Исповедь старого стукача
Исповедь старого стукача
В осеннем семестре вместе с Лилей в наш институт поступили люди, с которыми судьба очень сблизила меня, как минимум, лет на десять. Первый из них — это Роман Федорович Горин, 1935 года рождения, защитил кандидатскую в Московском Горном институте, работал в Норильске на знаменитом комбинате имени Завенягина, откуда и приехал в Тольятти. Он поступил на кафедру теоретической механики; член Партии, женат, жена Тоня — дама весьма крепкая и полная, убежденный член Партии. Двое маленьких детей — девочек.
Роман Федорович любил рассказывать о своей норильской жизни. Здесь были истории о потопах в шахте, о страшных трагедиях, разыгрывавшихся в непростых условиях Заполярного Севера. Но мне почему-то запомнился рассказ об одном партийно-производственном совещании на комбинате, о котором Роман рассказывал часто, с удовольствием и с немалой долей артистизма.
— Идет совещание, каждый начальник высказывается о своих наболевших проблемах. И вдруг, распаленный речами своих коллег, к микрофону выходит субтильный старичок — начальник газомерной службы комбината имени Завенягина. С козлиной бородкой, похожий на «дедушку Калинина», начальник газомерной службы сразу «взял быка за рога».
— У нас, товарищи, наших газомерщиц часто используют не по своему прямому назначению (часто этих девушек — газомерщиц заставляли прибирать помещения и выполнять другую несвойственную им работу). А надо, товарищи, чтобы наших газомерщиц мы использовали, товарищи, только по своему прямому назначению!
«Товарищи» гоготали в зале, свистели и аплодировали. А старичок-газомерщик никак не мог взять в толк, почему люди смеются на призыв использовать наших газомерщиц только по их прямому назначению!
Тогда же на нашу кафедру поступила ассистент Кирпичникова Галя, 1940 года рождения, приехавшая из Новокузнецка. Не замужем, но ребенка имела; девочка осталась с бабушкой в Новокузнецке.
На ту же кафедру приехала работать ассистентом по распределению из Курска, 23-х летняя выпускница Курского Политехнического института — Лида Войтенко со своим мужем Сашей, который устроился работать на стройку ВАЗа. У них был маленький ребенок — сын Дима.
Роман Горин был не дурак выпить, и мы с ним быстро сблизились. Квартиру Гориным дали моментально, они и приехали-то, собственно, прямо на новую квартиру. С Тоней у меня сразу установились напряженные отношения — она считала, что я спаиваю Романа, хотя дело обстояло как раз наоборот. Да и сам Роман имел с женой достаточно неадекватные отношения — то был заботлив и предупредителен, а то надолго исчезал из дома. Галя опытным чутьем определила потенциального кандидата на развод с последующим новым браком, и «положила глаз» на Романа. Тому Галя тоже понравилась.
Таким образом, у нас с Лилей и Тамарой появились новые друзья — Роман с Галей, которые быстро стали любовниками, а также Лида с Сашей. В нашей квартире поставили телефон, очень облегчивший жизнь, особенно мне с Тамарой. Теперь Лиля каждый раз, выходя из института, звонила домой, и мы с Тамарой делали так же. Лиля посчитала, что Тамаре спать на раскладушке неудобно, и «перевела» ее на нашу необъятную койку, выделив ей место с краю. Мое место было у стены. Лиля спала посередине. Так что, если мне надо было в туалет, или куда еще, то мне приходилось перелезать через Лилю и Тамару. Но я терпел это.
Главной причиной перехода Тамары к нам явился телевизор. Мы его поставили в ногах кровати, и вначале Тамара приходила просто посмотреть его вечером. При этом она ложилась на свое последующее «законное» место. Так как мы часто выпивали в постели, то Тамара столь же часто засыпала на своем месте, а потом ночью или под утро, выключив мелькающий и свистящий телевизор, отправлялась к себе на раскладушку. Теперь же все равно телевизор выключала она, на правах крайней, но уже шла не в холл, а ложилась в нашу общую койку.
Если нам с Лилей после телепередачи приходило что-нибудь путное в голову, то она запросто говорила Тамаре, чтобы та шла помыться в ванную. Потом она же вызывала ее из ванной назад. А часто Тамара на ее приглашение помыться отвечала, что она спит, ничего не видит, ничего не слышит, и для верности затыкала уши ватой. Что ж, так было даже пикантнее, и Лиля перестала отсылать Тамару мыться. Зато, когда Лиля утром уходила на работу, Тамаре уже не надо было перебираться из холла в спальню, а лишь передвинуться на середину постели. То же самое, правда, в другом направлении, предстояло проделать и мне.
