Защита
Защита
Всю весну я готовил материалы к защите диссертации. Написал автореферат, после чего Ученый Совет официально утвердил оппонентов и день защиты — что-то в конце июня. В июле все массово уходили в отпуск, и уже кворума на Совете не соберешь. Оппонентами утвердили известного ученого — доктора наук профессора Дмитрия Волкова и уже знакомого нам кандидата наук Бориса Вайнштейна. Отпечатали и разослали по списку адресов авторефераты, и я стал готовить плакаты к докладу. Двадцать — двадцать пять плакатов — это нешуточная работа месяца на полтора-два. Да еще их надо было выполнить красиво — денег-то на художника не было.
И вот еще что я придумал. Где-то я слышал, или читал в газете под рубрикой «их нравы», про двадцать пятый кадр. Сейчас все знают про него, даже используют при изучении иностранных языков, а тогда это было совсем в новинку.
Писали, что некоторые «недобросовестные западные фирмы» вставляют в киноленты, где в секунду проходит 24 кадра, этот 25-й кадр, например, с надписью: «Пейте кока-колу!». После чего все, кто просмотрят фильм с этими вставками, тут же гурьбой отправятся пить эту неведомую тогда кока-колу до полного мочеизнурения. При этом никто не осознает этого 25-го кадра, его просто невозможно заметить, но на подсознание он вроде-бы действует.
А если помните, у меня имелся фильм — 10-ти минутка, про испытания скрепера, который я хотел показать на защите диссертации. И начал меня точить червь экспериментаторства — дай-ка, вставлю в этот фильм через каждые 24 кадра еще один — с надписью: «Голосуй — за!» Но что бы я сам ни сделал с пленкой, мимо киномеханика ведь это не пройдет.
Поэтому познакомился я с киномехаником, мрачным парнем по имени Леша, и полушутя-полусерьезно рассказал ему о моей затее. Леша уже слышал про эти «западние штучки» и заинтересовался. Мы выпили с ним за эксперимент, и он не только дал согласие на демонстрацию такого сборного фильма, но и обещал помочь.
Я изготовил бумажный плакат с четкой надписью: «Голосуй — за!». Затем Леша снимал этот плакат киноаппаратом что-то около минуты. Кадров получилось больше, чем надо. А потом мы нарезали весь фильм на кусочки по 24 кадра и вклеивали 25-й кадр. Заняло это часа два, причем на это время мы заперли монтажную комнату и никого туда не пускали. Коробку с фильмом забрал я, а плакат и лишние кадры мы уничтожили. Я попросил Лешу держать язык за зубами, и он ответил: «Могила!», сделав жест, как будто зашивает себе губы иголкой с ниткой.
Вот уже подходит июнь, я репетирую доклад и продаю по-дешевке свое сине-зеленое пальто — все равно не пригодится! Я твердо наметил поле защиты ехать работать в Тбилиси под «эгиду» (это такая мохнатая шкура, а в современном смысле — «крыша») академика Трили. Пальто там или не нужно, или можно будет купить новое — у кандидата наук денег будет предостаточно (о, святая простота!).
А тут на последнее заседание Совета поставили защиту какого-то приезжего руководителя из филиала ЦНИИСа, а мою защиту перенесли на сентябрь. — Ну, чтож, в сентябре тоже не холодно, — подумал я, и на месячишко уехал в Тбилиси проведать семью. А заодно встретиться с самим академиком Трили, и об этой встрече я уже говорил.
В августе я опять был в Москве — готовил подзабытый доклад, а заодно продал Вадиму мой пистолет, чтобы вдруг по-пьяни не начать палить. И чтож, недели через две после этого я вижу — на улице близ общежития странную картину — бежит, вытаращив глаза, один наш аспирант — Галицкий, а за ним с моим пистолетом в руке — «солидный человек» Вадим.
Повидимому, у моего пистолета было какое-то неведомое свойство возбуждать у владельца желание пострелять. Я остановил бегущего аспиранта, закрыв его своим телом, схватил Вадима за руку с оружием и помирил их с помощью магазина. Нет, не оружейного магазина с патронами, а обыкновенного — с водкой.
