Кризис и отъезд

Кризис и отъезд

Когда я вошел в квартиру к Гале, то застал там и Элика с Ниной. Галка, зная о моем приезде, позвала их для компании. Все, конечно же, узнали, что я

— молодожен, и шутливо издевались надо мной. Элик, видимо, уже успел побывать с Ниной на своей конспиративной квартире, так как сидел спокойно, не «чудил» и даже периодически всхрапывал. Но водку пил как все. Нинка возбудилась, стала теребить своего «бой-френда», но тот признаков мужской активности не подавал. Нинка переключилась на меня, и вместе с Галкой они порядком замучили меня своими ласками и поцелуйчиками. Элик вышел в туалет и что-то долго не возвращался. Мы стали искать его, а Нинка даже внимательно заглядывала в унитаз, как будто он мог там спрятаться. Потом заметили, что нет его пальто и кепки — Элик «смылся».

Мы выпили еще, и мои мощные подруги потащили меня «у койку». Койка была двухспальная, но и она показалась малой для такой компании, где мастер по штанге был самым миниатюрным ее «членом» (простите за каламбур!). Я был игрушкой в руках моих милых толстушек, и надо сказать, мне очень это нравилось. Надо было только расслабиться и получать максимум удовольствия, что я и делал.

Никакого притворства, никаких игр в любовь, верность и прочих химер. Всем все ясно, все получают друг от друга только то, что хочется в данный момент. Никаких мыслей о прошлом и будущем — только о прекрасном текущем моменте, как у наших «братьев меньших». Я имею в виду слонов, бегемотов, тигров, моржей и других милых «меньших» братьев, которые живут лишь сегодняшним днем.

Среди ночи я проснулся с сильной головной болью. С трудом перелез через кого-то из моих подруг, лежавших по обе стороны, подошел к столу в поисках оставшейся водки. Но остатков не было. Разбудив Галку, я пожаловался ей на головную боль и попросил что-нибудь выпить. У нее оказалось грамм двести медицинского спирта, который я и выпил прямо из бутылки. И странно — при этом не почувствовал крепости спирта, он не обжег мне рта. Хочу предупредить

— если у вас случится что-нибудь подобное, знайте — это плохой признак. Наступит белая горячка, или случится еще какая-нибудь гадость!

Я забылся и заснул в своем мягком «ущелье». А утром проснулся от работающей бетономешалки в голове. Не взаправдошней, конечно, а полной ее аналогии — мне чем-то энергично перемешивали мозги. Кроме того, я в постели обнаружил чью-то «лишнюю» руку. Рука лежала между мной и Галкой и никому из нас не принадлежала. Галка отказалась от нее, сказав, что руки у нее на месте, а я не ощущал ее своей. Оказалось, что все-таки эта «мертвая» рука была приделана к моему правому плечу, но я, ни поднять ее, ни пошевелить пальцами не мог. Более того, я стал щипать ее левой рукой и не чувствовал боли. Прикосновение чувствовал, а боли — нет!

Хорошо, что ни я, ни мои дамы понятия не имели об инсультах, а то я бы умер от страха. Они безуспешно массировали мне руку, думая, что я отлежал ее. Потом, как гомеопаты рассудили, что лечить надо «подобное подобным», разыскали-таки и налили мне водки. Я залпом выпил ее, и перед моими глазами тут же замелькали окна. Они двоились и снова сходились вместе, голова закружилась и я, потеряв сознание, свалился на пол.

Нашел себя я уже лежащим поперек постели. Рука оставалась прежней, но мне еще слегка свело губы набок и затруднило речь. Я стал похож на какого-нибудь члена тогдашнего Политбюро, больше всего, пожалуй, на Громыко. Меня оставили отдыхать на кровати. Нинка, пожелав мне поскорее поправляться, собралась и ушла на работу. Галка же решила на работу не ходить, а присмотреть за мной. От скорой помощи я решительно отказался — могли забрать в больницу, а назавтра у меня лекция. К тому же, как я потом все объяснил бы Оле.

Я полежал, попил аспирину, с головой стало легче. В середине дня Галка прилегла ко мне, и мы исполнили свой долг «по-ежовому». Что, вы не знаете, как это делают ежики? Знатоки говорят, что делают они это «очень-очень осторожно», чтобы не поколоть друг друга иголками. Но у нас была другая причина осторожничать — моя болезнь.