Так вот, одним из первых, к нам по телефону часов в пять вечера позвонил — не поверите — Михаил Ильич Стукачев, и попросил у меня аудиенции. Мы с ним последнее время почти не общались, так как заведующим кафедрой стал Поносян. И вдруг — просьба о встрече. При этом Михаил Ильич спросил, есть ли у нас магнитофон, потому, что у него, по его словам, имеются интересные записи. Магнитофон у нас был, и я даже иногда разыгрывал с его помощью шуточки, наподобие московских общежитейских. Но мы с Лилей решили, что Стукачев пьян, иначе для чего он упомянул о каких-то записях. Плясать камаринского, что ли, под эти записи решил? Мы ответили, что магнитофон имеется, но у нас в гостях Горин, Кирпичникова и Войтенко с его же кафедры.
— О, это очень хорошо! — каким-то странным задыхающимся голосом сказал Стукачев и повесил трубку.
Мы посмеялись, но когда пришел Стукачев, нам стало не до смеха. Время было холодное, что-то двадцатые числа декабря, он зашел в шубе, принеся с собой целое облако пара. И прямо у порога упал на колени — как был в шубе, так и упал. Правда, снял шапку.
— Простите старого подлеца, старого стукача! — причитал он и бил лбом в пол.
Мы все подняли Ильича (так покороче и поконкретнее!) с колен, сняли с него шубу и усадили на кресло. Ильич отдышался, и, обещая быть правдивым как на духу, начал свою исповедь, обращаясь ко мне. Лиля, Горин, Галя и Лида сидели вокруг меня, Тамара вышла в спальню и включила телевизор.
— Когда вы пришли к нам на кафедру, все уже знали, что ректор обещал через полгода сделать вас заведующим. Мы совершенно вас не знали, слышали, что у вас готовая докторская и вы шибко грамотный. Помните, вы часто встречались и разговаривали с Поносяном? Вот он и сказал мне, что попытается выведать у вас о ваших планах на будущее — свое и кафедры. А как-то утром он забегает ко мне в кабинет, глаза черные вытаращил, — дело, — говорит, — есть важное, выведал, — говорит, — я у него, этого негодяя все его планы! И посоветовал запереть дверь в кабинет, чтобы случайные посетители не помешали. Я чувствую, что сообщит он мне что-то важное, а потом, думаю, от своих слов откажется, и решил — дай, запишу его слова на пленку, чтобы потом не отпирался. А у меня настольная лампа в кабинете заблокирована с магнитофоном, уж простите старого стукача, жизнь такая!
— Надо же, как у меня в общежитии — догадливый стукачок! — подумал я.
— Вот включаю я эту лампу и слушаю его, переспрашивая, чтобы погромче говорил и повторял. Вы позволите поставить бобину с лентой?
Я подготовил магнитофон к работе на воспроизведение на низкой скорости, как и была записана бобина (тогда еще кассетные магнитофоны у нас были в редкость, преобладали магнитофоны с лентой на катушке или бобине, как в фильмах про Штирлица). Поставил бобину и нажал на клавишу. Качество записи было, конечно, не студийное, но все слова были понятны. Несколько мешал сильный кавказский акцент Поносяна, усилившийся, видимо от волнения. Реплики Ильича вообще были слышны отлично. Загробный тембр голоса Поносяна усиливал мрачное впечатление от прослушивания.
Вот, коротко, содержание записи:
«Гулиа пришел ко мне в гости с этой пьяницей Летуновой с химии, видимо она — его любовница. Он сильно выпил, язык его развязался; я же не пил совсем и все запомнил. — Мне, — говорит Гулиа, — не нравится, что здесь в институте еврейский притон. Тебе, как кавказцу, открою мой план, думаю, ты поддержишь меня. Я становлюсь зав. кафедрой, срочно вступаю в партию, защищаю докторскую и получаю профессора. Кроме старого Абрама во всем институте ни одного доктора или профессора. У меня есть рука в министерстве, мы снимаем Абрама, и ректором становлюсь я. Горком партии будет только доволен, что ректором станет не еврей. Ну, а потом мы разгоним весь этот притон, и заменим евреев на кавказцев — грузин, армян, осетин, абхазов, азербайджанцев. Ведь квоты существуют отдельно для евреев, для грузин, армян и так далее! То есть мы можем весь институт сделать нашим! Ну, а прежде всего, надо избавиться от неграмотных неотесанных преподавателей. Когда я стану завом, я тут же заменю их на моих друзей из Грузии — кандидатов наук, не могущих найти достойную работу и квартиру. А первым надо ликвидировать этого Стукачева — он слишком много знает обо всех. Думаю, что он ведет досье на членов кафедры, этого нам не нужно! И давай поливать матом и ректора, и его нацию, и вас, Михаил Ильич!»
