Несостоявшийся коммунист «рвет когти»
Несостоявшийся коммунист «рвет когти»
Наступил самый тяжелый период научной работы — испытания «гибрида». Для этого нам выдали небольшое подвальное помещение с земляным полом, типа погреба, в строящемся здании механического цеха. Изделия, весом килограммов по 200 каждое, мы с помощью студентов перетащили в этот подвал.
Наши женщины — Лиля и Ира уже ничем не могли помочь работе, нужна была мужская сила и сноровка, и я взял на работу штатного лаборанта Славу. Он был очень спокойным и индифферентным человеком, но честно и усердно работал.
Естественно, никакого испытательного стенда у нас не было, приобретать его надо было годами по планам и разнарядкам, да и стоил он миллионы. Так что надо было, как северокорейские «чучхэ», выходить из положения «с опорой на собственные силы» и нашу природную русскую смекалку. Мы объединили два «гибрида» в одну установку, соединив их карданным валом. Маховик одного из «гибридов» соединили с мощным электромотором. Все эти агрегаты стояли прямо на земле без какой-либо рамы или фундамента, и закреплены на месте были вбитыми в землю колышками. Суть дела заключалась в том, что роль автобуса брал на себя один из «гибридов», а второй выполнял свою прямую задачу. Потом «гибриды» менялись своими функциями.
Например, разгоняли мы электромотором маховик одного из «гибридов» — это уже был аналог автобуса. Так же запас кинетической энергии, те же обороты на выходе. Соединяли этот маховик со вторым «гибридом» и энергия через вариатор «перекачивалась» в маховик этого «гибрида», а первый маховик останавливался. Вот вам и торможение автобуса с «перекачкой» его кинетической энергии в маховик второго «гибрида».
Затем энергия «перекачивалась» в обратном направлении — и этот процесс был имитацией разгона автобуса. Но легко на словах, а трудно на деле. Я скажу пару слов об испытаниях «гибридов», и тех испытаниях, которые выпали на долю самих испытателей. Только прошу всех, имеющих отношение к технике безопасности, охране труда, и вообще инженеров-практиков, пропустить этот раздел во избежание нервного срыва. Не верите, тогда читайте на здоровье!
Постоянно рвалась стальная лента с «метанием» стальных кинжалов в стены
— это не срабатывала автоматика. Мы со Славой увертывались, как могли, и не получили даже легких ранений. Кроме «кинжалов» от нашего стенда постоянно отлетали развинчивающиеся гайки, крепления и даже части карданов. Обороты были приличные — 6 и выше тысяч оборотов в минуту, и тяжелые летящие «метеориты» выбивали из бетонных стен приличные куски. Но нам со Славой удалось увернуться и на этот раз.
Весной в подвал стали прорываться грунтовые воды. Подвал, конечно же, не гидроизолировали, и вода текла ручьями, прорывая бетонные стены. Когда резиновых сапог стало уже не хватать по уровню воды, и она стала подбираться к электрооборудованию (а вольт-то было 380!), мы нашли погружной насос и стали постоянно откачивать воду наверх, на стройку цеха. Но насос сам питался от 380-ти вольт и мы, стоя в воде, были уже заложниками не только «метеоритов», но и электротока. Кстати, уворачиваться от «кинжалов» и «метеоритов» по колено в воде стало гораздо труднее, но мы справились. Помог насос, уменьшивший этот уровень до щиколотки и даже меньше.
Но подлинным «ударом под дых» для нас оказалась… ртуть. Токосъемники для измерений у нас были ртутными, и Слава достал где-то стеклянную бутыль с десятью килограммами ртути. Очередным «метеоритом» бутыль была разбита, и блестящие шарики, где-то объединившиеся в лужицы, распределились по всему подвалу. Слой воды и грязи не позволял собрать эти лужицы и шарики, засевшие глубоко в щелях земляного пола. Что ж, пришлось применять смекалку — алмазным буром мы просверлили бетонный потолок подвала и вставили туда резиновый шланг воздушного нагнетателя. Чистый воздух под давлением поступал к нам в подвал, а пары ртути выходили через дверь наружу, на стройку цеха. Естественно, ни про «кинжалы» и «метеориты», ни про воду и ртуть, ни про силовые электропровода и моторы в мокром подвале, никто не знал. Подвал был удален от института метров на сто, и сюда никто из руководства или представителей техники безопасности не заглядывал.
