А. В. Дроздов На Курском стационаре

В самом начале 1960-х годов, в Центрально-Черноземном государственном заповеднике и в его окрестностях развернулись комплексные многолетние физико-географические работы – был создан новый стационар Института. Заповедник расположен в Курском районе Курской области. Курским стал называться и стационар.

Все началось с организации режимных гидрологических наблюдений на специально построенных экспериментальных водно-балансовых площадках. Инициатива их создания принадлежала М. И. Львовичу, заведовавшему в Институте отделом гидрологии (см. выше очерк Н. И. Коронкевича). Затем в исследования включились сотрудники других отделов.

Стационар стал приобретать характер, присущий Тянь-Шанской станции в пору ее расцвета. Но имелись и существенные отличия. Первое заключалось в заранее заданной четкой тематической направленности курских исследований – изучение балансов вещества и энергии в лесостепных ландшафтах, характеризующихся, согласно концепции Григорьева – Будыко, оптимальным соотношением тепла и влаги. Второе состояло в том, что территория заповедника, в отличие от долины Чон-Кызыл-Су, где располагалась Тянь-Шанская станция, давно и глубоко изучалась ботаниками, почвоведами, зоологами – там работали такие классики-натуралисты как В. В. Алехин, А. А. Роде, Е. А. Афанасьева, Г. И. Дохман, К. В. Арнольди и другие. Уже были опубликованы фундаментальные монографии и десятки статей. Достаточно серьезным уровнем выделялись научные труды сотрудников заповедника.

На этом фоне нашему Институту нужно было разрабатывать и осуществлять оригинальные научные программы – вести экспериментальное изучение процессов обмена веществом и энергией между компонентами лесостепного ландшафта, ставить новые задачи, совершенствовать методы исследований, предлагать новации. С этой целью в работы на стационаре руководство Института вовлекало его молодых и активных сотрудников, стремящихся участвовать в разработке новых направлений исследований и выстраивать свою научную карьеру, опираясь на результаты реализации оригинальных программ. С этой же целью к работе на стационаре в качестве научных руководителей были привлечены опытнейшие сотрудники Института.

Впервые я увидел заповедник в марте 1964 года. В составе небольшого отряда меня командировали на снегомерные работы. Проводились маршрутные и площадные съемки в дубравах и на открытых степных участках. Эти участки именовались непривычно – степь некосимая, косимая и выпасаемая. Как они различались ботанически и в других отношениях, я увидел и узнал только летом. Но по структуре и мощности снежного покрова и по глубине промерзания почвы они различались разительно. Существенными были различия и по элементам мезорельефа – крутизне и экспозиции склонов.

Так началось мое послеуниверситетское обучение на Курском стационаре (в отдел физической географии нашего Института в качестве стажера-исследователя я был зачислен в августе 1963 года после окончания географического факультета МГУ).

Совещание экспертов – цели и программа будущего стационара обсуждаются непосредственно в заповеднике. Слева направо: Ю. Л. Раунер, А. П. Гальцов, А. И. Будаговский, Д. Л. Арманд, Л. Н. Соболев, М. И. Львович и другие участники.

Обучение продолжалось и в последующие годы – я стремился узнать какими методами, какие задачи решали основные тематические группы, работавшие на стационаре, какие были получены результаты. Групп было много. Кроме уже упомянутых гидрологов работали климатологи, ботаники, почвоведы, зоологи, геохимики, геоморфологи, картографы. Потом появились специальные группы, занимавшиеся дистанционными исследованиями, моделированием и др. В каждой из этих групп я проводил немало времени, в меру возможностей участвуя в выполнении простых наблюдений и заданий, не требовавших сугубо специальной подготовки.

Моя всеядность первых лет работы на стационаре объяснялась двумя обстоятельствами. Во-первых, сочетанием присущего моему характеру любопытства со свободой, предоставленной мне моим непосредственным руководителем и научным руководителем всего стационара Давидом Львовичем Армандом. Во-вторых, перспективной задачей, поставленной Армандом – найти собственную тематическую нишу и постараться сделать ландшафтные исследования на стационаре адекватными содержанию и уровню компонентных.

