Прощание с Тбилиси

Прощание с Тбилиси

Лето в Тбилиси ужасное! В Ашхабаде из-за сухого воздуха жара в 50 градусов воспринимается легче, чем Тбилисские «влажные» 35 градусов. Жена с детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал «докторскую».

Я сидел перед вентилятором, периодически поливая его лопасти водой из бутылки, и когда шквал брызг прекращался, снова доставал рукопись и писал. За время пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы — домой идти не хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку портвейна, два плавленых сырка «Дружба» и «французскую» булку.

Часов до 11 вечера я работал — писал теорию, обрабатывал материалы испытаний автомобиля — лент с записями от «пятого колеса» и прибора «путь-время-скорость» у меня было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет.

В сумерках, нарушаемых только фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе редких автомобилей и загадочным сиянием Луны, столь яркой на юге, я пил портвейн и закусывал. Налив стакан, я символически чокался с Таней, улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только проезжающий, подчас, автомобиль светом своих фар давал мне понять, что передо мной — пустота.

Выпив вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов по 18–19), я, улыбаясь, ложился на матрац и засыпал, прижимая к груди упругую надувную подушку, шепотом повторяя: «Таня, Таня!»

К 9 часам утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я уже был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал остатки сыра и французской булки. Ни Хвингия, ни молодежь, работающая в отделе, не знала о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду — что пишу докторскую, а дома кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об этом не распространяться среди сотрудников.

Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя чему быть — того не миновать. Ведь оставались еще субботы и воскресенья, когда я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома. И вот в один из таких дней, когда я был дома, случилась беда.

В квартире (в наших двух комнатах) стоял постоянный кавказский крик: то дети «воевали» друг с другом, то не хотели есть, а их заставляли. Понять не могу, почему детей насильно заставляют есть, ведь еда эта идет совсем не туда, куда надо. Неужели здоровый ребенок позволит себе умереть с голоду? Да он живьем съест все, что движется вокруг, но только если голоден. А если он сыт, а вокруг сырая, одуряющая жара, то полезет ли ему в рот бутерброд с толстым слоем масла и жирный сладкий гоголь-моголь?

А у бабушки существовал свой метод принуждения детей к еде, который был испытан еще на мне. Она с криком бросалась к хлипким и низким перилам веранды и делала вид, что бросается из окна вниз.

— Кушай, или я выкинусь из окна! — кричала она, и, перегнувшись через перила, ждала, когда ребенок, давясь, заглотает последнюю ложку или кусок ненавистной еды, и только после этого слезала с перил.

Я в кошмарных снах видел эту имитацию прыжка в окно, да и сейчас нет-нет, да приснится такой сон. Я возненавидел лакейское слово «кушать», взятое как будто из лексикона персонажей Зощенковских коммуналок.

— Спасибо, я «накушался»! — так и хочется ответить на случающееся иногда приглашение «покушать».

Так вот однажды бабушка, в очередной раз заставляя своих правнуков «покушать», слишком уж перевалилась через перила. Я с ужасом увидел, как ноги ее оторвались от пола и повисли в воздухе. Уж лучше меня не было дома, или я замешкался бы, спасая ее от падения! Все случилось бы гораздо быстрее и без мучений! Но я мгновенно подскочил к перилам и втащил бабушку внутрь веранды. Разумеется, от ужаса всего происходящего, я сделал это довольно резко, и бабушка, упав на пол рядом с перилами, стала кричать, не давая до себя дотронуться.

Скорая помощь забрала мою бабушку в больницу, а вскоре ее привезли обратно и сказали, что таких больных там не держат. У нее перелом шейки бедра на фоне сильнейшего остеопороза, о котором никто ничего не знал, и ей оставалось только лежать до конца жизни. А конец этот, как заявил врач, наступит через несколько месяцев. Вот и говорю — уж лучше бы я не успел схватить ее и стащить на веранду! Когда был бы больший грех с моей стороны — не знаю, но мучений для всех и для нее самой было бы меньше, если бы я не успел.

Жить дома стало совсем невмоготу — ко всему имеющемуся, добавилась эта неизлечимая болезнь бабушки. А к тому же еще долго болела, а потом и умерла наша безногая соседка Вера Николаевна. Мама нашла где-то закон, что если освобождается комната в коммуналке, и у проживающей там семьи есть право на улучшение жилищных условий (простите за эти мерзкие совдеповские термины!), то комната достается этой семье. Это подтвердил и адвокат, с которым мы посоветовались.

А вскоре к нам пришел в гости «гонец» из райисполкома — за взяткой. Он без обиняков заявил нам, что если мы заплатим ему тысячу рублей (всего-то тысячу — заработок провинциальной проститутки Любы за неделю!), то комната достанется нам. А если нет, то тогда вселят жильцов. Таких денег у нас, при всем желании не было, и мы ответили отказом. «Гонец», паскудно улыбнувшись, ушел.

