Ученый

Чаще всего в этом качестве я наблюдал его на тех знаменитых еженедельных (было и такое!) семинарах отдела гляциологии, когда помещение забивалось под завязку и многие стояли даже в коридоре, и, не видя докладчика, только слушали. Очередь докладов и сообщений была расписана на полтора-два месяца вперед. Правда, для аспирантов и соискателей было послабление, и их выступление могло быть заслушано вне очереди. Не помню, чтобы кто-то из людей, сотрудничавших с Владимиром Георгиевичем, этой привилегией воспользовался: все даты с ним обговаривались заранее и ни разу не нарушались. Не подводили его ни разу…

На семинары Владимир Георгиевич приходил заранее и почти всегда садился на одно и то же место во втором-третьем ряду у окна. Слушал выступления, сидя слегка вполоборота, положив руки на голову в районе висков и глядя куда-то вдаль. Со стороны могло показаться, что он где-то далеко-далеко, но как только начинались вопросы, и завязывалась дискуссия, все становилось на свои места. Вопросы задавал нетривиальные, выступал предельно кратко, но как же по существу! В кратких выступлениях не было места критике мелких недостатков (это решалось после семинара в рабочем порядке), но всегда подчеркивались и выделялись достоинства работы, положительные отличия от работ коллег.

Я на семинарах всегда конспектировал выступления, а затем подробно записывал вопросы и ответы, фиксировал яркие высказывания, ссылки на работы других ученых. Позже, просматривая свои записи, я обнаружил, что больше всего записей в толстой амбарной книге было посвящено В. Г. Ходакову и М. Г. Гросвальду. Владимир Георгиевич рассматривал все проблемы чаще всего с позиции глубинных процессов и возможности выявления численных закономерностей, а Михаил Григорьевич с точки зрения единого географического пространства, цитируя при этом в громадном количестве работы зарубежных исследователей. Связи со смежными науками оба находили виртуозно.

Литературу по специальности В.Г. знал практически всю, вплоть до сборников студенческих работ, например, Томского университета.

Работая рядом с ним в поле, а это было в течение нескольких лет на Шпицбергене и в Средней Азии, обратил внимание на ведение им полевых дневников. Сначала удивился, когда он затребовал не один, а сразу три дневника. Через несколько дней стало понятно – почему. Записи вел ежедневно скрупулезные с фиксацией даже крошечных деталей: погодные условия, время начала маршрута, состав людей, особенности маршрута, что удалось зафиксировать визуально, какие запланированные измерения проводились по ходу работ, в каких условиях и в какое время, необходимость каких измерений возникала в процессе работы и т. д. и т. п. Объяснял это тем, что наука – неизведанная дорога, и неизвестно на каком ее отрезке могут потребоваться те или иные уже приобретенные и зафиксированные знания и факты. Именно факты, а не воспоминания и личностные оценки, хотя без последних наука существовать не может.

Два примера. Первый. На Шпицбергене мы изучали особенности свойств снежного покрова в разных точках архипелага. К отдаленным местам работы добирались либо на вертолетах, либо на вездеходах. Пока отрывались шурфы и проводилась снегосъемка, В. Г. Ходаков успевал получить дополнительную информацию, например, по глубине колеи, глубине лыжни, глубине следа при ходьбе без лыж. Измерял плотность снега на дне каждого из следов. По его просьбе механики вездеходов совершали фиксированное количество проходов по колее, и процесс измерений повторялся. Все это не входило в программу основных работ, но тщательно фиксировалось. Через несколько лет наша лаборатория выполняла работы по проходимости снежного покрова различными видами техники, и вот тут-то пригодились те, шпицбергеновские измерения.

В горах Терскей Алатау, 1980-е годы. В. Г. Ходаков (справа) с Е. А. Ильиной и А. В. Гордейчиком.

Второй. Работая на Тянь-Шане, наш инженерно-гляциологический отряд очень помногу передвигался на автомашине. Вроде бы обычное дело – едем, любуемся местными красотами, обмениваемся впечатлениями, а Владимир Георгиевич постоянно что-то фиксирует в своем дневнике. Вечером, после чая, у костра обмениваемся своими наблюдениями. Общую картину – перевалы, водопады, противолавинные галереи – видели все. А частности (едва заметные следы схода лавины на противоположном склоне, на каком участке дорога будет непроходимой после сильного дождя, место вероятного снежного заноса) зафиксировал, как оказывается, только В. Г. Ходаков. Начальник тогдашнего отряда Андрей Гордейчик весело заметил: «Так потому он и профессор, что видит то, что не могут разглядеть студенты, аспиранты, мэнээсы и просто нээсы».