Тут нужно заметить, что присутствие и совместная работа на стационаре многих специалистов разного профиля – это всегда замечательная возможность взаимного обучения. В нашем случае этому способствовало и тесное пространственное сосредоточение объектов наблюдения – площадь Стрелецкого участка заповедника, где располагались база стационара и большинство опытных площадок, составляла всего лишь около 5 тыс. гектаров. Примерно половина приходилась на дубравы, половина – на степь.

Строгий заповедный режим тоже вынуждал нас к комплексности и взаимодействию. Преданный природоохранному делу, опытный директор заповедника Алексей Михайлович Краснитский внимательно следил за сохранностью территории.

На все виды работ, связанных с нарушением растительного покрова и почвы, требовалось его особое разрешение. И если уж кто-то получал возможность выкопать почвенный разрез, об этом узнавали все и старались использовать его максимально. Почвоведы с геохимиками делали описания и брали образцы, гидрологи исследовали водно-физические свойства почвы, ботаники определяли распределение и массу корней, зоологи занимались определениями почвенной фауны. И все – в одном разрезе. Иногда, по техническим причинам представители не всех, а лишь двух-трех тематических отрядов могли успеть обработать такой разрез. В этом случае они сами старались выполнить весь комплекс работ. Естественно, это требовало специальных навыков и оказывалось возможным благодаря взаимному обучению.

Опыты по определению скорости разложения опада.

В период максимальной активности полевых работ вместе со студентами, выполнявшими роли лаборантов и коллекторов, на стационаре собиралось до ста человек. Действовала общая столовая, обустраивался палаточный лагерь. Этим большим лагерем управлять было непросто. У всех отрядов были свои особенности режима работы, свои сроки приездов и отъездов на другие объекты исследований, свои бюджеты. Нужно было тщательно планировать снабжение стационара продуктами, оперативно управлять работой экспедиционных автомашин. Всем этим с большим или меньшим успехом и изобретательностью занимался зам. руководителя стационара. Некоторые забавные детали запомнились. Так, Валерий Барымов, много лет выполнявший обязанности зам. руководителя стационара, еженедельно выдавал начальникам отрядов листок для расчетов. Питание в столовой там измерялось в «едоднях», а если сотрудник отряда кормился неполный день, то и в «едоразах». Удивительные термины. Но мы привыкли к ним. Возможно, потому, что были хорошо осведомлены о колхозных трудоднях.

К вечеру, часам к восьми, основные полевые работы и ужин закачивались. Давид Львович Арманд, Владимир Маркович Фридланд, Юрий Львович Раунер, Юрий Иванович Чернов, Леонид Николаевич Соболев, Александр Моисеевич Грин, приезжающие на стационар коллеги из других стран выступали перед нашей пестрой аудиторией с докладами, лекциями, рассказами. С ними всегда можно было поговорить, спросить у них совета, обсудить насущную проблему. Наша жизнь в эти месяцы отчасти напоминала летние полевые школы. Во всяком случае, для любознательных людей возможности обучения она открывала богатые. Плодотворной она была и для заинтересованных студентов.

Но случались и курьезы «обучения». Некоторые студенты, не обнаруживающие должного внимания и исполнительности, к ответственным работам не допускались. Один из таких студентов, с запоминающейся фамилией Шпиякин, никак не мог смириться с такими ограничениями. Полагая себя несправедливо дискриминированным, он старался незаметно подглядывать за проведением работ, от которых его отстраняли, а потом самостоятельно и довольно неуклюже проделывать нечто подобное – чтобы собрать собственный ценный полевой материал и прославиться.

Моя палатка стояла на краю лагеря, на небольшом удалении от основного поселения. И вот однажды среди ночи я проснулся от странных звуков. Обычные ночные звуки леса мне были хорошо знакомы. Эти же ни на что не были похожи. Пришлось вылезти наружу. Увидел я того самого Шпиякина, утащившего у зоологов энтомологический сачок, и усердно, как метлой, этим сачком скребущего по траве вокруг моей палатки. Оказалось, он слышал разговор зоологов об укосах ночных насекомых и решил отличиться.

