Сексуальный домушник
Сексуальный домушник
В Курске меня после утверждения доктором «зауважали» еще больше. Многое прощали, например, избыточное «жизнелюбие» (в смысле вина и женщин), но были вещи, за которые я все же подвергался критике.
Пару раз в год, кажется к 1-му мая и к 7-му ноября (если кто не помнит
— это великие пролетарские праздники) подводились итоги «социалистического соревнования» (поясняю — это «муть голубая»). Победившая в соревновании кафедра награждалась денежной премией.
Я, как человек аналитического ума, решил разузнать, откуда «ноги растут» у этого премирования. Насчет аналитического ума я это не зря сказал. Студенты нашего института придумали стишок, за который ректорат и партком ругали в Обкоме Партии:
«Ума нет — иди в Пед, стыда нет — иди в Мед, любишь навоз — иди в Сельхоз, ум аналитический — иди в Политехнический!»
Поясняю — в Курске было четыре ВУЗа — педагогический, медицинский, сельскохозяйственный и наш — самый «аналитический» — политехнический. Ректорат и партком, получив «втык» за «чванство», боролись против этого стишка. Но, видимо, недостаточно, так как он был намалеван даже на фасаде института краской из аэрозольного баллончика. Так как я преподавал именно в политехническом, то сомнения насчет моего аналитического ума меня не глодали.
Уж если я упомянул о парткоме нашего ВУЗа, продолжу, что секретаря парткома звали Володей. Он был моим сотрудником, работавшим на нашей кафедре доцентом, и более того — моим другом. Лиля его хорошо знала по постоянным застольям у нас на квартире — сказывалась территориальная близость к нашему «аналитическому центру».
Когда Володю выбрали секретарем парткома, то «обмывать» назначение пришли, естественно, к нам. «Старый» коммунист Роман Горин, сам Володя, еще пара «проверенных» коммунистов, и я, как представитель беспартийных, уже сидели за столом, когда в разгар веселья, домой заявилась Лиля.
— Опять пьянка, — возмутилась она, и применила «удар ниже пояса», — я в партком буду жаловаться!
Гомерический хохот всей нашей честной компании озадачил ее.
— Зачем в партком, — давясь от смеха, перебил ее Володя, — жалуйся прямо мне, я с сегодняшнего дня — секретарь парткома!
— Ты — секретарь парткома? — изумилась Лиля, — пропал институт — все сопьются!
Но она ошиблась — все не спились. Даже из присутствующих за столом никто не спился. Но Володя выдал мне индульгенцию:
— Пока я секретарь парткома — можешь не вступать в партию, я тебе и так доверяю!
— Спасибо тебе, Володя, спасибо! Скольких унижений я избежал, не вступив в партию и на этот раз! Высший Разум, казалось, уберегал меня от вступления в то, во что вступать не надо!
Но вернемся к моему аналитическому уму. Я разузнал, что очки для премирования по итогам соцсоревнования подводит так называемая АСУ (автоматизированная система управления), где имелись электронные вычислительные машины. Познакомившись с этой АСУ, я увидел, что там сидят нормальные, пьющие люди с развитым чувством юмора. Работники, а особенно, работницы этой АСУ так в шутку говорили про себя: «Я с АСУ!», что получалось очень смешно, особенно, если произносить эти слова слитно. Они и рассказали мне, что надо делать, чтобы законно занять первое место.
Например, защита докторской диссертации оценивалась в 3 балла, кандидатской диссертации в 2 балла, а научная статья и лекция для студентов в общежитии в 1 балл. Три лекции в общежитии и докторская диссертация — как говорят, «две большие разницы»!
За зданием института стояли три студенческих общежития. Мы — сотрудники кафедры — вечером ходили по блокам, где по 4 комнаты, и «выгоняли» студентов в коридор на «митинг». Ну, и проводили политбеседу типа «вопрос-ответ». Например, про американского президента тех времен Джонсона, не очень дружественного к нашей великой родине — СССР.