Наконец, весной 1970 года стендовые испытания закончились и мы, погрузив изделие, и все необходимые детали в огромный ящик, отправили его багажом во Львов заказчику работ — ГСКБ. А пол в подвале залили толстым слоем бетона, чтобы не дать ртути испаряться.
Я к этому времени уже принял решение «рвать когти» из Тольятти, и посчитал, что лучше пусть эти ценнейшие для меня изделия будут во Львове, чем их уничтожат без меня в Тольятти. А такое решение пришло ко мне в результате событий, имевших место после подачи нашего коллективного заявления руководству института.
Месяца через два была создана комиссия по рассмотрению заявления. Председатель комиссии — Лев Овсеевич Давидзон, член профкома, периодически беседовал с «подписантами», что-то записывал в свой блокнот и снова пропадал. Стукачева не переизбрали по конкурсу доцентом, и он работал на птичьих правах простым преподавателем. А Поносян ходил по кафедрам со студенческими зачетками и направлениями, уговаривая заведующих поставить оценки двоечникам за преподавателей. И те, как ни странно, давали себя уговорить. Ведь Поносян тоже был заведующим, да еще такой «трудной» кафедры
— «Теоретической механики», где без взятки оценку хрена с два получишь!
Прошлой весной Поносяна назначили ответственным секретарем приемной комиссии института, а осенью в институте появились кучки смуглых, одинаковых по внешности, как бы клонированных, студентов, которых объединяло одно — ни один из них толком по-русски не понимал. Чаще всего эти кучки толпились у кабинета зав. кафедрой «Теоретической механики», и уходили оттуда, радостно скаля зубы. Видимо, компромат, собранный Поносяном, был очень действенен. Или что-то еще, что позволяло ему «процветать» в институте. Удивительно, что хоть и называли его все мошенником, жуликом, проходимцем, но помогали ему оставаться таковым, и даже продвигаться на этом поприще.
В Тольятти я понял настоящее значение иностранного слова «коррупция» в его российском смысле. Если в Тбилиси все «шахер-махеры» делались по знакомству, в порядке родственного обмена, со скрытой формой коррупции, то в Тольятти работал один чистоган.
Это вызывало во мне бурю протеста, но я вспомнил, что за изготовление моих научных «изделий» я сам, честный и неподкупный, ставил оценки моим вечерникам. А в чем разница? Ну, брали они взятки ассигнациями, квартирами, путевками, а я — помощью в науке? Разница как между проституткой в борделе и проституткой «по вызову»! Нет, «рвать когти» из этого погрязшего в коррупции института, пока сам насквозь не стал продажным!
Через моего друга — коммуниста Романа Горина я познакомился и близко сошелся с секретарем парткома института, достаточно молодым человеком по имени Володя, тоже не дураком выпить. И я и Роман постоянно рассказывали ему о безобразиях Поносяна, о нашем заявлении, но он только руками отмахивался:
— Ребята, бросьте вы эту бадягу, ничего у вас не выйдет! Для этого надо весь институт разогнать, а может и весь наш город! Тронешь этого «Поноса», так такой понос прохватит весь институт, что все среднее звено и кое-кого из высшего затронет! А заявление ваше спустим на тормозах, как пить дать, спустим!
«Пить дать» мы умели, и хоть не соглашались с Володей, но, подумав, признали, что дело мы затронули неподъемное.
— Тебе же я советую как друг — вступи в партию, пока я на этом месте сижу, — на очередном «выпивоне» разоткровенничался со мной Володя, — ты что, не знаешь — не бывает заведующих кафедрами беспартийных! Ты что хочешь, чтобы мы всякой беспартийной сволочи кафедры доверяли? А потом как воздействовать на них в правильном направлении? Прочти программу и устав Партии, приходи ко мне с заявлением, проведем как нашего человека! Тем более к столетию Ленина, в Юбилейный год, прием будет расширенным!