Уникальная целинная луговая степь и сформировавшиеся под ней черноземы привлекали в заповедник множество коллег и служили постоянным объектом научных экскурсий и учебных практик. В степи и в дубраве для этих целей существовали стационарные демонстрационные площадки и большие почвенные разрезы. Их посещали и студенты, и профессиональные исследователи. Часто появлялись иностранные коллеги, особенно по случаю проведения международных конференций и семинаров. Помню визиты делегаций, связанные с Международным почвенным конгрессом. В его организации активно участвовал наш Институт. Поэтому перед проведением экскурсии участников этого конгресса к нам на стационар специально приехал Виктор Оганесович Таргульян. Он признался, что прежде не описывал черноземы и захотел посмотреть демонстрационные разрезы. Мы вместе пошли в дубраву и подвели его к разрезу. Тут он попросил оставить его одного и зайти за ним через час. Приходим и видим – он сидит на краю разреза и смотрит на его трехметровую стенку. Оказалось, он еще не спускался в разрез и объяснил нам, что перед тем, как начать описание, ему необходимо получить достаточно глубокое эмоциональное впечатление от визуального постижения новой для него почвы. Потом, уже при нас последовал классический подробный осмотр стенки с ее ковырянием, взятием образцов, описанием. Это был необычный и полезный для нас урок – нам предлагалось научиться смотреть, проникаться увиденным и осмысливать его прежде, чем прикоснуться к объекту изучения.

На стационаре я работал почти десять лет. Это были насыщенные, интересные годы. С первых месяцев, когда я в роли начальника ландшафтного отряда, состоявшего всего из двух человек – Д. Л. Арманда и меня – очутился в заповеднике, началось интенсивное обучение. Друзья-коллеги сначала надо мной посмеивались. Ну и отряд – руководитель стационара да один сотрудник, лаборантов нет, собственной программы не видно. Но со временем, осмотревшись, программу мы придумали, сотрудников и лаборантов в отряде появилось достаточно. А немного погодя в наши дела оказались вовлечены почти все отряды стационара.

Множеству самых разных вещей я учился у Давида Львовича. Способу рассчитать суммы прямой солнечной радиации, приходящей на склоны разной крутизны и экспозиции. Соответствующую формулу он вывел сам, просидев над тригонометрическими выкладками несколько часов и приговаривая «люблю эту волшебницу тригонометрию». Составлению карт экспозиций и уклонов по топографическим картам. Изготовлению схемы расположения аэрофотоснимков на территории стационара в виде складной книжечки, которую можно положить в полевую сумку или в карман, а вынув – не перелистывать, а раскрыть сразу в нужном месте, получив изображение территории в нужном формате: от А5 до А3. Учился пониманию принципов размещения полезащитных лесных полос. Умению читать эрозионный рельеф по картам и различать все его естественные и антропогенные формы в поле. Тогда же я узнал, что усвоенное еще в школе объяснение В. В. Докучаева насчет происхождения балок из оврагов – ошибочно.

Памятны научно-житейские уроки Давида Львовича, их характерные простота и рациональность. Обычно они были нацелены на снижение моей «младенческой пафосности». Часто это были короткие комментарии к типическим ситуациям, хорошо запоминающиеся благодаря их отточенной, нередко афористической форме. Так, однажды застав меня среди ночи за составлением подробного проекта резолюции чуть ли не всесоюзного совещания по проблемам стационарных исследований, Давид Львович мягко посоветовал мне закругляться поскорее и отправляться спать. «Саша, – сказал он мне – резолюции, как покойники: все очень беспокоятся пока их выносят и успокаиваются когда вынесут».

Научился я и подделывать подпись Арманда – по его же просьбе. Однажды ребята в выходной день собрались съездить в город, чтобы посмотреть какой-то фильм. Составили нужную петицию. Недоставало только подписи руководителя стационара. Я, как начальник отряда, пошел к Давиду Львовичу. Он в этот момент стирал в казенном цинковом тазике свою одежду, его руки были по локоть в мыле. Внимательно посмотрев на меня, Давид Львович спросил: «Вы еще не научились изображать мою подпись?» Увидев мое смущение, добавил: «Пожалуйста, научитесь и с такими пустяшными бумагами ко мне не приходите».

