А. П. Стекленков Герман Николаевич Пшенин (1935–1992)

Геоморфолог, к.г.н. (1979). В Институте в 1965–1992 гг.

В своих записках я не буду касаться научных достижений Германа, поскольку в библиотеке нашего Института с ними может ознакомиться любой желающий, а ограничусь лишь личными воспоминаниями, раскрывающими его как человека. Моя жизнь в Институте, именно жизнь, а не только работа, сложилась так, что мне довелось довольно тесно общаться с такими людьми как Владимир Маркович Фридланд, Леонид Рувимович Серебрянный, Михаил Григорьевич Гросвальд, Александр Моисеевич Грин и многими другими выдающимися личностями. Я не могу рассказывать о них подробно, это будут скорее штрихи к портретам, которые напишут те, кто знал их лучше меня. Главным моим героем останется Герман, который на протяжении почти 20 лет был моим лучшим другом.

О жизни Института я знал довольно много еще мальчишкой – моя мама, Екатерина Сергеевна Стекленкова, проработала в нашей библиотеке более 50 лет. Как женщина не только красивая, но и умная, она с чисто женской интуицией прекрасно понимала, кто есть кто. Как-то мама приходит с работы вся в слезах от смеха, спрашиваю, что случилось. Оказывается, Леню Серебрянного забрали в милицию и отвели прямо в отделение на Старомонетном – попал под описание словесного портрета преступника, проникавшего в квартиры москвичей под видом сотрудника Мосгаза… Познакомившись с Леонидом Рувимовичем поближе, я понял причину ее веселья.

Также благодаря маме первая экспедиция, в которую я поехал еще восьмиклассником, работала под научным руководством Владимира Марковича Фридланда, он, собственно, и привел меня на географический факультет МГУ. Затем была работа в группе палеогляциологии Леонида Рувимовича Серебрянного. И вот как-то, в начале 1970-х, он предложил мне поехать в Среднюю Азию, поработать с неизвестным мне тогда Германом Николаевичем Пшениным. Я спросил у мамы кто это такой, в ответ было сказано, что мне повезло, у него непростой характер, но он – умнейший человек.

Г. Л. Пшенин.

Итак, мы с Серебрянным и группой картографов едем в Фергану поездом. Барахла много – приборы, рейки – в самолет не пустили. В Андижане нас должен встречать Пшенин. Наша задача пробурить болото в Суфане, отобрать пробы на спорово-пыльцевой и радиоуглеродный анализы, задача картографов – провести геодезическую съемку. Приезжаем – на перроне никого, позже я узнал, что это было одной из составляющих фирменного стиля Германа, за что его многие не могли терпеть. Если он сидел и с кем-то разговаривал о науке, то попросту забывал обо всем на свете. Позже мы с ним вместе опаздывали на поезд Ташкент – Москва, а однажды в предотъездной суете Герман умудрился отправить собственного сына, которому было тогда 12 лет, вместо Москвы в Алма-Ату, крикнув на прощанье какой-то тетке, дескать приглядите за парнем, чтобы нормально доехал до дома. Потом, когда на проплывающем мимо вагоне он увидел табличку «Москва – Алма-Ата», то помчался как угорелый на экспедиционном грузовике, пытаясь обогнать скорый и перехватить ребенка на ближайшей остановке.

Наконец на перроне возник Пшенин, отвез нас на место работы, где мы разбили базовый лагерь, а сам куда-то укатил, в то время у него было много договоров с Южно-Киргизским геологическим управлением. Через месяц, когда мы уже заканчивали, он появился вновь, и мы поехали в долину реки Итакар, чтобы посмотреть местные травертины, там и состоялось наше более близкое знакомство.

Как-то вечером, когда уже солнце стало заваливаться за горизонт, Герман вдруг предложил мне прогуляться. Куда и зачем – неизвестно. Лезем в гору, до вершины добираемся уже в сумерках, присаживаемся перекурить и так сидим еще минут двадцать. И все это молча, без единого слова. Потом Герман произносит: «Ну, давай, рассказывай, что перед собой видишь». Я говорю – ни одного комментария, ни одного вопроса. Посидели еще минут десять, темень уже стоит кромешная. Герман поднимается: «Ладно, пошли вниз». До лагеря добираемся около полуночи, Серебрянный сидит в палатке с квадратными глазами, но не задает никаких вопросов. Так же молча пьем чай и расходимся по своим палаткам. На свежем воздухе Леонид Рувимович спрашивает меня, куда, мол, ходили-то и зачем? Я тоже начинаю держать марку, да так говорю, тут неподалеку, смотрели кое-что.

Потом мы стали разъезжаться, картографы поездом, мы с Серебрянным – самолетом. Сидим с ним в Ошском аэропорту, билеты на руках, в карманах ни копейки, ждем Германа с деньгами и фруктами с местного базара. Слышим объявление по местному радио: «…заканчивается посадка на рейс Ош-Москва…» – Германа нет. Делать нечего, поднимаемся по трапу, сзади крик: «Стой!!!» Бежим к ограде, сквозь которую Герман нам просовывает деньги, через верх перебрасывает дыни, две из четырех разбиваются вдребезги, и на прощанье слышу: «Ты вообще-то приезжай, может быть, из тебя чего-нибудь да получиться».