А вечером Галя, как заботливая жена, проводила меня на Курский вокзал и посадила в поезд. Полка, как назло, попалась верхняя, но я с ней справился. В Курске я не застал дома Тамары, она еще «гуляла» в Киеве. Выпив чаю, побрел в институт, не понимая, как я буду писать на доске мелом — рука была «чужой». По дороге, на бывшей улице Троцкого, я зашел в Обкомовскую поликлинику. Я, как «номенклатурный работник», был приписан именно к элитным поликлинике и больнице, это спасло мне жизнь. В обычных поликлиниках были очереди, запись за неделю, безразличие к людям, и я бы подох, как бродячий пес. Слава Партии родной, она еще раз выручила меня, на сей раз своей медпомощью.

Без всякой очереди я зашел к невропатологу и, извиняясь, что беспокою по пустякам, пожаловался на руку, которая не работает. А у меня, дескать, через час лекции, писать на доске надо. Укольчик бы какой-нибудь, чтобы рука заработала…

Врачиха быстро проверила мне руку, чиркнула по коже там-сям, и взволнованно заявила мне, что срочно кладет меня в стационар. Этого я не ожидал — ведь я еще хожу сам! Я, вскочив со стула, заявил, что тогда я просто уйду на лекцию и буду писать левой рукой. От волнения кровь бросила мне в голову, и я зашатался.

— Хорошо, — неожиданно согласилась врачиха, — тогда я сделаю вам укольчик, как вы хотели, и отпущу вас на лекцию!

Она позвала медсестру, та чрезвычайно внимательно и ласково отнеслась ко мне, и сделала укол в руку. И предложила отдохнуть минутку.

Но через минутку я уже не мог двинуть не то что рукой, но и ногой. Язык еле ворочался во рту — я был полностью обездвижен, как несколько лет назад во время приступа белой горячки.

— Аминазин? — косноязычно спросил я врачиху, и она поддакнула:

— Аминазин, аминазин! А вам что, кофеинчику хотелось?

Пришли санитары с носилками, взвалили меня на них и отнесли в стационар, который был рядом, не выходя на улицу. Нет, в СССР жить было можно, если только ты — номенклатурный работник!

Я только продиктовал врачу номер телефона Медведева, чтобы она немедленно позвонила бы ему. Надо успеть подменить меня на лекции — поток 250 человек все-таки! Разбегутся — так топот будет на весь институт! И сообщить Тамаре, чтобы не искала меня по моргам.

В палате мне сделали еще пару уколов. Помню только, что подушка и матрас стали такими теплыми и мягкими, словно лежал я на облаке. Блаженное состояние охватило меня, и я забылся. Если я пробуждался, мне снова делали укол, и я опять впадал в блаженство. Вот какие уколы, оказывается, делают партийным начальникам!

Пришел в себя я только наутро следующего дня. Надо мной стоял врач — пожилой человек с суровым выражением лица. Первое, чем я поинтересовался, было то, как я ходил в туалет, если не поднимался с постели. Врач указал мне на «утку» под моей кроватью, и я прикусил язык. Довели мастера спорта до утки! Врач «чиркал» меня по телу. Стукал молотком, и, наконец, сказал:

— Я знаю, что вы профессор и доктор наук. Поэтому я надеюсь, что вы поймете меня. У вас инсульт, хорошо, если ишемический, мы пока не знаем, есть ли гематома в мозге. Инсульт в левой части мозга, я полагаю, лучше, чем в правой, но вообще — это тоже плохо. Пока прямой угрозы жизни нет, но кто знает, что будет дальше. Кстати, извините, но вы лежите на койке, с которой до вас унесли в морг молодого — тридцати семи лет, человека с таким же инсультом, что и у вас. Говорю, чтобы вы были критичными к своему состоянию!

Старый садист ушел, и я впервые ощутил прямую угрозу жизни. Когда вешался — этого почему-то не ощущалось. А сейчас панически хотелось жить, когда впереди столько дел, столько нового — Москва, новая работа, новая жена! И если выживу, но стану инвалидом, буду ли я нужен новой работе и новой жене?

— Нет, решил я, — этого не будет, потому, что этого не будет никогда! — повторил я про себя этот идиотский, но очень убедительный довод. — Шалишь, не сдамся, не на того напали! — чуть ли не вслух сказал я. И начал мобилизовывать себя, как перед решающим третьим подходом к штанге, когда в двух первых подходах — нули. Хорошо спортсменам — постоянно мобилизуешь себя и привыкаешь к этому состоянию. А как быть хилякам — не спортсменам? «Если хилый — сразу в гроб!» — как пел Высоцкий.

Пришла медсестра, снова сделала уколы, и я заснул. Но уже не таким блаженным, а обычным сном, что мне не понравилось. Хотелось того «блаженного» укольчика, но медсестра сказала, что таких уколов больше не будет. На те, говорит, главврач на каждую ампулу разрешение дает!

От сна меня пробудил неожиданный поцелуй в лоб. Я открыл глаза и увидел над собой человека в белом халате и такой же шапочке. Да это мой старый знакомый и собутыльник, хирург в этой же Обкомовской больнице — Леша.