Вопрос: Как зовут собаку Джонсона?
Никто не знает, все в смущении. А мы строго поясняем:
— Собаку-Джонсона зовут Линдон!
Смех, веселье.
Староста блока расписывается в нашем журнале о проведении лекции, и мы идем дальше.
Так мы прочитываем до сорока лекций за «отчетный» период. А в результате — первое место и около двухсот рублей премии. С лихвой хватает, чтобы славно отметить премию всей кафедрой в ресторане «Октябрьский».
Пили только шампанское — это тогда считалось высшим шиком. И однажды я, открывая бутылку шампанского, вылетевшей пробкой разбил стеклянный витраж на потолке. Прибежал мэтр, чуть нас не выставили, как хулиганов. Обошлись денежным штрафом. Об этом случае не забывайте, мы еще о нем поговорим!
А теперь о «критике». Обиженные «завы» других кафедр, прослышав о наших подлогах с лекциями, написали коллективную жалобу ректору, и что еще хуже — в Обком Партии. Опросили студентов, а те и рассказали про «собаку-Джонсона».
Прихожу на кафедру — записка: срочно вызывает ректор. Не подозревая ничего плохого, поднимаюсь, захожу к нему в кабинет, сажусь напротив. Ректор улыбается, но какой-то недоброй улыбкой.
— Итак, Нурбей Владимирович, как зовут собаку Джонсона? — вкрадчиво спрашивает ректор.
— Мы все — честно! — разволновался я, сразу поняв, в чем дело, — это только эпизод, лекции читали честно!
— Да здесь студенты были, все рассказали про эти лекции! Совесть у вас имеется — сорок таких лекций «прочитать»!
Я понял, что признавать подлог нельзя. Нужно защищаться, как только можно.
— А что, языком сатиры и юмора уже нельзя бороться с империалистами? — не веря самому себе, сопротивлялся я.
— Ах, языком сатиры? А то, что меня в Обком вызывали и требовали уволить авантюриста-Гулиа, ты знаешь?
Ректор перешел на «ты», это — плохо, успел продумать я, и был прав. Ректор сорвал с себя галстук и разорвал ворот рубашки. Он задыхался от гнева.
— Ну, уволю я тебя, а кому плохо сделаю? Квартиру тебе уже дали, отобрать невозможно. А число докторов в ВУЗе сразу упадет вдвое и их средний возраст во столько же раз вырастет. Кого я накажу — тебя? Нет, себя же самого! Ты себе место найдешь, в ту же Москву уедешь, как «обиженный». А я где нового доктора наук разыщу?
Крик был такой, что в кабинет вбежала секретарша. Ректор в этот момент уже сорвал с себя пиджак и топтал его на полу ногами. Секретаршу тут же, как ветром, сдуло.
— Как мне поступать? — спросил меня чуть успокоившийся ректор, — топтание пиджака, оказывается, здорово успокаивает.
— Объявите мне выговор, ведь это — первое официальное нарушение! — быстро посоветовал я ректору, — но поберегите себя, что я буду делать, если вы из-за меня умрете от инфаркта?
— Хорошо, — примирительно сказал ректор, — только если надумаешь снова что-нибудь вытворить, приди сперва сюда, посоветуйся! Пьешь, со студентками трахаешься, а тут еще — подлогами начал заниматься! Тоже мне — наука! — и взглянул на мое улыбающееся лицо, он заорал снова, — ты что, смеешься надо мной, — вон из кабинета!
Я выбежал из кабинета, давясь от истерического смеха — я не мог перенести зрелища — ректор, топчущий свой пиджак. Прошмыгнув мимо изумленных людей в приемной, я забежал в кабинет секретаря парткома, чтобы отдышаться.
Володя был в кабинете один. Стенка его кабинета была смежной со стенкой кабинета ректора, крик донесся и туда — Володя сидел встревоженный. Я отдышался, успокоился и рассказал об инциденте у ректора.