Но защита не состоялась и в сентябре — не все члены Совета вовремя вернулись из отпусков. Затем в октябре был еще один фальстарт, и окончательно назначили защиту на 26 ноября.
Мы с Таней, предчувствуя скорую разлуку, почти не расставались, периодически рыдая друг у друга на плече. Была такая безысходность, как будто мы — не свободные люди великой страны, а какие-нибудь римские или, еще хуже, восточные рабы. Семья, конечно, это святое, но не до такой же степени! Да и Таня, видя бесперспективность своего «бой френда», как сейчас говорят, дала бы ему от ворот-поворот, да нет…
Потепенно становилось все холоднее и холоднее. Я взял на опытном заводе телогрейку в которой работал в холодное время, но она была такая старая и замасленная, что к культурным людям, например, за отзывом или в библиотеку в ней не пойдешь. А в начале ноября ударили 20-градусные морозы, (это был 1965 год, можете свериться с лабораторией Михельсона!).
Пришлось идти на поклон к дяде и он, увидев мою телогрейку, выдал мне (на время!) кожаную дубленую куртку, подаренную ему друзьями — летчиками. Мна она так понравилась, что я даже надорвал ее и заштопал, а потом сказал дяде — вроде, такую и отдавать неудобно. Так и присвоил ее насовсем.
Мокасины мои «попросили каши», т. е. стала отваливаться подошва. Я вооружился шилом, очищенной медной проволокой, и так красиво подшил подошвы, что мне даже заказали пару такой обуви знакомые. Но теплее, правда, от этого мокасины не стали. Голову же спасала все та же кепка из каракульчи, в которой я щеголял по Могилеву в качестве двойника рецидивиста — Наума.
За неделю до защиты приехала Лиля и остановилась у дяди Жоры. Я же чаще бывал в общежитии, т. е. у Тани, и Лиля решила не третировать меня перед защитой.
Итак, наступил день защиты — 26 ноября, в 1400 заседание Специализированного диссертационного Совета. А у меня и приличного костюма нет — одна заношенная куртка и красный пуловер, еще от Вальки-директорши. Правда, белая нейлоновая рубашка в гардеробе присутствовала, но галстук был окончательно испорчен красным портвейном. Пришлось занимать костюм и галстук у коллег-аспирантов.
Да, насчет коллег-аспирантов. В аспирантуру поступила анонимка (как говорил Лукьяныч — «онанимка»), что я хулиганю в общежитии, веду аморальный образ жизни и даже целюсь из пистолета в аспиранта Уткина. Уткина вызвали, он подтвердил, что я целился в него, но не выстрелил.
Так или иначе, мне в характиристику (которая была обязательна при защите диссертации) все это вписали. Подписал начальник аспирантуры и профорг, который меня даже не знал. А комсорг (помните Сашу Лисицына, который учился в том же ВУЗе, что и я, и который потом стал директором нашего огромного института — ВНИИЖТа?), подписывать отказался, дескать, нужно разобраться. Он встретился со мной и сказал, что эту характеристику не подпишет, а руководство не напишет хорошую. И поэтому, бери, говорит, другую характеристику в другом месте, где сможешь. Я — к Федорову, покаялся, так мол, и так. Он, сощурясь, посмотрел на меня и высказал свое мнение:
Ну и сволочи же у тебя друзья-аспиранты! Хорошо, если ты морду побил кому-нибудь, то это, может, так и надо было. Особенно автору анонимки! А то, что ты мог целиться из пистолета в аспиранта — не верю! Ты же мог запросто его побить, зачем же стрелять в него? Будет тебе характеристика!
Писал характеристику Игорь Андреевич Недорезов. Писал вдохновенно и художественно. Дмитрий Иванович прочел, высказал мнение, что с такой характеристикой не кандидатскую, а докторскую степень нужно присваивать, причем без защиты. Добавил от себя, что я «успешно сочетаю научную деятельность со спортом». В конце дня я имел на руках блестящую характеристику из ЦНИИСа, подписанную руководством и сдал ее в Совет. А «плохую» характеристику продолжал блокировать Саша Лисицын, не давая ей ходу.
Итак, в 1400 — защита. Я принял «на грудь» стакан портвейна для храбрости и пошел в конференц-зал развешивать плакаты. Фильм отдал мрачному Леше-киномеханику.