«Я считаю», — продолжал гундосить магнитофон — «что я сделал вам устное сообщение и прошу довести содержание моего сообщения до ректора. А через день-два я и сам доложу ему об этом же. Но вы — заведующий, и вы должны первым оградить кафедру от такого проходимца! Когда буду докладывать ректору, я скажу, что сперва доложил вам по субординации и просил вас довести все до руководства. И если вы не сделаете этого, то вы покроете проходимца, значит — и вы с ним заодно! А если ректор не примет мер, то у меня есть хороший компромат и на него!» — пригрозил Поносян.
— Что я пережил тогда, — продолжил Ильич, — но все же решил пойти и доложить ректору. Я ведь только сказал, что был у меня Поносян и рассказал то, что вы слышали, предложив донести это до руководства — ректора.
Ректор во время разговора не поднял глаз от стола. «Спасибо, идите!» — только и сказал он. А уже назавтра Поносян зашел с докладом к ректору сам, и тот рассказал ему, что я был у него.
— Иуда я, предатель, и поделом мне все! — вдруг запричитал Ильич.
— А что это — все? — переспросил я у Ильича.
— А то, что он подал ректору докладную, что я не соответствую своей должности доцента, так как не имею ученой степени, научных трудов и веду занятия на недопустимо низком уровне. Он посещал мои занятия и как завкафедрой сделал такой вывод. Теперь меня не переизберут по конкурсу, а срок избрания — в феврале. А на мое место он уже подготовил кандидата наук из Еревана, по-русски почти не говорит, не преподавал ни дня! Так мне и надо, Иуде Искариоту, предал я вас — и поделом мне! — снова запричитал Ильич и на глазах его показались слезы раскаивающегося Иуды.
— Спасите старика, слугой верным, рабом буду вам! — и Ильич снова решил упасть на колени, но мы коллективно удержали его.
— Вот сволочь! — единодушно высказались все присутствующие в адрес Поносяна.
— Так, — решительно сказал я, — пишем письмо запорожцев султану, то есть присутствующих — Абраму. Снимем гада — Поносяна с должности и посадим туда вашего друга, то есть меня! Все проголосовали «за».
Я достал пишущую машинку «Москва», вставил туда пять закладок бумаги и посадил Лилю печатать.
«Ректору ТПИ тов. Рубинштейну А.С.
копия: в Партком ТПИ копия: в Профком ТПИ Заявление Мы, нижеподписавшиеся, …».
Не буду приводить бюрократических мелочей заявления, скажу только, в чем мы обвиняли Поносяна.
1. Принуждение к ложному доносительству М.И. Стукачева на доц. Н.В.Гулиа с непредоставлением конкретных доказательств обвинения (свидетельские показания, магнитофонные записи и пр.).
2. Разжигание национальной розни и антисемитизма в ТПИ.
3. Сбор компромата на ректора в виде порочащих его фотографий на отдыхе в Кисловодске.
4. Попытка несправедливого увольнения опытного преподавателя М.И. Стукачева, как невыгодного свидетеля.
Резюме: требование разобраться в ситуации и наказать провокатора — доц. Поносяна Г.А.
Подписались все кроме Тамары, которая не присутствовала на собрании, и Лили — она хоть и присутствовала, но была с другой кафедры, и не ее, вроде, это дело.
Наутро Ильич подал в канцелярию заявление и получил расписку на своем экземпляре. Днем я зашел к Жоресу Равве, «по секрету» рассказал об антисемитских выходках Поносяна, о его доносе ректору, о сборе им компромата, и о том, что я не хочу работать с таким гадом, а хочу — с таким справедливым и хорошим человеком, как Жорес.
— Перейду на работу со своей темой и деньгами! — добавил я. — И еще, — после защиты докторской обещаю не подсиживать вас, а претендовать на то место, которое ректор мне и обещал, — на «Теоретической механике».
Жорес матюгнулся в адрес Поносяна, и сказал, чтобы я писал заявление «по системе бикицер», потому что лекции читать некому.