— Какой был человек! — причитал Леша, и я почувствовал, что он «подшофе», — как же ты себя не уберег!

— Почему был? — строго спросил я, — что такое «был»? Я был, есть и буду, мы еще выпьем с тобой не раз!

— Нет, никогда ничего мы с тобой не выпьем! — тихо плакал хирург и безжалостно объяснял мне, — если ты и выживешь, ты — инвалид, у тебя меняется психика, ты только и будешь занят своим здоровьем и говорить ты будешь только о нем. Уж лучше умереть, но вовремя — как говорил писатель Вересаев, тоже наш человек — врач. Инсульт — это не игрушки! Какая выпивка после инсульта? — сетовал Леша.

Хирург еще раз поцеловал меня, на сей раз в щеку, и ушел, причитая. Его визит заставил меня мобилизоваться еще сильнее, как провокационный маневр соперника во время соревнований. Хотя я был уверен в его любви и искренности ко мне. А насчет выпивки хирург оказался прав — выпить вместе мы так и не смогли. Потому, что он вскоре умер сам от внезапного инфаркта миокарда. Все под Богом ходим!

Со мной в палате — довольно крупной комнате, было еще два пациента. Я лежал по одну сторону от входа, а они рядом друг с другом — по другую. Поближе ко мне лежал тяжелый больной с инфарктом — кто-то из секретарей райкомов партии. Он мало шевелился и очень переживал, когда санитарка ставила ему утку или судно.

А второй пациент был симулянтом. Это был бывший партийный «вождь» какого-то из сельских районов области. Его постоянно выписывали, а он заявлял: «Это дело у вас не пройдет, я болен и буду жаловаться!».

Я удивлялся его поведению, но тот доходчиво объяснил мне, что я плохо представляю себе жизнь на селе. А здесь — его хорошо кормят, ухаживают, следят за здоровьем. «Здесь — санаторий, и я хочу подольше в нем оставаться!» — заявлял сельский «вождь».

Меня тут же пришли проведать Медведев, Толя Черный; конечно же, почти каждый день приходила Тамара. Даже Лиля как-то пришла и всю мою болезнь объяснила разводом с ней. Только и выговаривала меня за мой «аморальный» образ жизни. А что, при ней этот образ был более моральным?

Но совсем неожиданным для меня был визит Мони. Как он прознал про мою болезнь, так и осталось неизвестным. Может быть, он позвонил на кафедру, а там ему все сказали? Но Моня снялся с места и приехал, нашел меня здесь. Говорит, Оля сильно плакала, хотела приехать тоже, но Моня отговорил.

— Я думал ты будешь весь перекошенный, как товарищ Громыко, с остекленевшим взглядом, инсультник, одним словом! Вот я и боялся, что Оля увидит тебя таким и с ума сойдет. Как она тебя любит, знал бы ты, просто бредит тобой! — тихо сказал мне Моня.

— Любит меня, а трахается с тобой? — пошутил я.

— Поверь мне, что нет, — серьезно возразил Моня, — близко не допускает меня к себе, хотя ей уже можно, — добавил он по секрету. Что-то я рассчитал с вашей женитьбой не так! — рассеянно проговорил Моня, — но встретимся в Москве, разберемся!

— Скажи Оле, что я приеду второго января! Сбегу отсюда, но приеду! Мне на работу надо со второго, — уверил я Моню.

А потом посетители прекратились — в Курске началась эпидемия гриппа. Мои соседи обросли бородой — парикмахера не пускали, а сами они — кто не мог, кто не хотел бриться. Тогда я взял у медсестры бритву, побрился сам, а затем побрил и моих соседей, сделав из них «испанцев» — оставил тонкую бородку и усики. Медперсонал хохотал над испанцами в палате, которую в больнице называли «Пронеси Господи!».

Потом я стал устраивать «хохмочки» с градусниками. В палате у нас висел большой спиртовой термометр, всегда показывающий 21 градус. Я ослабил крепления трубочки и спустил ее вниз, так что термометр стал показывать 12 градусов. И срочно вызываю главврача — холод, мол, неимоверный, дрожим все. Главврач, пожилой еврей, заходит к нам, смотрит на градусник и лицемерно говорит:

— Двенадцать градусов — вполне приличная температура!

В палату занесли пару «козлов» и включили для отопления. Тогда я поднимаю трубочку вверх и снова зову главврача — жарко, мол! Тот смотрит на градусник и заявляет:

— Тридцать градусов — вполне приличная температура!

«Козлы» выносят, а «испанцы» тихо хохочут.