Постоянно что-то новое, подчас весьма неожиданное, я узнавал у моих коллег. Помню, едва мы в июне 1964 г. встретились с приехавшим не месяц ранее моим однокурсником и тоже стажером-исследователем нашего Института Романом Злотиным, как он показал мне баночку, полную очень мелкой коричневатой крупы или порошка. Это были экскременты зеленой дубовой листовертки. Весенние вспышки численности этого листогрыза создавали совершенно особый не только световой, но и геохимический режим развития нижних ярусов дубравы, особенно напочвенного покрова. Это выяснилось позже, как и особенности пространственного размещения очагов скопления листовертки, циклы развития, роль в общем продукционном процессе. А сначала была догадка, возникшая после того, как поставив раскладной столик под деревом, Роман наутро увидел на нем тонкий слой какого-то порошка. Сообразив его происхождение, Роман предположил, что тема заслуживает специального исследования. И оказался прав.

Благодаря Леониду Николаевичу Соболеву и его сотрудникам я на конкретных примерах почувствовал ценность шкал Раменского, столь органичных мышлению физико-географа, интересующегося анализом факторов ландшафтного разнообразия. Правда, одна из шкал и ее использование меня смущали. Это была шкала шороха от уколов и поскребывания профиля почвы ножом. Леонид Николаевич, отвернувшись, тыкал почвенным ножом в стенку разреза. Он последовательно смещал места уколов сверху вниз на несколько сантиметров и повторял это движение несколько раз. Всякий раз он говорил помощнику, записывающему эти определения – шорох три, шорох пять и т. д.

Очень расширяло кругозор общение с Владимиром Марковичем Фридландом, причем отнюдь не только в вопросах почвоведения. Иногда, как будто бы мимоходом, в нескольких коротких фразах он делал замечания, касающиеся нашей текущей работы. Они были всегда точными и очень полезными. Другой раз он мог затронуть, на первый взгляд, случайную тему. Но вскоре вы понимали, что замечание адресовано вам ничуть не случайно, а потому, что Владимир Маркович внимательно следил за нашими работами и не только на стационаре, знал наши интересы. Так однажды он упрекнул меня за недостаточно продуктивное сотрудничество с немецкими коллегами. «Почему Вы до сих пор не подготовили обзор современных представлений географов из немецкоязычных стран о ландшафтах, задачах и методах их изучения?» – спросил он меня. И добавил: «Ведь Вы знаете немецкий язык». Упрек был справедливым. И я вскоре такую статью-обзор опубликовал.

В последние годы моей работы на стационаре появилась Наталия Ивановна Базилевич. Ее энергия и темперамент настигали почти каждого из нас. Она интересовалась всеми делами, вникала в наши программы и придумывала неожиданные задачи. Однажды заявила, что будет сжигать червей и анализировать золу, чтобы оценить вклад их немалой массы в химизм почвы. Червей мы, конечно, наловили. Но ведь в каждом червяке полно съеденной им органики, значит просто сжигать их нельзя, зола получится не та. Я придумал способ очистить червяков от содержимого их пищевого тракта – пустил их поплавать в банке с водой. Червяки наглотались воды. И тогда я стал их осторожно доить. Все получилось. Наталия Ивановна была довольна.

В это время она занималась редактированием очередной монографии о биологической продуктивности фитоценозов разных природных зон. Среди авторов было несколько наших сотрудников – «курян». И с каждым она дотошно выясняла все детали их текстов. Школа эта была весьма полезна. К тому же, мы получили урок организации коллективной работы и конструирования структуры сложной книги, определения вклада всех участников, оформления рукописи и т. п.

Чрезвычайно интересным для меня было понимание некоторых механизмов межкомпонентных связей.

В начале этого очерка я упоминал о результатах мартовской снегосъемки. Съемка выявила характерный снежный сугроб на балочных склонах северной экспозиции, возникающий в результате метелевого переноса снега преобладающими зимой ветрами южных румбов. Оказалось, сугробы на этих крутых склонах, тающие гораздо дольше, чем снег на вышележащих склонах, служат некоей «броней», защищающей почву как от весеннего размыва, так и от накопления мелкозема, транспортируемого весенними потоками поверх снежной «брони». По-видимому, это явление объясняет некоторые особенности почвенного профиля северных балочных склонов, обнаруженные, но не истолкованные почвоведами.