Члены Совета, покашливая, собирались. Среди гостей был мой дядя со своей женой, Лиля, и, специально приехавший из Тбилиси, Геракл Маникашвили.
По залу прошел слух, что известный писатель Георгий Гулиа пришел послушать защиту своего племянника. Члены Совета подходили к нему — поздороваться и выказать восхищение его произведениями. Это подняло мой, как сегодня скажут, «рейтинг».
Я бодро и, главное, громко сделал доклад. На сей раз без кавказского акцента, даже со столичным «шиком». Да и работа была, говорят, неплохой, много публикаций, ну а скрепер мой все члены Советы, если не видели на Опытном заводе, то, по крайней мере, слышали «реактивный» свист его раскрученного маховика.
А в заключение я предложил членам Совета посмотреть фильм про испытания скрепера. Я нажал кнопку на пульте, в зале погас свет и пошел фильм. Я так боялся, что лента оборвется и остановится на кадре: «Голосуй за!», но этого не случилось. Фильм я потом забрал у Леши и уничтожил.
Все члены Совета поступили так, как рекомендовал им сделать 25-й кадр, и после подсчета голосов меня стали поздравлять. Банкет был назначен вечером того же дня в ресторане Будапешт. Деньги привезла из Тбилиси Лиля, да и дядя помог. Все было путем, Лиля танцевала с Недорезовым и с моими коллегами по лаборатории. Она блистала своей прической и танцевальным мастерством — гимнастка все-таки! Я постарался не «нажраться» и не устроить дебош. Короче говоря, все было неправдоподобно культурно!
Зато на следующий день была назначена пьянка в общежитии. Специально съездили на Рижскую за Серафимом, пригласили друзей во главе с Зайцевым, и жильцов общежития. Таню, к сожалению, пригласить было нельзя. Серафим тихо подошел ко мне и грустно спросил на ушко:
— Что, Таню по боку, да?
Серафим знал, что я наметил отъезд в Тбилиси. Меня ошеломила такая постановка вопроса.
— Почему «по боку»? Я буду постоянно приезжать, мы любим друг друга…
— Хорошо, хорошо, я пошутил! — засмеялся дядя Сима.
Пьянка была серьезная, за сданные бутылки можно было приобрести еще пять бутылок водки. Фотографии запечатлели наши пьяные рожи, восстановленную «Данаю» над постелью Лукьяныча, латунную доску с надписью «Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя»…
Я срочно оформлял документы Совета для ВАКа — нужно было успеть до Новогодних праздников. К середине декабря все было сдано в ВАК.
Бесплатный билет мой еще действовал до конца года, и Лиля купила билет только себе. Наступил день отъезда — поезд отправлялся вечером.
Днем я купил цветов, вина, и зашел попрощаться к Тане. Она лежала в постели похудевшая и осунувшаяся; глаза были в слезах, а подушка — мокрая. Я понимал, что поступаю как-то не так, а как нужно было поступать, никто мне не посоветовал. Бросить семью? Тогда плакали бы Лиля и дети. Бросить всех и смыться куда-нибудь на лесоповал? Нелогично. Продолжать этот «марафон» долго было нельзя. Да и Лиля не могла оставаться в Москве — не было прописки.
Я поцеловал плачущую Таню, сказал, что буду часто приезжать (кстати, я так и поступал потом — в месяц раз, да приезжал!), и с тяжелым сердцем ушел.
Федоров и Недорезов негативно восприняли мое решение — уехать жить и работать в Тбилиси.
— Немудрое решение! — констатировал Игорь Андреевич.
— Нурибей, вам же будет там душно! — сказал свое слово Дмитрий Иванович, — вы же телом будете в Тбилиси, а душой в Москве! А в результате, вы обязательно снова вернетесь в Москву, только сделать это будет очень и очень непросто! Не вы первый, не вы последний!
Мудрый человек — Дмитрий Иванович Федоров, он как в воду глядел!
А пока, где-то счастливый, а где-то — с тревогой, что в чем-то допускаю ошибку, причем ошибку стратегическую, я уезжал с женой в «солнечный Тбилиси»