Утром медсестра обычно заходила к нам с градусниками и чаем. Сунет по градуснику мне и моим соседям подмышку, поставит чай на тумбочку и выходит. Тут я тихо встаю с постели, достаю градусники у соседей из-под мышек, сую их на секунду в горячий чай, и снова подмышку. И тихо в свою постель.

Минут через пять медсестра вынимает градусники у больных. У меня-то температура нормальная, а, глянув на градусники моих соседей, она тут же в ужасе бежит из палаты. Через пару минут санитары выкатывают их кровати в коридор и везут в изолятор. Температура у одного — сорок один, а у другого — сорок два градуса. Это при эпидемии гриппа-то в городе!

Примерно через неделю рука у меня прошла, и я так сжимал ладонь врачу-садисту, что он начинал подпрыгивать. А на его жалобы отвечал — вы сами просили пожать вам руку! И действительно, он каждый раз протягивал мне руку и предлагал — пожмите мне ладонь больной рукой!

Мне стало скучно в больнице. Я бродил по корпусу, пил кислородные коктейли, искал спирт, безуспешно просил его у медсестер. Наконец, нашел его заменитель. Запершись в ванной, я открывал вентиль голубого кислородного баллона, который там всегда стоял, и дышал ледяным кислородом, вырывающимся оттуда. И получал какое-то эйфорически-полупьяное состояние, которое мне нравилось.

Наконец, терпенью моему пришел конец, и я явился к главврачу с ультиматумом. Или меня отпускают, или я убегаю отсюда через окно в больничном халате.

— Что ж, — благоразумно рассудил главврач, — тут не психиатрическая лечебница, мы никого насильно не держим. Вашего соседа мы никак не можем выставить отсюда, а вы сами не хотите лечиться! Напишите расписку, что вы уходите на свой страх и риск, и идите с богом!

Я так и сделал. Конечно, выписку из истории болезни мне не выдали на руки. В конце там была такая фраза: «некритично относится к своему состоянию, от анализов мочи и кала отказался».

Перед уходом меня проконсультировал лечащий врач по фамилии Холодных.

— Чувствую, что, выйдя из больницы, вы тут же будете выпивать, медсестры говорили мне, что вы просите у них спирт. Много водки для вас вредно. Я дам вам таблетки транквилизаторов, которые вы по одной пейте с водкой. И действие ее будет сильнее, и водки понадобится меньше, и опьянение не будет сопровождаться буйством. Везде плюс!

Я поблагодарил доктора и поступал так первое время. Очень даже экономично и кайфово получается! Молодец Холодных — толковый доктор!

В больнице состоялась еще одна моя встреча, которой я так боялся. Я узнал, что в наше же кардиологическое отделение попал с микроинфарктом наш ректор Коваленок.

По-свойски, как больной к больному, я зашел к нему в его одноместную палату с телевизором. Вот она — партийная субординация — у него и палата лучше!

Мы тепло поздоровались друг с другом, и я прямо сказал ему, что хочу скоро уехать в Москву.

— Как, вы не боитесь после такой болезни уезжать в другой город и поступать на новую работу? А вдруг вас там не возьмут, узнав про болезнь? — удивленно спросил ректор.

— А я им просто не скажу про нее! — парировал его я.

Он посмеялся и заметил мне, что предвидел мой уход. — Раз уж вы пошли здесь «вразнос», то я понял, что долго не задержитесь! Что делать, жизнь требует передвижений. Тем более — в Москву!

— Евгений Викентьевич, мы спланируем нагрузку кафедры на весенний семестр без моего участия, — добавил я, — нагрузка у меня так мала, что ее и не заметят. А заведующим я советую назначить Юрия Александровича Медведева. Что греха таить, он фактически и исполнял эти обязанности!

Ректор согласился с этим.

— Что ж, до вашего отъезда я отсюда не выйду, — сказал ректор, — пожелаю вам счастья! И много не пейте! — добавил он уже мне на ухо.

Так мы дружески и расстались. Выйдя из больницы, я сдал дела Медведеву, рассказал ему о разговоре с ректором. Новый год я встретил вдвоем с Тамарой, а первого января вечером, взял свой неизменный портфель и уехал в Москву.

Когда поезд медленно отходил с перрона, а я все смотрел в окно на остающуюся там Тамару, и меня от волнения повело. Но состояние было знакомым, я мобилизовался и выстоял.

— Москва, Москва, люблю тебя как сын, как русский — сильно, пламенно и нежно? — удивленно прошептал я сам себе. — Сбылась мечта… — я хотел добавить «идиота», но задумался, так ли это? — Конечно, идиота, а кто же кроме него мог так просто, за здорово живешь, уехать из Москвы в Тбилиси, потеряв право приехать сюда обратно?

И твердо, решительно сказал себе: «Да, да — сбылась мечта идиота!