Кстати, о профессорстве. Внешне, даже в стенах Института, ничем не выделялся. Что уж там говорить о жизни вне подвалов на улице Гарибальди, или сводов на Старомонетном? Но один случай крепко врезался в мою память. На Шпицбергене, в Баренцбурге (а экспедиция базировалась именно там), основное место общения и встреч – столовая. Разумеется, рабочая, поскольку высокое начальство питается в своей, где и приборы другие, и скатерти на столах. Все друг друга (по крайней мере, визуально) знают хорошо и новичков «вычисляют» сразу. Мы, наука, все, кроме начальника экспедиции, ходим в рабочую. Нас знают, не вникая в детали. В те советские времена представители интеллигенции обязаны были прочитать в Доме культуры, как минимум, одну популярную лекцию. Наша экспедиция в этом отношении всегда была в передовиках: менее двух лекций не проводила. Одну, как всегда, начальник экспедиции Евгений Максимович Зингер – кладезь сведений, воспоминаний, баек и анекдотов из своей богатейшей полярной жизни. Вторую, а то и третью наиболее титулованные сотрудники. Отказы не принимались, и поэтому их не было. Дошла очередь и до В. Г. Ходакова. В Доме культуры и у столовой вывешены объявления: такого-то числа, во столько-то часов в ДК состоится лекция доктора географических наук, профессора Ходакова В. Г. Тему лекции точно не помню, но что-то типа «Снег и лед в нашей жизни и в жизни Земли». В зале достаточно много народу – помимо обитателей нашего дома, наши соседи по Научному городку, кто-то из консульства, интересующиеся из отряда вертолетчиков и значительная часть шахтеров, пришедшая в добровольно-принудительном порядке. Владимира Георгиевича представляют, и он поднимается на сцену. Никакого иллюстративного материала нет, а, значит, вся надежда на слово. Сидим рядом, а поэтому слышим все комментарии пролетариата. «Такой маленький, и профессор!», «Да я его каждый день в столовой вижу!», «Кто же тогда у них Зингер, если это – профессор?», «Да я за две полярки весь этот лед и снег знаю не хуже этих профессоров и академиков!» – и много еще чего в таком же духе. Начинает свою сорокапятиминутную лекцию Владимир Геогриевич именно с того, что все, находящиеся здесь, каждый день в течение двух лет видят снег и лед. А дальше следуют понятные и убедительные примеры из повседневной жизни островитян, которые, так или иначе, иллюстрируют ключевые понятия гляциологии, объясняют важность этих специфических знаний, рисуют перспективы. Блестящим оратором (как известные всем выпускникам географического факультета профессора Ю. Г. Саушкин и Г. К. Тушинский) не был, но аудиторию увлек логикой изложения, последовательностью и неопровержимыми аргументами, которые всегда были убедительными и понятными. Лично меня поразило умение находить параллели в смежных дисциплинах, что чрезвычайно трудно для такой специфической аудитории. Лекция заканчивается точно в срок. Обычно в таких случаях следуют два-три заготовленных вопроса, вежливые аплодисменты и все торопятся на выход. А здесь все пошло по-другому. Шквал вопросов из зала, явно не подготовленных, а возникших по ходу лекции. Уровень вопросов разный – от школьной географии за шестой класс, до сложных инженерных проблем. Ни один вопрос не остается без понятного и четкого ответа (стиль Ходакова!) По времени ответы заняли столько же времени, как и лекция. А это свидетельство явной заинтересованности аудитории. На выходе в толпе ловлю несколько фраз с впечатлениями от услышанного. «А ты говорил, что будет неинтересно!», «Вот это настоящий профессор – сначала я понимал мало, а в конце уже почти все», «Ты не рост его смотри, а на голову. Не голова, а глобус, очень большой глобус!» Особенно мне почему-то запомнилась последняя фраза: глас народа – он глас божий. А для себя уяснил следующее: даже неподготовленная аудитория сможет тебя воспринимать, если овладеешь двумя умениями – умением в двух словах передать суть, и умением отыскать новое в привычном, в том, что окружает тебя каждый день.

Ученый он был незаурядный. Его справедливо считают одним из создателей нового направления – инженерной гляциологии. И не потому, что в течение более чем десяти лет он возглавлял лабораторию инженерной гляциологии, а потому, что в отличие, скажем, от А. К. Дюнина, который прекрасно разбирался в вопросах метелеведения, он разбирался во всем. От искусственного намораживания до создания ледяного наката на автомобильных дорогах, от заторно-зажорных ситуаций на реках до глобального техногенного воздействия на гляциосферу.

