Е. Д. Арманд, В. А. Потулов Захар Захарович

В.А. Шла война, я был целыми днями на дворе, что родителями не одобрялось, и мне было предложено посещать вечера для детей, организованные Захаром Захаровичем Виноградовым; позже вечера эти получили название Захарников. Повели. Познакомили с З. З. Помню, знакомство произошло в подвале, где размещалась фотолаборатория: З.З. был институтским фотографом. В лаборатории пахло фиксажем. З.З. разговаривал с мужчиной, при котором была девочка моих лет; нас познакомили. Стали выяснять наш возраст, и оказалось, что в школу нам идти на следующий год, – от этого при помощи нехитрой арифметики веду отсчет нашего знакомства, 1942 год.

Вот еще одно обстоятельство: по рассказам родителей, партия долгие годы изживала все старорежимные традиции. Рождество и елка, напоминающая о нем, подлежали запрету. Елки продавали тайно частники около вокзалов за большие деньги. Незадолго перед войной елку допустили. А во время войны, когда появилась тенденция обратная – возрождать традиции, стали даже устраивать новогодние елки в Колонном зале Дома Союзов. Очень красочные билеты раздавали в школе в основном детям погибших фронтовиков и живых энкаведешников. Побывавшие приносили красивые коробочки из-под подарков, рассказывали, что в них было.

Детская елка в Институте. Справа Лена Стеженская (Середина) в роли Снегурочки.

Е.Д. Ни я, ни ты на этих елках не бывали, но, счастливейшими – мы бывали на праздниках Захар Захарыча каждую субботу! На Захарниках.

Отец мой, работавший всю жизнь в Институте географии, возил меня частенько на работу, потому что меня, как и тебя, некуда было девать. И даже на ночные дежурства отец брал меня и устраивал в кабинете директора на диване – черном, дерматиновом, пухло-выпуклом. Покрывал моим же надставленным по подолу пальтишком, а сам был где – не знаю, я спала.

На Захарники родители были рады сдать детей и быть от них свободными. Дети были еще больше рады быть свободными от родителей.

В.А. Они, родители, приезжали к окончанию Захарников, чтобы забрать нас по домам. Помню, твои родители замешкались, остальные родители пытались выяснить, где Алена живет. «Там, где стоят большие дядя и тетя», – был ответ. Около метро Дзержинская в те времена действительно стояла скульптура рабочего и работницы.

Е.Д. Про тех двух мастодонтов, что стояли между арками входа и выхода метро, такие здоровенные тяжелые, серые, – спасибо, напомнил, но моя зрительная память восстанавливает только их ноги… А когда же они ушли? Исчезли как тать в нощи… Но хватит про истуканов, давай про нашего любимого.

Мой отец звал его за глаза Захар, не из непочтения, а скорее наоборот, чувствуя и уважение, и удивление, но и что-то одновременно комическое. Захар Захарыч ошибся веком. И имя казалось забавным, Захар – чуть ли не Прохор – устаревшим, да еще помноженным на два. Захар Захарыч выглядел каким-нибудь коллежским асессором или регистратором (как мы себе представляем эти персонажи из классической литературы). На фоне нашей мастодонтности он был утончен и антикварен. По субботам он встречал гостей в дверях зала. Он говорил: «Аленушка, дружочек мой, как мы рады, что увидим сегодня чудесные танцы…» При этом он брал мою руку между своих (нисколько не жал, вероятно, поцеловал бы ручку, если бы это по тем временам не было «Боже упаси»). Я не уверена, что он называл меня на «ты». Может быть, на «Вы». Он таял, я таяла…

Я входила в этот любимый, до сих пор любимейший зал, который считала круглым, хотя он был квадратным. Вихри вальса ходили по кругу.

Здание до революции было богадельней. Что тут делали старушки? Не танцевали же! Скорее всего, это бывшая домовая церковь. А после революции – конференц-зал. В этом зале отец мой защищал кандидатскую диссертацию (у знакомого брал на вечер костюм и галстук) и докторскую. И брат мой кандидатскую и докторскую, и жена брата, и дочка, и зять брата кандидатскую и докторскую.

В.А. Да, зал сам по себе был замечательным, там было много заманчивых вещей: при входе возвышение, на котором стоял длинный стол (стол Ученого совета – В.А.), а около него большое президентское кресло, в которое мы могли втиснуться втроем, а позднее – вдвоем. Мы это кресло считали особенно почетным местом и стремились быстрее занять его.