Мы, не теряя времени, подали в суд. Взяли адвоката, который гарантировал выигрыш, то есть присуждение спорной комнаты нам.

— Вас шесть человек, в том числе двое маленьких детей, один кандидат наук, и еще лежачий больной — инвалид первой группы — это дело решиться автоматически!

Но «народный» суд отклонил наш иск. Мы подали кассацию в Верховный Суд Грузии. И Верховный Суд признал наше безусловное право. Судья сказал даже, что ему непонятно, почему районный суд отклонил иск — только один кандидат наук, по законам тех лет, имел право даже на неоплачиваемую дополнительную площадь 20 кв. м.

— Поздравляем вас! — сказал мне судья, приходите завтра утром за решением суда.

Вечером мы «отметили» наш выигрыш, а утром я пошел за решением. Но ни судья, ни делопроизводители, не захотели даже видеть меня. Наконец, ко мне вышел прокурор, который был вчера на суде.

— Молодой человек, я вам сочувствую, но ничего не выходит! На суде был представитель Исполкома, а сегодня утром позвонили из Райкома Партии и сказали судье, чтобы он их квартирами не распоряжался. Если не хочет положить партбилет! Вот почему он к вам не вышел — ему нечего сказать! Все утро он матюгался после этого звонка. Такие у нас права! — развел руками прокурор.

Я вышел из суда в мерзчайшем настроении. Пришел домой и сообщил новость.

— Спасибо Партии за это! — съязвил я маме, и она в первый раз мне ничего на это не ответила.

Тогда мы нашли «полувыход» из положения. После смерти моего деда Александра в 1963 году, его вдова — «тетя» Нэлли осталась жить в их комнате. Так вот, эту комнату она сдала в Исполком, чтобы ее переселили в освободившееся помещение в нашей квартире. И тетя Нелли до конца присматривала за бабушкой, до самой ее смерти в июле 1967 года. Вот судьба — бабушка сосватала тетю Нелли за своего бывшего мужа, и у нее на руках умерли и мой дед, и моя бабушка!

А весной 1967 года меня должны были избирать по конкурсу на старшего научного сотрудника, а я был оформлен лишь «по приказу». Я не придавал этому избранию никакого значения, полагая, что оно пройдет автоматически. Но нет — в отдел после Ученого Совета пришел Хвингия и сообщил мне, что моя кандидатура не прошла.

— Что это означает? — поинтересовался я.

— А то, что пока ты остаешься работать по приказу, но в любое время тебя могут приказом же уволить. А если бы избрали по конкурсу, то пять лет тебя тронуть не могли.

Но интересно то, что в конце декабря 1967 года избранного по конкурсу начальника отдела Геракла Маникашвили, как миленького, в одночасье уволили с работы по собственному желанию!

И я благодарю судьбу, которая отнеслась так благосклонно ко мне, что устроила все 33 несчастья именно в Тбилиси: «прокатили» с квартирой, не избрали по конкурсу. Казалось бы, судьба сама выталкивала меня из Тбилиси — уезжай, уезжай, тебе здесь не место! А я еще чего-то раздумывал!

Но решающий шаг в моем «изгнании» из Тбилиси сделал сам академик Трили. К лету 1967 года я завершил-таки написание моей докторской диссертации. Под видом отчета я оформил ее отпечатку на машинке, изготовление фотографий и переплет за счет института. Получилось около 600 страниц — это был перебор, но в любой момент можно было «лишние» страницы перевести в приложение.

Печатных трудов в это время у меня было около ста. Была и теория, а главное — был эксперимент — скрепер из кандидатской диссертации и грузовик с гибридом. А, кроме того, именно в период работы в Тбилиси, мне удалось изготовить и успешно испытать в Москве в институте ЦНИИТмаш несколько супермаховиков. Заявку на это изобретение я подал еще в мае 1964 года, опередив на несколько месяцев первую зарубежную заявку на супермаховик.

Одним словом, это была полноценная законченная докторская диссертация, и я ее принес академику Трили в одно из его посещений института. Я положил этот толстенный фолиант перед академиком, и в изысканных выражениях попросил «моего руководителя, столь много сделавшего для меня», найти время и просмотреть эту работу на предмет защиты ее на Ученом Совете в Грузии. Я приоткрыл обложку и показал написанные на титуле слова «Диссертация на соискание ученой степени доктора технических наук» и далее «Научный консультант — академик Трили Т.Т.»

Батони Тициан не дотронулся до фолианта. Я заметил, что он даже спрятал руки подальше, чтобы ненароком не притронуться к нему. Словно фолиант, как криминальные деньги, был припудрен специальным красителем (кажется, родамином), для обнаружения лица, взявшего их.