— Да я тебя хотел раньше предупредить — пишут, сволочи, друг на друга, а на тебя — тем более! Хотел все внутри удержать, но в Обком написали, гады!
— А откуда у ректора сведения о студентке? — поинтересовался я у Володи, который давно был в курсе дела.
— Тоже пишут — и мне, и ректору! Ты только послушай, о чем люди пишут!
— и Володя вынул из раскрытого сейфа лежавший сверху листок.
«В партком КПИ от члена КПСС доцента кафедры «Химия» (фамилия, имя, отчество) Заявление Прошу принять меры партийного взыскания к моему супругу, члену КПСС (фамилия, имя, отчество) за его некоммунистическое отношение к семье. Довожу до сведения парткома, что он меня до этого не ласкает, а после этого не благодарит.
С коммунистическим приветом — подпись».
— Нет, ты только представь себе, — у Володи от волнения затряслись руки
— как он должен благодарить ее после этого, — падая на колени и отбивая поклоны, запричитал Володя:
— Спасибо тебе, что дала мне правильно, по партийному! — Так, что ли?
Я никак не мог припомнить женщину с кафедры химии с такой фамилией.
— Да, такая невзрачная, полная блондинка, лет сорока пяти — волосенки жиденькие, платье всегда коричневое…Ты такую не стал бы и запоминать, на что она тебе, когда у тебя есть красавица — Томочка!
Мне объявили выговор без занесения в личное дело. Но, видимо, этот выговор меня ничему не научил, потому, что я затеял новое дело, которое число писем в партком должно было увеличить на порядок.
Получилось так, что я влюбился. Да, да — в очередной раз. В очередной раз в Тамару, и в очередной раз в преподавательницу английского языка. Моя самая первая Тамара преподавала английский на филфаке МГУ.
Мне часто приходили отчеты от д-ра Рабенхорста из Университета Гопкинса в Сильвер-Спринге, США. Я отдавал их переводить на кафедру иностранных языков, для чего взял на хоздоговорную тему опытную (а может, скорее, красивую) преподавательницу.
Как настоящий педант, я не отступил от своего стандарта: 160х55, моя ровесница, крашеная блондинка в очках. Сперва мы подолгу засиживались за редактированием переводов у меня в кабинете, и успели убедиться во взаимной симпатии. А затем, когда Лиля в очередной раз уехала во Львов с процентовками, я попросил у Тамары разрешения зайти поработать к ней домой. Я знал, что она разведена с мужем. Посмотрев на меня внимательно, она переспросила:
— Можно ли вам зайти ко мне домой? — и ответила загадочно, — вам, Нурбей Владимирович, все можно! Только предупреждаю, вам у меня не понравится!
Жила Тамара в самом центре Курска — рядом с Обкомом Партии, на крутом берегу реки Тускарь, правда до самой реки было далековато.
Мы договорились о встрече. Я положил в портфель «джентльменский набор» и встретил Тамару у входа в Обком. Она проводила меня дворами до своего полутораэтажного дома старой постройки. Комнатка ее оказалась в полуподвале с окном, выходящим во двор.
— Подождите здесь, я зайду сама и открою вам окно. Вот так, придется по-партизански! — огорченно предупредила она.
Мне такое проникновение в жилье показалось хоть и романтичным, но странным. Открылось окно, подоконник которого чуть выступал над землей, к окну из комнаты был придвинут стул, и я, оглядевшись по сторонам, шмыгнул внутрь.
Комнатка была маленькая, подоконник — в уровень груди, а окно — высокое, под потолок. Оказалось, что эта квартира Тамары — коммунальная, в ней жили еще две семьи, одна из которых — пожилая пара, вызывала наибольшее опасение у Тамары. Женщина была смирная и тихая, а вот ее гражданский муж — выпивоха и скандалист.