Этим «юбилейным годом» и 100-летием Ленина всем нам «прокомпостировали» мозги. Целый день по радио, телевидению и в газетах — одно и тоже: столетие, юбилей, «живее всех живых», даже анекдот ходил по кухням:
«Ребенка из школы для умственно отсталых пытаются научить говорить. — Детка, как тебя зовут? — в ответ только мычание. — Детка, кто твоя мама? В ответ — то же самое. И, наконец, спрашивают: — Детка, а какой сейчас год? На лице ребенка отражается невероятная работа мысли, и он с трудом, но отвечает по складам: «Ю-би-лей-ный!».
С этими ленинскими днями у меня было связано интересное приключение в Москве. Как раз в самые торжества — а это конец апреля — я гостил у Мони дома. А спиртное тогда продавали только с 11 до 19 часов. Издевались над народом, как хотели! В воскресенье водку вообще не продавали, только вино. Как будто портвейном нельзя нажраться до чертиков! Даже стихотворение народ сочинил:
«К коммунизму мы идем, жизнь стала прекрасная — Всю неделю водку пьем, в воскресенье — красное!»
Для тех, кто забыл язык своего народа, хочу напомнить, что «красное вино» или просто «красное» — это любое вино, даже белое. А «белое вино» или «белое» — это тоже любой крепкий напиток, та же охотничья водка, перцовка или старка, хотя они отнюдь не белого цвета.
И как раз в начале седьмого вечера обнаруживается дефицит выпивки. Мобилизуют в магазин меня, как человека бывалого. Я надеваю свое «комиссарское» длинное кожаное пальто, кожаный треух, и с лицом, заросшим бородой, становлюсь в очередь.
У прилавка — огромная гудящая очередь, мелочь, падающая в грязь на кафельном полу, пересчитывание мятых рублей и сумки, полные стеклянной тары. Блажен, кто мир сей посетил… Меня одолевает сомнение в том, что я успею отстоять очередь до семи. А ведь меня ждут с водкой, верят в меня! И даже в очереди — Ленин, Ленин, Ленин… Я решился — будь, что будет!
— Что Ленин, что Ленин! — по-стариковски зашамкал я, — вам это только «юбилей», а я самого Ленина видел, живого!
Очередь замерла. Даже, нагнувшиеся за упавшей монетой, так и остались в полусогнутом состоянии…Немая сцена из спектакля «Ревизор», одним словом.
— Отец, проходи, тебе вне очереди, раз ты Ленина видел! — загудели полупьяные патриоты. А тут выискался принципиальный старикан: — Нет, — говорит, — пусть расскажет, где и как он Ленина видел!
Ну, я и рассказываю, что был, дескать, я латышским стрелком и состоял в охране Ленина в Кремле. Всех видел, не только Ленина. Сталина видел, Троцкого, который Бронштейн, Каменева, который Розенфельд, Зиновьева, который Апфельбаум. А до этого — Радомысльский, это чтобы не сразу, скачком
— с Апфельбаума да на Зиновьева, а через Радомысльского, — имитирую я старческую болтливость.
— А как выглядел Троцкий? — экзаменует меня настырный старикашка. Надо сказать, что в то время мало кто видел портрет Троцкого, я же в детстве, когда гнал самогон, растапливая печь старыми газетами, видел фотографии этого «врага народа».
— А вот так, — отвечаю я, — бородка тощая и усы тараканьи, — ну, прямо как у тебя! Погоди, да не ты ли сам — проникший в наши ряды Троцкий-Бронштейн, а ну паспорт покажи!