Механизмы трансформации растительного покрова на степных участках с абсолютно заповедным режимом и результаты этой трансформации, охарактеризованные ботаниками и дополненные климатологами – классический, широко известный пример межкомпонентных связей, с которым знакомится каждый новичок, приехавший в заповедник. Понимание этого механизма позволило коллегам, исследовавшим заповедник еще до организации нашего стационара, достаточно четко сформулировать один из парадоксов заповедания Стрелецкой степи. Он заключается в том, что полностью исключив всякое антропогенное воздействия на эти участки, заповедав их, человек спровоцировал ускоренную сукцессию. Поэтому, в целях поиска наилучшего способа сохранить степь в заповеднике были введены три режима, получившие довольно неуклюжие названия – некосимый, косимый и выпасаемый. Два последних должны были воспроизводить прежние условия жизни фитоценозов Стрелецкой степи, где владевшие этими землями стрельцы косили сено и пасли лошадей. А ранее, до их истребления человеком, здесь паслись стада тарпанов. Теперь можно сказать, что опыт удался. Его эффект изучали и наши гидрологи, ботаники, зоологи. Этот опыт исследуется и теперь. Сейчас на некосимых участках не только существенно изменился травостой, но появились многочисленные кусты, дикие плодовые деревья и молодые дубы. Стало быть, заповедать территорию не всегда означает сохранить ее природу.

Лучше других степных участков сохранились те, где был введен режим периодического сенокошения. Его сроки и способы были максимально щадящими. Нужно было начинать покос не раньше, чем созреют семена многих растений и чем поднимутся на крыло птенцы гнездящихся на земле птиц. И не всюду разрешалось применять сенокосилки. Поэтому в пору сенокоса в заповеднике появлялись бригады косцов. Они ночевали в степи, в традиционных балаганах. Косить выходили на заре, по росе. Это были пожилые, опытные косцы. Вот только их песен, о которых мы читали у Бунина, я не слышал ни разу.

Было, правда, другое яркое впечатление – тоже как будто бы из прежней российской жизни. Однажды на заповедной степной дороге я встретил бричку с тентом, запряженную красивой кобылой. Бричкой правил пожилой цыган во френче, в фуражке, с аккуратной седеющей бородой. Он спросил меня:

– Куда ведет эта дорога?

– На кордон заповедника, – ответил я и добавил, – там Вас могут задержать за нарушение режима заповедника.

Цыган помедлил и с достоинством ответил мне:

– Я свободный человек, никто не может меня задержать.

Заповедная степь и вправду внушала ощущение простора и свободы. Эту свободу подспудно я чувствовал и раньше, но в тот раз осознал вполне отчетливо.

Нужно заметить, что долгая работа в каком-либо месте эмоционально привязывает человека к этому месту. Оно становится милым сердцу, начинаешь замечать выразительные детали, надолго остающиеся в памяти. Такие выразительные детали я встречал в дневниках лесников заповедника. Им полагалось вести записи погоды, встреч с животными, примечательных событий и явлений. Вот два запомнившихся примера. В них почти японский лаконизм и поэтичность: «Выскочил заяц и скрылся за горизонтом лога…», «Было тихо и казалось вот-вот пойдет снег…»

Долгое пребывание на стационаре – в данном случае в заповеднике – дает вам еще одну возможность, которой вы лишены во время более кратких экспедиционных работ. Вы можете довольно близко познакомиться с интересными людьми, которых всегда немало в заповедниках. Можете почти изнутри наблюдать жизнь этого микрокосма, со всеми его характерными особенностями. С человеческими страстями, с разнообразием человеческих типов. С сумасшедшими и с барыгами, со своеобразными отшельниками, просто с людьми уникальной судьбы и редких качеств.

Определение массы и структуры корневой системы модельного дерева.

В заповеднике многие из нас познакомились и подружились с Владимиром Казимировичем Герцыком. Бывший главный лесничий, уже давно пенсионер, доброжелательный и деликатный, он всегда живо интересовался новой жизнью, которую мы, по его мнению, олицетворяли. До 1917 года его семья владела небольшим особняком в Судаке. Частым гостем того дома был Максимилиан Волошин. А одна из дочерей Владимира Казимировича – Аделаида Герцык, очень рано умершая – была известным поэтом, Волошин ее ценил и поддерживал. Другая, Вероника Владимировна, работала в научном отделе заповедника. В доме Герцыков хранились акварели Волошина, книги с его автографами, был проигрыватель и хорошая коллекция пластинок. Мы ее старались пополнять. А вечерами собирались за чаем – с разговорами и с музыкой.