— Зачем тебе докторская, ты ведь уже кандидат! — наивно улыбаясь, спросил Трили.

Я захлопнул фолиант и положил его к себе в портфель. Все! Мне в Грузии делать нечего, надо «рвать когти», пока не поздно, пока не устроили какой-нибудь провокации, чтобы уволить по статье или сделать другую гадость.

Среди «гадостей», которые мне делали, уже была такая иезуитская штуковина, о которой сегодня молодежь и подозревать не может. И которая была одним из «шедевров» совдеповского давления на ученых, а в Грузии (подозреваю, что и в других местах с аналогичным менталитетом). Этот «шедевр» применяли и для пополнения списка трудов тупых научных начальников.

Эта штуковина называлась «акт экспертизы-рецензии». Допустим, написал молодой или старый, но невнимательный научный сотрудник книгу, статью, заявку на изобретение. Но чтобы их подать, соответственно, в издательство, журнал или Комитет по делам Изобретений, нужен был упомянутый «акт», о том, что материал не содержит государственных тайн и действительно принадлежит автору, то есть, не украден у другого лица. А подписывала этот акт комиссия во главе с кем-нибудь из руководства института, университета или другого предприятия, где работал автор.

Так вот, почти все мои статьи и изобретения эта комиссия «заворачивала», пока я не приписывал впереди кого-нибудь из руководства, как минимум, Геракла. Мне приходилось изыскивать невероятные приемы, чтобы опубликовывать свои материалы. Не буду их описывать, они не будут адекватно восприняты нормальными современными людьми, а людям из прошлого они сейчас не пригодятся. Так что каждая моя статья или заявка на изобретение, сделанная в НИИММПМ, давались мне не только умом, но и «кровью».

Поэтому в августе, когда похороны бабушки были уже позади, и наступил отпуск, я, забрав с собой свой фолиант, необходимые документы, сел на самолет и полетел в город Тольятти — «пробраз города коммунистического будущего», как писали о нем в газетах.

Я нашел в газете «Молодежь Грузии», рекламку, где писалось, что молодой Тольяттинский политехнический институт, заинтересованный в привлечении научно-педагогических кадров, принимает на работу с предоставлением квартир, лиц с учеными степенями и званиями.

Тольятти — это город молодых, Тольятти — это будущая автомобильная столица страны, Тольятти — это великая русская река Волга, наконец. А главное, Тольятти — это Россия, где перед тем, как тебя соберутся давить, ты хоть успеешь пискнуть. А в Грузии — и пискнуть не успеешь! Это слова Михаила Владимировича Хвингия, человека долго жившего и в России и в Грузии, доктора наук, профессора. А профессорам надо верить!

Из аэропорта Курумоч я на такси быстро добрался прямо до Тольяттинского политехнического института, который располагался рядом с автостанцией, на улице Белорусской 14.

Институт был открыт и я, разузнав, что где, поднялся в приемную ректора. На мое счастье сам ректор оказался на месте. Я попросил секретаря доложить о посетителе — кандидате наук из Тбилиси, который хочет поступить в институт на работу. Ректор, грузный мужчина лет пятидесяти, сам, широко расставляя ноги, вышел из кабинета мне навстречу и пригласил войти, постоянно повторяя:

— Милости прошу, милости прошу!

Я успел прочесть на табличке, что ректора зовут Абрам Семенович Рубинштейн. Это несколько озадачило меня — впервые мне встретился ректор российского ВУЗа — явный и не закамуфлированный еврей. Дело было при Брежневе, и еврей — на такой высокой административной и педагогической должности — это что-то новое и необыкновенное.

Я показал Абраму Семеновичу мой фолиант, который он перелистал с большим интересом.

— Да это сплошная теоретическая механика! — заметил он, — знаете, — он почему-то перешел почти на шепот, — сейчас у меня кафедрой теоретической механики заведует человек вообще без ученой степени, он оформлен по приказу (мне это было знакомо!). Пол годика ознакомьтесь с педагогической работой на кафедре в должности доцента, — ведь вы никогда не работали в ВУЗах, — а там

— на заведующего! У нас в Тольятти, все быстро! — улыбнулся «дядя Абраша», как я его сразу прозвал про себя. — Квартиру дадим возле соснового бора, в километре — пляж на Волге, в десяти минутах хода — институт! Зарплата хорошая, по НИСу можете подрабатывать — четыреста рублей, как минимум! Милости прошу!

Ректор забронировал номер в гостинице, выделил мне автомобиль и приказал водителю показать мне город. Наутро была назначена новая встреча, где я должен был сделать окончательный выбор.