Бывали там и более старшие дети – Алексей Арманд, Алексей Николаев, других не помню, но они скоро перестали ходить. Им, наверно, неинтересно было с такой мелкотой, как мы.

Е.Д. Как же ты не помнишь, что в зале кружились пары, а два Алеши были подростками, они еще не доросли вальсировать с девушками и смущались. Они даже краснели от смущения (или так были румяны?). Один Алеша был моим братом, а другой – сыном постоянной машинистки Института. Она печатала и перепечатывала на машинке все отцовские статьи, обе диссертации, монографии и (о чем надо было как следует молчать) записки моей бабушки – Лидии Мариановны Арманд – из истории школы-колонии для сирот, которую она организовала в двадцатых годах и в конце эпопеи была посажена в тюрьму и кончила жизнь, как принято было кончать тогда интеллигентам (с интеллигентами). А машинистка, милейшая Ольга Алексеевна Николаева, рисковала перепечатывать эти заплесневелые рукописи, слепой текст, чтобы они, обесцветившись окончательно, не пропали для человечества (они несколько лет были замурованы в стене нашей полуподвальной квартиры). Но замуровывали и размуровывали и перепечатывали взрослые, а молодежь тем временем танцевала.

В.А. В зале стоял рояль, на котором играл З.З., в основном Штрауса. Приходил и его племянник, несколько старше нас, и он играл, но не так уверенно, как З.З.

Е.Д. Все не так. Приходил большой, толстый, сумрачный парень, абсолютно молчаливый (говорили что он «того») и играл превосходно все вечера напролет. А Захар Захарыч летал по залу. То ли пол был там такой, то ли воздух, но я, переступив порог, не помнила уже себя (прости, Володенька, и тебя): то ли танцевала, то ли просто носилась как оголтелая, а думала, что танцую.

И сам Захар Захарыч, смешно держа то одну, то другую даму на значительном расстоянии, церемонно отставив еще дальше нижнюю половину, на полусогнутых закручивал чудные вензеля. Приглашал он и меня – и как ему удавалось изогнуться под мой рост? И его добрейшее лицо – в снежно-седой шевелюре, белых усах и козлиной бородке-эспаньолке, стариковские линялые голубые глаза в красных веках с белыми ресницами под белыми высоко, предельно высоко, поднятыми бровями – было передо мной. Я и теперь очень ясно вижу его.

В.А. Нет, были не только танцы – ты б все пела да плясала, – были выставки самоделок, устраивались лотереи, на которых разыгрывали простенькие вещи, например стеклянную солонку, свистульку на манер губной гармошки о трех трубочках, резную деревянную шкатулку с потайным замочком. Не помню, приурочивались ли лотереи к какой-нибудь дате. Бывали лекции, читавшиеся родителями, – по истории, культуре, архитектуре, географии. Использовали «волшебный фонарь». Сотрудники в вечерах принимали активное участие. На лекциях не все было понятно, но интересно очень.

Е.Д. Утомясь резвиться, я, помню, припадала к стереоскопам. Их было два или три. Если долго крутить окуляр, вдруг являлся стереоэффект: верблюды, дикие народы стояли как живые – даже страшно! И горы-пустыни – сделай шаг и иди по тем дорогам, к тем вершинам…

После каждой субботы я уходила последняя. Уже все молодые люди отправлялись провожать своих барышень по темной Москве, уже отец давно стоял в дверях с моей шубкой-кацавейкой. В конце концов, отцу все-таки удавалось выудить меня из зала. Захар Захарыч церемонно прощался, в двух руках держал мою и оставался убирать свои стереоскопы, волшебный фонарь, расставлять стулья. А мы с папой шли от Старомонетного переулка в Замоскворечье, через Каменный мост до Библиотеки имени Ленина (ведь Новокузнецкого метро еще не было), и я думала, что не дойду, ни за что, но надо дотянуть до эскалатора и сесть на ступеньки. Отец не препятствовал мне, он видел, что ноги у меня подгибаются, и жалел.

Но вот, наконец, Новый год, елка. Был Дед Мороз – молодой холостой океанолог Саша Живаго (он потом с этой фамилией наплакался).

А я, конечно, танцевала, но уже не так себе, в детских рейтузах, а вся в белоснежной крахмальной марле, стоящей колом, в блестках и искусственных кудрях, изготовленных на папильотках из газеты «Правда». (Целая ночь страданий! Но я готова была страдать.) Меня ждали вдохновенные импровизации (или я ждала содействия Терпсихоры). Мое явление и было тем Новым Годом, которого ждали все.