Старикан стушевался, а меня на руках понесли к началу очереди. Получив свое, я уже заспешил туда, откуда меня мобилизовали, как вдруг чья-то тяжелая рука легла мне на плечо. Я съежился, решив, что в лучшем случае, сейчас начнут бить, а в худшем…Обернувшись, я увидел здорового, с ясными голубыми глазами, похожего на бравого солдата Швейка, мужика, держащего в руках авоську, наполненную бутылками с водкой. Горлышки бутылок торчали из ячеек авоськи во все стороны, и она напоминала морскую мину времен первой мировой войны.
— Отец, идем к нам, — радушно пригласил меня Швейк, — расскажешь, как Ленина видел!
— Спасибочки, покорнейше благодарю, — зашамкал я старобольшевистским голосом, — но я спешу к моим латышским стрелкам! И я зашаркал ботинками по грязному апрельскому асфальту, подальше от места массового скопления трудящихся…
Я счел доводы парторга Володи убедительными и взял в библиотеке программу и устав КПСС. Но, удивительное дело, я не мог «освоить» и нескольких страниц этих брошюрок. При чтении этого, лишенного всякого смысла текста, меня охватывал летаргический сон, да еще, чего раньше никогда не бывало, с храпом! Как я ни старался, ничего не получалось.
Заявление я все-таки написал и со страхом зашел в кабинет с надписью «Секретарь парткома». Кабинет был побольше ректорского, ковровая дорожка вела, как на эшафот, к фигурному дубовому столу Володи. Я, было, обратился к нему на «ты» как обычно, но он быстро перебил меня: «Вы, по какому вопросу?»
— Вот заявление написал, — глупо улыбаясь, ответил я, подавая ему заявление: «Прошу принять меня в КПСС, потому что хочу состоять в передовых рядах строителей коммунизма…».
Володя брезгливо взял у меня заявление двумя пальцами и, взглянув на него, тут же вернул обратно.
— Перепишите, как следует, и тогда уж принесете!
— Не понимаю, ошибок вроде нет… — удивился я.
— Перепишите перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами! — строго, как двоечнику, пояснил Володя.
— Почему??? — чуть не завопил я, полагаю, что Володя меня разыгрывает.
— Потому, что Владимир Ильич Ленин писал свое заявление именно перьевой ручкой и фиолетовыми чернилами, пора бы знать! — назидательно пояснил Володя.
Меня прорвало:
— А если бы Владимир Ильич жил еще раньше и писал бы гусиным пером по свинячьему пергаменту? Или клинописью по каменной плите? Вы что, шутите со мной?
— Все понятно, — констатировал ледяным голосом Володя, — вы не созрели еще до членства в нашей партии! Можете быть свободны!
Я хлопнул партийной дверью и оказался действительно свободным. Какое счастье, что Володя хотел заставить меня переписать заявление, а я заартачился! Какая удача, что я не «вступил» в то, во что вступать не следовало! Чем бы я оправдался потом перед самим собой, перед младшим поколением? Карьерного роста захотел? А ты сам добейся его своими силами и умом, а не «членством» — слово-то позорное какое!
Больше я на пьянки с участием Володи не ходил. И стал искать позиции для отступления. Были советы поехать в Братск, где была свободной одна из кафедр местного политехнического института; предлагали в Брянский институт транспортного машиностроения. Открылся я в своих намерениях и Лиде Войтенко. И она без всяких раздумий предложила мне подавать в Курский политехнический институт, который она недавно закончила. Там, вроде бы, до сих пор свободно место заведующего кафедрой теоретической механики. Лида часто ездила к себе домой в Курск и навещала своих приятелей — преподавателей КПИ.
— Пиши письмо ректору КПИ немедленно! — посоветовала Лида, — а скоро я с Сашей должна туда поехать проведать родителей, вот мы и зайдем поговорить к ректору. А поступишь туда — и нас с собой возьмешь, а то надоело мне уже в этом «зековском» Тольятти!
Я так и сделал, описав в письме все, кроме моего конфликта в ТПИ. Недели через две Лида и Саша поехали в Курск и, вернувшись, сообщили мне, что в КПИ новый ректор набирает новую команду, а место зав. кафедрой теоретической механики свободно, его временно исполняет преподаватель без степени, почти как было в ТПИ. Ректор, дескать, просит тебя срочно приехать к нему на собеседование, предварительно позвонив.