Потом была еще масса приключений, о которых можно было бы написать целую книгу, но речь идет о Германе. Его отличала удивительная работоспособность и фанатичная преданность делу. В 1982 году я вслед за ним перевелся в Институт литосферы. Наш тогдашний шеф Константин Октавьевич Ланге создал при отделе комплексных проблем биосферы, которым он руководил, небольшое подразделение под названием «Лаборатория структурной геоморфологии», сманил туда Германа и он позвал меня за собой. Это было время абсолютной свободы. От шефа было предельно ясное и откровенное указание – делайте, что хотите, но чтобы было хорошо. О том, как мы работали, знали лишь немногие, и в том числе инспектор 1-го отдела некая Лейла Аслановна, обаятельнейшая женщина. Во время войны она служила в СМЕРШе и в качестве переводчика лично участвовала в допросах фельдмаршала Паулюса. Крупномасштабные карты, которые нам были необходимы для работы в поле, можно было переправить двумя путями – либо спецпочтой, либо загрузить их в сейф, если машина стартовала из Москвы, при этом сейф должен быть привинчен к кузову. И вот как-то раз сложилась такая ситуация. Герман уже в поле, принимает у наших предшественников шофера вместе с автомобилем, я в Москве, заканчиваю кое-какие дела, надо лететь в Ташкент, начинать работать, но в Ташкенте придется торчать минимум две-три недели в ожидании карт, что режет под корень все наши планы. С обреченным видом прихожу оформлять пересылку карт, и вдруг Лейла Аслановна начинает задавать мне стандартные вопросы: «Сейф привинчен к кузову автомобиля?» Отвечаю: «А как же!» «Ну, тогда забирайте карты и уезжайте», – слышу, не веря своим ушам. Осенью, возвращая карты, я не утерпел и спросил ее: «А почему вы меня все-таки выпустили?» Лейла Аслановна задумчиво вздохнула и сказала: «Мальчишки, неужели вы думаете, что я не знаю, кто у нас в институте работает, а кто нет. Вот посмотри на эту папку – карты вернулись в том же порядке, в котором я их разложила, ни единого пятнышка, ни единой помарки. А ваши? Все листы измяты, везде следы карандаша, которые вы плохо стерли, здесь обронили пепел от сигареты, а в этом месте пролили портвейн».

Вскоре из-за аппаратных игр высокого начальства нас в полном составе опять переводом вернули в Институт географии. Не могу сказать, что нас приняли с распростертыми объятиями, поэтому снова пришлось подыскивать различные варианты более или менее сносного существования.

В конце 1987 года А. М. Грин предложил мне перейти к нему в лабораторию экспериментальных исследований геосистем и возглавить Комплексную геосистемную экспедицию (КГЭ), которая в основном базировалась на территории Курского стационара. В 1988 году там планировалось проведение международного аэрокосмического эксперимента «КУРЭКС-88» с участием большого числа как наших, так и зарубежных специалистов. Я поставил два условия. Во-первых, на весь срок действия экспедиции, а она функционировала 9 месяцев в году, я включаю в ее состав Пшенина Германа Николаевича; во-вторых, при КГЭ, а чаще ее называли просто Курской экспедицией, создаю отдельный Среднеазиатский геоморфологический отряд – мешать курянам он не будет, а сразу по весне стартует прямо из Курска на юг.

Грин согласился и тут же приступил к инструктажу. «Тебя ждет, – начал он, – с одной стороны, толпа неуравновешенных научных сотрудников, которые несмотря ни на какие уговоры, приедут с чадами и домочадцами, с другой – куряне, в гробу видавшие всю эту науку, мешающую им заниматься своим прямым делом, а именно поливать грядки, окучивать картошку и так далее. Поэтому запомни, Андрюня, выход только один – террор и еще раз террор». Герман уехал в Среднюю Азию, а я остался на Курской базе, воплощать стратегический замысел Грина.

В следующем, 1989 году, хлопот с Курской базой стало уже меньше. И я целиком отдался работе на Иссык-Куле – надо было заканчивать диссертацию, руководителем которой был Михаил Григорьевич Гросвальд. Я пригласил его принять участие в нашей экспедиции, и летом этого же года состоялась его встреча с Пшениным. Общение было непростым. Первый день они присматривались друг к другу, как два бойца на ринге, а на следующий день состоялся небольшой бой. С одной стороны Герман, знающий Среднюю Азию, как свои пять пальцев, с другой Гросвальд, известный своим глобализмом. Оба стойко держали удар, ни нокаутом, ни нокдауном даже и не пахло. Больше о науке они не разговаривали, я отправился с Гросвальдом в поездку вокруг Иссык-Куля, показывать, что нашел, а Герман ушел в одиночный маршрут. Самое интересное произошло позже. Герман стал проникаться идеями Михаила Григорьевича, а Гросвальд все с большим уважением относиться к своему оппоненту. При случайных встречах в стенах Института они с искренней симпатией улыбались друг другу, но, как два заговорщика, в более тесный контакт уже не вступали.

Тем временем в Средней Азии уже прокатилась первая волна «урюковых революций», и было ясно, что скоро все полетит в тартарары. Для Германа было страшным ударом, что Средняя Азия для него закрыта навсегда. И он скоропостижно умер 7 апреля 1992 г.

Я по-прежнему продолжаю общаться с семейством Пшениных, а не так давно стал крестным отцом младшего внука Германа – Михаила Михалыча. Жизнь идет дальше, несмотря ни на что, а свою дружбу с Германом я до сих пор считаю одной из самых своих главных удач.