Работа на стационаре, в отличие от экспедиционной, позволяет узнать не только человеческий микрокосм, но также и природу места понять полнее, сжиться с ней, помогает находить неожиданные темы для наблюдений.

Так было и с задачей, поставленной мне Д. Л. Армандом. После нескольких сезонов, проведенных вместе с коллективами разных тематических отрядов, после составления ландшафтной карты, правда, не вполне традиционной, а так сказать факторной, после выполнения нескольких частных задач (например, определение динамики продуктивности травостоя и влажности почвы в основных фациях дубрав и степи) – сама собой возникла тема, лежащая на поверхности.

Эта тема – связь морфологии и функционирования лесостепного ландшафта. В течение двух вегетационных периодов на трансекте через бассейн степной балки, на опорных площадках и на равномерно расположенных между ними многих точках описаний были выполнены градиентные тепло-балансовые, водно-балансовые, почвенные и почвенно-зоологические, ботанические, геоморфологические и другие измерения и описания.

В работе участвовали практически все основные отряды стационара. Привлечь их к этой работе, несмотря на дружеские отношения, было не очень просто – ведь от коллег требовалось выполнить серию, так сказать, вспомогательных наблюдений. Общая цель при этом могла их и не очень интересовать, особенно на первом этапе. Условием участия была возможность, по крайней мере, половину ресурсов времени и средств тратить на решение собственных исследовательских задач, а половину на выполнение общей программы. Мой опыт участия в коллективных междисциплинарных исследованиях убедил меня в целесообразности таких отношений. Тем более, что с течением времени у коллег появляется желание воспользоваться возможностью сопоставлений результатов своих и результатов смежников, возникают новые взаимные интересы. Доступность материалов, полученных всеми отрядами, также была условием участия в этой работе.

Собственно ландшафтоведческий результат по тому времени получился достаточно интересным. Оказалось, что фациальная структура водосбора степной балки далеко не соответствует пространственному разнообразию параметров ландшафтного массо-энергообмена. Число фаций, выделенных по характеристикам литологии, рельефа, почвенного и растительного покрова, заметно превышало число ареалов, существенно различающихся сочетаниями параметров теплового и водного балансов, биологической продуктивности и геохимических параметров. Было сформулировано и объяснение, основанное на специфике функционирования фитоценозов лесостепной зоны.

Фундаментальные результаты работ стационара.

Постепенно территория заповедника стала мне и моим коллегам знакома в подробностях, были получены довольно длинные ряды наблюдений. Для многих из нас насущной стала потребность выхода на более обширные пространства, потребность территориальных сопоставлений. К сожалению, серьезной программы, которая позволила бы осуществить эту потребность, не появилось. Вероятно, потому, что Давид Львович, понимавший наши устремления, оставил пост руководителя стационара. Но и потому, что гидрологи, возглавившие стационар после ухода Д. Л. Арманда, а затем и Ю. Л. Раунера, были слишком привязаны к своим «недвижимым» стоковым площадкам, испарителям и т. п. Климатологи без Раунера утратили интерес к стационарным работам, сравнительно-географические сопоставления тепло-балансовых данных их тоже не привлекали. Словом, сочетание объективных и субъективных обстоятельств привело к снижению активности исследований прежнего типа. Кстати сказать, с такой ситуацией приходилось сталкиваться участникам работ и на других географических стационарах – их исследования постепенно с неизбежностью становились рутинными, люди теряли интерес, нужно было держать паузу и придумывать что-то новое.

Таким новшеством для нашего стационара в середине 1970-х гг. стало включение в программу исследований различных проблем социально-экономического развития Курской области. Эти работы, пожалуй, нельзя называть стационарными в том смысле, каким это слово было наполнено прежде. Но в них эффективно использовались результаты, полученные за предшествующие годы классических стационарных исследований. Одним из итогов поворота стала «Территориальная комплексная схема охраны природы Курской области»[16], изданная в виде книги с серией разнообразных карт природного и социально-экономического содержания. Возникла и еще одна новая тема – геосистемный мониторинг. Она была более органично связана с предшествующими исследованиями. Но объектами мониторинга стали не только природные, но и природно-антропогенные геосистемы.