Чтож, в очередную поездку в Москву, я вечером сел на курский фирменный поезд «Соловей» и утречком прибыл в Курск. Был май, в Курске уже во всю распустились деревья и кусты — весна там наступает на неделю раньше, чем в Москве. Не торопясь, пешком дошел до центра — а именно там располагался тогда КПИ, на коротенькой улице Челюскинцев. С собой я захватил все, что нужно для подачи документов на конкурс, кроме, разумеется, характеристики. Зайдя в приемную ректора, я представился секретарю. Она сообщила мне, что ректор ожидает меня, но просит зайти сперва в отдел кадров для решения формальных вопросов.
В отделе кадров меня встретил его начальник, приятный обходительный человек — Антон Антонович Томкович, конечно же, бывший сотрудник КГБ, чего он и не скрывал. Он подробно переговорил со мной, посмотрел документы, спросил о причине моего желания работать в КПИ. Я прямо и честно рассказал ему о причинах, побудивших меня к этому шагу, зная, что лукавить перед опытным кадровиком и кагебешником только вредно. Так и так, мол, хочу карьерного роста, так как намерен скоро защищать докторскую диссертацию, а этого роста в ТПИ мне не предоставляют. Хочу организовать научный коллектив, а это трудно сделать, не будучи заведующим кафедрой. Мне претит коррупция, процветающая в ТПИ, и я не хочу участвовать в ней.
— Достаточно? — спросил я, и Томкович, кивнув головой, вышел. Через несколько минут он снова вошел и сообщил, что меня ждет ректор. Намного позже, на одном из банкетов, где я случайно сел рядом с Томковичем, он рассказал мне, что ректор намеренно послал меня сперва к нему, чтобы узнать мнение опытного кадровика и разведчика. Томкович и сообщил ему, что, по его мнению, Гулиа — человек прямой, честный и умный.
— Хорошо, — переспросил ректор, — понять, что он человек прямой и честный вы могли, благодаря своим профессиональным навыкам. А откуда вы заключили, что он умный?
— При хорошем костюме у него была нечищеная обувь, — ответил Томкович,
— поверьте, не будет умный человек затруднять себя такими мелочами, как чистка обуви!
Ректор, высокий, худощавый, славянской внешности человек, лет сорока пяти — Евгений Викентьевич Коваленок, принял меня очень дружелюбно, рассказал об институте, о том, что почти готов огромный новый корпус, куда и переведут кафедру теоретической механики; квартиру институт предоставит не раньше, чем через год. А пока — новое благоустроенное общежитие гостиничного типа со своим туалетом и душевой. Во взгляде и словах ректора чувствовалась большая доброжелательность, я понял, что понравился ему. Забегая вперед, скажу, что я не ошибся в этом — он всегда поддерживал и выручал меня, хотя я своими «выходками» принес ему много хлопот.
Я написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности заведующего кафедрой теоретической механики, и ректор завизировал его.
— Знаете, — подконец признался он мне, — когда вы письмом прислали список своих научных трудов и изобретений, я не поверил, что столь молодой человек может иметь их свыше сотни. И я поручил одному нашему завкафедрой проверить, существуют ли они вообще в природе, не выдуманы ли. Но все оказалось точно!
Я что-то пролепетал про характеристику, но ректор — человек понятливый
— быстро произнес: «Дошлете потом, подождет!».
— Только не подведите, — глядя прямо в глаза, сказал он, пожимая мне руку на прощание, — если изберем — приезжайте обязательно!
— Железно! — твердо ответил я ему, и он долго смеялся мне вслед, все повторяя: — Надо же, слово-то какое — «железно»!
Заседание Ученого совета, на котором должны были рассматривать мою кандидатуру, должно было состояться в двадцатых числах июня — перед отпусками преподавателей. Я затаился и стал ждать известий из Курска.