Квартира была без удобств, вода во дворе, туалет деревянный с выгребной ямой. Вот так и жила рафинированная интеллигентка-филолог с оксфордским произношением. Сам я в Оксфорде, правда, не был, но так говорили коллеги Тамары.
Чтобы отличить эту Тамару от предыдущих, скажу, что фамилия ее (по мужу) — Хвостова, а отчество — Федоровна. Интересный народ — куряне, они букву «ф» произносят как «хв», а словосочетание «хв» — как «ф». Слово «хвост» они сплошь и рядом произносят как «фост», поэтому фамилию Тамары они часто произносили как «Фостова», а отчество — как «Хведоровна».
Насчет своего мужа и его фамилии Тамара вспоминала с иронией. Он был журналистом по профессии и работал в одной из местных курских газет.
— Графоман, как и его предок — поэт граф Хвостов, — вспоминала о нем бывшая жена, — на все текущие события отзывается в своей газетке заметками, часто даже стихами. Помните стишок графа Хвостова, посвященный какому-то наводнению:
«И сотни крав лежали навзничь, ноги вздрав!»
Вот и мой бывший благоверный — Гелий Афанасьевич Хвостов, пишет в том же духе!
Но вернемся к моему проникновению в комнату через окно. Спрыгнув со стула, я тут же отошел от него, пока Тамара не зашторила окно плотной портьерой. Только тогда она включила свет, и мы сели за стол. Посидели с бьющимися от волнения сердцами пару минут, и потом я выставил «джентльменский набор». Тамара тоже достала кое-что из холодильника, и обычный для подобной «тайной вечери» пролог начался.
Мы почему-то спешили выпить, наверное, чтобы набраться храбрости. Был и брудершафт, с переходом на «ты», был тост за любовь (тот, который «до брака, после брака», и т. д.), за успех безнадежного дела, а под конец — мопассановский шедевр с «братским» разделом вина.
Я понял, что Тамара Федоровна — женщина повышенного темперамента, и что она уже давненько одна. Блондинка-то она блондинкой, а едва заметные темные волоски на верхней губе о чем-то говорили. Вино кончилось, и Тамара нервически спросила, снова переходя на «вы»:
— Теперь вы что, пойдете домой?
— Нет, — отвечал я, — жена уехала в командировку, и я могу не идти домой. Дети уже взрослые, лягут спать сами.
Тамара с удовлетворением восприняла эту информацию и как-то поспешно предложила:
— Тогда давайте же спать! — и мы как-то неинтеллигентно, в спешке, подминая друг друга, завалились на застеленную постель. Оказалось, что я не ошибся в оценке темперамента Тамары.
Потом уже, когда мы успокоились и, лежа, отдыхали в постели на раскиданном белье, Тамара, неожиданно рассмеялась и рассказала мне анекдот:
— Вопрос: что делают мужчины после полового акта? Ответ: пять процентов выпивают, пять процентов закуривают, а девяносто — бегут к жене домой. Ты к какой категории относишься? — спросила меня моя новая любовница.
— Пока — к первой, было бы что выпить! — степенно ответил я.
Выпить нашлось — Тамара оказалась запасливой. Спать, в прозаическом понимании этого слова, мы легли только под утро. Я как-то забеспокоился, и это не ускользнуло от Тамары.
— Хочу предупредить — ты сам ночью с туалетом не разберешься, да еще когда в темноте будешь влезать в окно обратно, за домушника могут принять! У нас осталось достаточно пустых бутылок, а утром мы их выкинем на помойку. Она-то рядом! — вздохнула Тамара.
— Отвернись только! — попросил я ее.
Бутылки были укупорены их же «родными» пробками и поставлены в угол.
— Только не позабудь утром о содержимом бутылок, не попробуй этим опохмелиться! — серьезно предупредила Тамара.
— Я вообще не опохмеляюсь! — так же серьезно ответил я, и мы улеглись спать.