Водитель первым делом свозил меня на пляж. Прекрасный песчаный пляж на Жигулевском водохранилище — «Жигулевское море». На той стороне живописные горы — Жигули. По пляжу бродят прекраснотелые загорелые блондинки-волжанки, от взгляда на которых вскипает кровь южанина. Затем стройплощадка нового автозавода. Огромная территория, где сотни копров забивают в песок железобетонные сваи. Здесь будет завод-гигант!

И напоследок — институтские жилые дома, белокаменные девятиэтажки на самой опушке соснового бора. Сосны — хоть сейчас на мачты — прямые и высокие!

Показав все эти прелести Тольятти, водитель завез меня в гостиницу, где я без волокиты оформился в забронированный прекрасный номер. Я выпил заготовленный портвейн, закусил фруктами и принял горячую ванну. Из крана шла горячая вода — это тебе не Тбилиси, где и холодной-то не дождешься!

Утром я с удовольствием написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности доцента по кафедре «Теоретическая механика». Представил копию диплома кандидата наук.

— С характеристикой заминка… — витиевато начал я, но «дядя Абраша» перебил меня. — Не беспокойтесь, я все понимаю! Ну, кто захочет, чтобы от него уходил хороший сотрудник — вот и не дают характеристику, — вздохнул ректор, — поэтому мы принимаем документы и без этого.

Ректор с интересом рассмотрел мой паспорт, нашел место где фигурирует знаменитый «пятый пункт», и облегченно вздохнул: «Слава богу!» Заметив мой интерес, он продолжил:

— Слава богу, что вы не еврей, а ведь внешне так похожи! За каждого нового еврея мне делают кровопускание в Горкоме. Устроили здесь синагогу, говорят! Действительно, у нас перебор евреев, а ведь на все есть свои квоты. И чего они только сбегаются сюда — ума не приложу, может потому, что ректор

— еврей? И «дядя Абраша» хитро улыбнулся мне, даже подмигнув…

Мы расстались почти по-дружески. Ректор обещал немедленно сообщить телеграммой результаты конкурса.

— Милости прошу, милости прошу! — с этими словами он проводил меня до двери, энергично пожимая мне обе руки.

А в сентябре мне пришла телеграмма из Тольятти: «Вы избраны по конкурсу на вакантную должность доцента кафедры теоретической механики тчк сообщите приезд тчк проректор Подейко».

Надо было готовиться к отъезду. Ехать решил я один, а когда получу квартиру, «выпишу» семью. На работе сказал, что еду строить автозавод в Тольятти, чтобы не подбросили «подлянки» в Политехнический.

Я подал заявление об увольнении с шестого октября — как раз в день моего рождения. На месяц меня имели право задержать на работе, но получилось все иначе. Видимо, директор или Авель сообщили Трили, так как он срочно вызвал меня к себе в Президиум Академии. Я никогда не видел его таким сердитым.

— Ты что дурака валяешь, корчишь из себя обиженного! — почти кричал на меня Трили. — Прикажу, как миленькие проведут тебя по конкурсу. Чего тебе здесь не хватает? Завод захотелось строить в этой России, на колбасе и водке жить?

Я не совсем понял эту последнюю фразу — «на колбасе и водке жить». А здесь я что, на икре паюсной и на шампанском живу? Но я промолчал, и, улыбаясь, заметил, что решил участвовать в стройке коммунизма, и ему, Трили, как коммунисту, должно быть близко это и понятно. Трили аж рот раскрыл от моего лицемерия, но сказать ничего не решился. Мы попрощались, и я ушел.

В последний рабочий день 6 октября я пришел на работу ровно в 9 утра, чтобы не было повода подловить меня за опоздание. Но я не узнал отдела. В большой комнате стоял празднично накрытый стол, на котором были расставлены грузинские яства и возвышался бочонок вина. Пораженный этим событием я спросил, по какому это поводу:

— По твоему поводу! — был ответ Хвингия.

Аллочка Багдоева, много лет спустя рассказала мне, что я, посмотрев на этот стол, покачал головой и философски заметил:

— Эх, при жизни бы так!

Но я сам этой моей реплики не помню. Потом я забрал трудовую книжку и другие документы, и снова пришел в отдел. Были тосты за мой успех, за то чтобы «обо мне было слышно», а Хвингия пожелал, чтобы в России мой «писк» был бы услышан, если меня надумают-таки «давить».

По грузинскому обычаю после поедания вареной телячьей лопатки — «бечи», на этой плоской кости, как на доске, каждый написал свое пожелание. Я эту «бечи» возил с собой повсюду, где пришлось жить, и часто рассматривал пожелания. Особенно понравилось мне: «Помни Грузию — мать твою!» Кто писал, не знаю, но видимо, искренне.

Что ж, буду помнить Грузию, навек не забуду — твою мать!