В.А. Большую елку устанавливали в конференц-зале, игрушки приносили из дома, очень примитивные, оставшиеся с «ранешних» времен. Их было мало. Основным украшением были бумажные цепи, которые мы с азартом клеили у З.З. в фотолаборатории; клеили столярным клеем, запах которого и теперь вызывает воспоминания о тех временах. Между стен зала натягивали нити, на которых повисал брошенный серпантин, склеенный из обрывков, которые кто-то приносил из дома. Бросали и конфетти – его пытались изготовить взрослые с помощью обычного дырокола, но дело не пошло. Были и иные планы – самодельные конфетти хотели разбрасывать с помощью неизвестного мне устройства (вроде фена), никогда раньше я такого не видел. На старый глобус пробовали наклеить осколки зеркала, освещать и крутить его, чтобы сделать видимость снегопада. Казалось, весь Институт был очень заинтересован: кто-то что-то предлагал, и все что-то делали.

Я был в маске лисицы, еще довоенной. Кое у кого были еще маски. Дед Мороз притаскивал большой ящик с подарками, помогали ему мамы и мы, скакавшие вокруг в ожидании подарка, будто помогали. В один из годов не хватило одного подарка, а запасного не было. Моя мама – она тоже работала в Институте – участвовала в комплектовании подарков и очень переживала недостачу. Я отказался от своего.

Е.Д. Володька, бедный ты, несчастный. Только сейчас я об этом узнала, через шестьдесят лет! Наверно, взрослые так нажали на тебя, как это они умеют, что просто жить дальше невозможно, если не пойти добровольно на их предложение. И нельзя было сказать об этом – компенсировать хотя бы славой. Ну а я, испытывая головокружение от успехов, получала от Захар Захарыча плюс к подарку еще и отдельную грамоту: «За изящные танцы». В следующие года, став школьницей, я приводила на елку своих подружек – делали балет-кордебалет вполне наивно, но и вдохновенно.

В.А. Да, и сотрудники стали просить разрешать им приводить не только своих детей, но и детей родственников. Чужих детей приводили чужие бабушки. Их дети бросались за серпантином, когда он был еще в полете, сматывали и отдавали бабушкам. Бабушки прятали его в сумки, на полу оставались жалкие обрывки. На следующий год серпантин мы делали заново.

Детям готовили подарки на деньги родителей: пара мандаринов, две-три конфеты, несколько штук печенья, какой-нибудь подарок из остатков лотереи.

Е.Д. Эти подарки! Эти мандарины… мандаринчики! Их не было на Урале, откуда мы вернулись после эвакуации. Там несбыточной мечтой была морковка. Я просила морковку в бреду – в приступе малярии. А тут – мандарины! Они пахли елкой или елка пахла мандаринами! Или они вместе пахли… И елки на Урале не было, на Новый Год ставили сосну.

Но в каждом подарке, что очень важно, был подарочек от самого Захар Захарыча. И хотя мы, завсегдатаи Захарников, были избалованы его вниманием, но чувствовали, что эти подарочки нужно ценить и хранить. Тогда, когда уже разовьются праздничные кудри, а от мандаринов останутся только корочки (хочешь – нюхай…), тогда можно будет любоваться его подарком – маленьким складнем из трех створок. Мы получали их в будничные – субботние – праздники…

В.А. По субботам при входе в зал на столе стояла большая стеклянная ваза, в которой лежали в большом количестве маленькие красивые папочки из ватмана или цветного картона, за двумя створками которых была фотография.

Е.Д. Да, но прежде чем открывалась фотография, ей предшествовали стихи Фета, Майкова, Тютчева, написанные каллиграфическим почерком, виньетки, тисненые кантики по краю и цветные кружочки или колечки, полумесяцы, кнопочки из золотой и цветной бумаги (дореволюционной?).

А в самих фотографиях было… Чего только не было! Дальнее и ближнее – паутинка с капелькой россы и лужица в углублении сыроежки; зимние елочки-малышки, укутанные снегом, как дети на прогулке; вид на Волгу с грозовой тучей над излучиной, и лошади, запряженные в телегу, ветер предгрозовой вздымает им гривы; старик-крестьянин с босоногой девочкой на коленях; куча свежих липовых лаптей, приготовленных на продажу; богородская игрушка – мужик с медведем пилят; и дымковские барыньки в расписных шляпах, с детками, а еще – всадник, козел, павлин.