С последним связан еще один эпизод работы на Шпицбергене. В первой половине 80-х гг. в научных кругах самого разного уровня широко обсуждалась теория «ядерной зимы». Разумеется, время от времени обсуждалась она и среди сотрудников нашей лаборатории. Так вот как-то после серьезной работы в морозный апрельский день, сидя в кают-компании, к третьему часу ночи добрались и до этой проблемы. Кто-то высказал мысль, что основные последствия ядерной зимы связывают с загрязненностью атмосферы, изменением солнечной радиации, доходящей до земли, и как следствием всего это существенным изменением климата. Но никто не может сказать, а каковы будут последствия, если ядерный взрыв произойдет в районе интенсивного оледенения или в ледяной толще покровного ледника. Как будет вести себя снежный покров? Поговорили, и поговорили… А на следующий день В. Г. Ходаков с мощной паяльной лампой весь день экспериментирует, а что будет с верхним слоем снежного покрова, если его подвергнуть кратковременному тепловому излучению: на какую глубину проникает тепловой поток, как быстро образуется ледяная корка и т. д. и т. п. Ему было важно понять, в первую очередь, для самого себя суть нового процесса, а уже затем, используя, масштабный эффект, перенести результаты эксперимента на большие пространства. Это был его стиль – при минимуме возможностей получать максимум информации. Выстроить методику исследований простейшими приборами, или создать уникальную методику, а затем и получить уникальные данные.

Он, как немногие, умел в общем вычленить частное, а из частей создать целостную картину. Простой пример: ему хватило одного единственного полета над Шпицбергеном, чтобы по косвенным признакам (посадок и измерений не было) вечером в черновике набросать карту снежности архипелага. И этот черновой набросок поразительно совпал с картой, которая была затем построена на основании многочисленных прямых измерений. Его научная интуиция была безукоризненной. Результаты его точечных снегосъемок, выполненных на Полярном Урале в условиях сложной орографии при минимуме трудозатрат, спустя многие годы были подтверждены площадными работами, которые выполнялись десятком человек с огромным количеством измерений.

Его защита докторской диссертации – это отдельный разговор. Работа была завершена в то время, когда в Институте происходила сложная и длительная процедура реорганизации Ученых советов. Ждать надо было достаточно долгое время, а еще одним советом, принимавшим к защите диссертации такого профиля, был Ученый совет на географическом факультете МГУ. В силу целого ряда обстоятельств отношения между организациями были в то время не слишком простыми, и многие искренне советовали Владимиру Георгиевичу «не соваться в МГУ», а «отсидеться в окопах ИГАНа» до лучших времен. В. Г. Ходаков же всегда придерживался мнения, что аргументированная и доказательная наука выше склок и дрязг. Что и подтвердил своей блестящей защитой в легендарной аудитории 18-07! Голосование было впечатляюще единогласным, а его официальный оппонент Геннадий Николаевич Голубев в своем выступлении отметил, что каждая из глав его докторской диссертации, как минимум, соответствует кандидатской. А глав было около десяти, и все они были объединены одной большой научной идеей.

Научные интересы В. Г. Ходакова были многообразны – подвижка ледника Колка, снежники Заполярья, динамика оледенения Полярного Урала, взаимодействие компонентов природы, древние оледенения Евразии и Северной Америки, взаимодействие полей метеоэлементов и их изменчивость во времени и пространстве, инженерные расчеты в пределах гляциосферы, обоснование технической и экономической нецелесообразности транспортировки айсбергов (одно время на эту тему была уйма печатных спекуляций). Собирался засесть за написание работы под условным названием «Теоретическая гляциология». Мечтал с помощью метода искусственного намораживания создать искусственный ледник. Все расчеты для этого были готовы. Но вот незадача – к тому времени Институт лишился всех своих полевых баз, в том числе самой любимой Владимиром Георгиевичем на озере Большая Хадата на Полярном Урале.

Даже единичная поездка или посещение объекта выливалось в цельную нестандартную (по тем временам, разумеется) статью или вывод. Как пример, его поездка на Камчатку и посещение полюса снежности Евразии.

Его научный язык был понятен всем от стажера-студента до маститого академика. Прекрасно знал математику, в совершенстве ею владел. На равных разговаривал с сотрудниками МИФИ при решении инженерных и технических проблем. Поэтому математические спекуляции в его присутствии никогда не проходили, касалось ли дело теории очередей, или распознавания образов.

Спорить с ним было практически бесполезно – на все контраргументы у него был прекрасно мотивированный и адресный ответ.

Многие ученые сильны в своей области, но плавают в смежных. Он не плавал ни в одной (ни с физиками, ни с палеогеографами, ни с геофизиками, ни даже с археологами).