ на белом пятне – отсутствие необходимой информации, например, о погоде. В наши планы мы заложили всего четверть времени на нерабочую погоду. На практике, однако, оказалось, что лишь каждый четвертый день пригоден для геодезических наблюдений и т. д., и т. п. По этим же причинам фототеодолитная съемка, успешно использованная в южных горах, также не пошла в наших экспедициях, особенно ввиду веса фототеодолитного комплекта за 100 кг, неподъемного для исполнителя.

Зона трещин на леднике Шокальского.

Единственный трактор с трудом мог обеспечить работу двух стационаров на леднике, отсутствовала радиосвязь. Соответственно, всю геодезию и снегосъемки, а также ряд других работ, пришлось выполнять в пеших маршрутах, для которых не хватало людей, отчего пришлось нарушать элементарную технику безопасности, отправляя людей поодиночке, порой в полярной ночи. Помню, что поначалу попытался восстать против подобной практики. Начальник быстро поставил меня на место, обрисовав ближайшую перспективу: рассчитывать на карьеру научного работника без результатов собственных наблюдений – очевидная маниловщина и никакой романтики… Все мы довольно быстро постигли старую проверенную мудрость – «хочешь жить, умей вертеться», причем в весьма жестких условиях – не отказываясь от программы, находи другие пути ее выполнения. И ведь находили – но какой ценой! Так что гибель одного из нас в одиночном маршруте оказалась, по-своему закономерной, но в условиях, о которых мы даже не могли подозревать…

Еще один предметный урок мы получили в марте 1959 г., за полгода до завершения экспедиции, когда двое сотрудников полярной станции попали под удары беспощадной, а главное – непредсказуемой боры. Итог – еще один труп. Уцелевший потерял отмороженные руки. Вывод – Арктика не терпит ни малейшего упущения, надо или предвидеть последствия своих действий, или находить из них выход! Вот и вся полярная наука… Жестокой оказалась наша плата за свое место в науке!

Очередная проблема, с которой мы столкнулись в поле – репрезентативность объекта исследований, выбор которого от нас не зависел. На нем шли работы в 1932–1933 годах, теперь мы повторяли их, причем на более современном уровне. Да вот беда – оледенение (по крайней мере, в Северном полушарии) сокращается, а наш ледник Шокальского – практически стационарен, и все тут! Волей-неволей приходилось ломать голову, как выйти из этого противоречия. Ничего, со временем вышли, и вполне достойно… И еще. Оказалось, что наши ледники – объект исследований, во многом определяющий направленность изучения на будущее. Дело в том, что сокращение оледенения по многим количественным показателям оказалось наиболее полно изученным в Арктике именно на Новой Земле. Разумеется, стационары для изучения природного процесса (включая оледенение) – это великолепно, но важна еще и методика. Не пошла фототеодолитная съемка, зато выручила аэрофотосъемка, а позднее – спутниковая. Ведь не зря же именно в МГГ был запущен первый спутник, возможности которых со временем превзошли самые смелые ожидания.

Не последним в нашем научном становлении стал полный курс полевых наук от первых гвоздей, забитых в ящики, отправлявшихся в высокие широты, до публикации отчетных монографий. Так что все наши беды и испытания на Новой Земле были компенсированы незаменимым научным исследовательским опытом. Если бы не память о невернувшихся, заставляющая вспоминать горькие строки Твардовского, о тех

«…кто старше, кто моложе,

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, но не хотел сберечь…

Речь не о том, но все же, все же, все же…»

Весьма примечательным оказалось наше возвращение после двух лет отсутствия, в течение которых жизнь в Институте и в столице шла своим путем. Наше пребывание в Арктике, вместе с полученными результатами, посчитали достаточным, чтобы пройти переаттестацию на должность младшего научного сотрудника без специального обсуждения.

Смена обстановки после арктической зимовки на столичную жизнь со всеми ее плюсами и минусами далась нам непросто. Трудно отпускала нас Арктика, где мы были буквально погружены в океан природной информации, и оставалось только грести лопатой этот информационный Клондайк. А в Институте требовалось иное – не просто привести в стандартный вид результаты наблюдений, но еще и завершить тот самый научный поиск, ради которого нас послали в Арктику. Отмечу, что в этом отношении Григорий Александрович никому не давал поблажек по самому высокому счету. Насколько это была великолепная школа (даже если порой ее уроки были жестоким испытанием для самолюбия новоявленных полярников), показало уже ближайшее будущее, когда мы отправлялись на самые дальние ледники тогдашнего Советского Союза, а также в иные полярные дали – на Шпицберген, в Антарктиду и т. д. В заключение отмечу еще одно обстоятельство – сравнивая опыт, полученный в ИГАНе с работой коллег из других организаций, отчетливо видишь его преимущества и достоинства (не отрицая одновременно определенных недостатков), которые нам дала эта школа, суровая и требовательная одновременно. Считаю по собственному опыту, лучшей научной школы я бы не получил нигде, даже если последний вывод достаточно субъективен. Уже за одно это я благодарен ИГАНу.

Ю. А. Веденин

Автор очерка – В. С. Корякин.