Были и совсем другие темы: Айседора Дункан Родена – белая мраморная, танцующая, почти не касаясь земли. Скульптурные головы Бетховена и Льва Толстого гениального мордвина Степана Эрьзи. Красивая девушка прошлого века в красивом парке. «Как хороши, как свежи были розы…».

Все это было снято Захар Захаровичем – Мастером, сделано великолепно с тончайшей проработкой, нежным лирическим светом, чудной композицией.

В.А. – И вот фотографии лежали в стеклянной вазе. Мы могли их брать в любом количестве. Подходил З. З. и просил показать выбранные и объяснить, почему взял именно эти, чем они понравились. По предложению З.З. была у нас эмблема, которую он сам сочинил. Рисовал ее мой отец. В центре раскрытая книга – источник знания; скрещенный якорь и скрипичный ключ; вверху рукопожатие. Восходило солнце…

После войны эти вечера вдруг, к нашему огорчению, сошли на нет. Мы и родители наши хотели возродить хотя бы елки. Но партбюро было категорически против цепей: негоже воспитывать детей на рабской символике. Были и еще какие-то неудовольствия. З.З. обиделся и от возрождения отказался. Скорее всего, не обиделся, а получил предупреждение: будешь собирать вокруг себя столько народу, кончишь в другом месте. Возможно, это доброжелатели в партбюро его пожалели. Взрослые пытались создать что-нибудь идеологически выдержанное, но идеи не родилось, что-то делали, но ничего интересного не получилось.

Е.Д. – Я хаживала к Захар Захарычу уже студенточкой. В подвальчике, невероятно узком из-за ящиков со стеклом – багажом целой жизни – он снимал старым, крепившимся винтом на треножнике фотоаппаратом с выдвигающимся тубусом – гармонью из черного шелка (или козлиной кожи?). И каждый отдельный кадр был на отдельном стекле, покрытом эмульсией.

З. З. Виноградов (второй справа). В. А. Гиппенрейтер (в центре) и Д. В. Кравченко (слева) на первомайской демонстрации.

Он учил меня проявлять и печатать мои первые фотографии, снятые тоже допотопным, но уже пленочным аппаратом, подаренным родителями и утопленным позднее в Волге при чрезвычайных обстоятельствах в моей первой экспедиции. Я помню, как сейчас, тот самый запах фиксажа, и мы с Захар Захарычем в красном свете склонились над чудесно проступающей картиной – научное судно Института географии под названием «Галс» (эдакая была посудина) на рейде в Астрахани. Я числилась на нем матросом второй статьи. Так удалось устроиться. А ты в это время был под Можайском в местечке Красновидово, где географы МГУ проходили практику. Там целая компания «Школы юнг» – юных географов с серьезным видом что-то проходила, изучала, и мои письма летели из Астрахани в Можай, из Можая я получала в какой-нибудь из волжских городов «до востребования».

В.А. – В конце пятидесятых годов я вернулся из армии и узнал от отца, что в Доме ученых состоится торжество по поводу 80-летия З.З. Я пошел. Запомнилось выступление Давида Львовича Арманда, он рассказал биографию юбиляра. З.З. был поэт, не в смысле стихов, а всей своей жизнью.

В начале 20 века З.З. имел прикосновение к студенческим беспорядкам, за что был изгнан из Московского университета. Тогда он купил фотоаппарат с принадлежностями и отправился фотографировать Россию. Он прошел для начала Волгу от истоков до устья – от родника среди болотца, первой деревни в верховьях, первого моста и т. д. Каждую излучину, каждый город он снимал, выжидая наилучшее освещение, сто раз подбирая ракурс… Это все со штатива. Как носил он на себе ящик со стеклами, громадный аппарат и махину на трех ногах – трудно себе представить. Потом у него были экспедиции в самые удаленные окраины вплоть до Тибета. Во многих книгах по географии были книги З. З. Но никто не сфотографировал его, нет его портрета…

От редактора-составителя.

Авторы очерка ошиблись – фотография Захара Захаровича, вышедшего вместе с сотрудниками Института на первомайскую демонстрацию, недавно обнаружилась в нашем архиве. Там же нашлись и некоторые его прекрасные фотографии. Часть из них выставлена в недавно созданном музее Института. В числе этих фотографий оказалась небольшая пачка стереопар. И вот совсем недавно я отыскал у себя дома дедушкин деревянный стереоскоп. Теперь и он в нашем музее.