Вся эта новая тематика получила и новое рамочное название – исследования по программе «Курская модельная область». Однако описание этого и последующих этапов жизни стационара требует отдельного очерка.

Но один результат расширения тематики работ упомянуть хотелось бы. Тем более, что этот результат заключает в себе и социальное, и естественнонаучное содержание.

По соседству с территорией заповедника располагались поля тогдашней зональной сельскохозяйственной опытной станции. Таких станций в стране было довольно много. Их задачи были преимущественно агрономическими – испытывать новые подходящие для зоны и региона сорта сельскохозяйственных культур и подбирать соответствующие агротехнические приемы их возделывания.

Курской зональной станцией руководил милейший человек по фамилии Орлов. Во время войны он служил высокопоставленным интендантом – ему, в частности, пришлось обеспечивать питанием участников Потсдамской конференции. Это был хлебосольный хозяин. Мы сотрудничали с научным отделом станции. И когда к нам на стационар приезжали именитые гости, мы просили директора станции показать свои владения и устроить нам «полевой обед». Вот во время одного из таких обедов мы и узнали о продолжающихся на станции опытах по решению агрономических задач в духе идей Трофима Денисовича Лысенко – любимого учителя директора станции. Эти опыты директор проводил сам, никого не принуждая в них участвовать и никому не мешая заниматься своим делом.

Первый многолетний опыт проводился с кукурузой. Директор мечтал сделать ее морозоустойчивой. Для этого он с осени мучил проростки растений в термостатах при температуре, близкой к нулю или слегка отрицательной. А потом, в конце зимы высаживал их в открытый грунт. И делал это всегда в один и тот же день – 23 февраля. Он был уверен, что в этот высокочтимый им день Красной Армии проростки будут чувствовать себя очень хорошо. Опыт не был успешным, но директор не сдавался.

Фундаментальные результаты работ стационара.

Второй опыт имел целью сделать колос пшеницы похожим на метелку костра безостого. Это здорово повысило бы ее продуктивность. Способ предлагался простой – оплодотворять цветущую пшеницу пыльцой костра. Опыт тоже не удавался, но директор не оставлял попыток.

Обеды всегда сопровождались рассказами директора об этих опытах. После рассказа о втором опыте гости вначале обычно выражали удивление и недоумение, начинали разговор о генетике и видообразовании. Директор слушал их снисходительно. А потом брал со стола стакан и спрашивал: «Кто сможет его собрать снова после того, как я разобью его вдребезги, на мельчайшие гены? – и продолжал. – То-то же, вот и из ваших генов нельзя собрать растение». На этом дискуссия заканчивалась.

Нужно сказать, наследие Лысенко обнаруживалось на станции не только в опытах директора. Там росли своеобразные лесополосы, давно посаженные квадратно-гнездовым лысенковским способом. Они имели странный вид – это были куртины невысоких деревцев, напоминающих порослевые дубовые кусты в недавно вырубленных байрачных лесочках. Об этих куртинах Давид Львович Арманд, знаток полезащитных лесных полос, говорил: «Не хотят самоизреживаться по заветам Трофима Денисовича».

Для наших молодых сотрудников эти застолья с директором станции были поучительны в двух аспектах. Во-первых, демонстрацией естественнонаучной несостоятельности лысенковских идей. Во-вторых, демонстрацией их социальной природы – ведь добрейший директор не имел серьезного образования. На необразованных людей опирался Лысенко, опираются и ныне «ученые» шарлатаны и бессовестные начальники.

* * *

Последние два с лишним десятилетия жизнь стационара была малозаметной на фоне других институтских дел. Стационар выехал из заповедника и разместился рядом с его южной границей, на территории ракетной базы, оставленной военными. Доставшиеся Институту обширные помещения и землевладение сейчас представляют собой значительный капитал и потенциально могут послужить возрождению прежней активности стационара. Но уже с новыми программами и применением новых технологий. Один из возможных новых сюжетов – изучение динамики ландшафтов области в условиях глубоких и повсеместных хозяйственных и социальных перемен, охвативших сельскую местность, пригороды и города страны.

Но для успешного оживления нашего стационара кроме новых программ и оборудования нужны еще молодые, активные, заинтересованные сотрудники. Нужны их солидарные усилия, как это имело место в первое десятилетие жизни стационара.