Великое переселение
Великое переселение
К первому сентября поступил приказ о переселении всех жильцов «Пожарки». В экстренном порядке всем постоянным жильцам дали по комнате, а аспирантов переселили на первый этаж бывшего здания поликлиники, где на втором этаже уже жила часть ранее переселенных жильцов «Пожарки». Почему-то туда же, но в отдельную комнату переселили и Федора Зайцева.
Тайна переселения Федора Зайцева открылась не сразу. Но уж если мы заговорили о ней, то стоит рассказать в назидание холостым мужчинам.
Федор иногда приводил в свою комнату (туда, где стояла штанга и где был повержен первый силач городка) дамочек. Но так как он очень боялся соседей по коммуналке, то делал это тайно. Тайно запускал даму, убедившись, что соседи сидят по своим комнатам, и так же тайно выпускал. В туалет, если это было нужно, тоже отпускал гостью под своим строгим надзором.
И вот однажды гостья перепила, что ли, или приболела, но не смогла уйти утром вместе с Федором, который спешил на работу. Федор и запер ее в комнате, а когда пришел на перерыве (ЦНИИС, как я уже говорил, был в двух шагах от нас всех, жителей городка), то с соблюдением конспирации выпустил невольную пленницу.
Все бы ничего, но через некоторое время — неделю или больше, Федор учуял в комнате запах канализации. Действительно, в стене проходила эта труба и, решив, что она течет (ибо запах объективно стоял в комнате), начальство переселило Федора в другую комнату. Но злосчастный запах не исчезал, и я тому свидетель, ибо частенько поднимался к силачу потренироваться, да и выпить. Так Федора переселяли уже третий раз, и последним его пристанищем была комната, о которой я уже говорил. Тайна зловонных комнат разрешилась тогда, когда Федор случайно встретил на улице ту даму, которую как-то в целях конспирации запер у себя в первой комнате. Пожаловавшись ей на ситуацию с переездами, Федор признался в своем бессилии
— запах устанавливается в любой комнате, куда бы он ни переезжал. А дама неожиданно спрашивает:
— А фикус большой ты перевозишь с собой?
Федор подтвердил, что его любимый старый фикус в большой деревянной кадке переезжает вместе с ним. Дама засмеялась и рассказала, что еще в тот раз, когда Федор запер ее в комнате, ей «приспичило» в туалет по большой нужде. Комната заперта, делать нечего, она и вытащила фикус из кадки, справила туда нужду и снова посадила туда растение. Землицу утрамбовала, пригладила — все в порядке. А запашок-то пошел! И прочно устанавливался в том помещении, куда прибывал щедро унавоженный фикус!
Федор достал фикус из кадки, сделал ему соответствующую «санацию», и пить вино в его комнате стало значительно комфортнее! Но хватит о Федоре и его зловонном фикусе. Теперь — о более насущных вещах.
Тане дали комнату на улице Ивовой в доме № 6 на первом этаже. Это был огромный дом еще сталинской постройки, самый большой дом городка в то время. В трехкомнатной квартире проживала пожилая, интеллигентная пенсионерка — тетя Лиза, с двумя кошками — Апой и Сериком, и парень Серега, который не пересыхал, хотя и работал где-то. И если тетя Лиза сразу прониклась ко мне симпатией, как интеллигент к ителлигенту, то для Сереги я был просто пустым местом, как, собственно, и он для меня.
Кстати, Серега скоро изчез с горизонта и вот как (холостяки — насторожитесь!). В гости к нему зачастила худая, жилистая и бойкая девица из далекого подмосковного поселка с гордым названием «Вождь Пролетариата». Звали ее Катькой, но она называла себя «Ксэ», т. е., видимо, кошкой. Серегу она называла «Псэ», т. е. песиком, собачкой. Справедливости ради, надо заметить, что Катька называла «Ксэ» любую женщину, а «Псэ» — любого мужчину. «Такая Ксэ пошла, вся из себя!» — вот одна из ее ходовых фраз.
Ксэ регулярно поила Псэ самогоном, который привозила ее маменька из глубинки, и угощала квашеной капустой, ведро которой она же привозила каждую неделю. Псэ даже бросил работу и пьянствовал целые дни. В благодарность Псэ ежедневно колошматил Ксэ, но та молча переносила побои. Наконец Псэ и Ксэ расписались законным браком, Ксэ прописалась в комнату Псэ, и следующие же побои были зафиксированы где надо. Псэ исчез с горизонта, как хулиган и тунеядец. Властная Ксэ тут же стала распространять свое влияние на Таню. «Ксэ так сказала, Ксэ так велела…» Я пропускал все это мимо ушей, но когда Таня вся в слезах объявила, что Ксэ хочет спать со мной, и более того, Таня дала на это согласие, я не выдержал. Я зашел к этой Ксэ в гости, после чего она заявила Тане, что спать со мной она не будет, а будет только бодрствовать. «Спи сама с твоим Псэ!» — разрешила Тане всесильная Ксэ.
Из сказанного, наверное, стало ясно, что жил, или по крайней мере ночевал я у Тани, а занимался, или конкретнее, писал диссертацию в моей новой «резиденции» по улице Вересковой. Я требовал отдельную комнату, но злодейка Мазина («комендантша») поселила меня вместе с Лукьянычем в маленькой комнате.
— Ты и так живешь у Ломовой, нечего тебе еще комнату занимать! — решила мою судьбу коварная комендантша.
— Мазина (не путать с Джульеттой Мазиной!), я все свободное время потрачу на то, чтобы извести тебя, — пообещал я ей, — жаль только, что его у меня так мало!
— Видала я таких! — отмахнулась Мазина, но погорячилась. «Таких» она еще не видала!
Серафиму дали комнату в большом доме на площади Рижского вокзала — если смотреть на центр Москвы по проспекту Мира, то этот дом слева. Коммуналка была огромной, но своей обычной клиентуры Серафим в этом доме не нашел. Мизерной пенсии хватало разве на скудную выпивку, но зато шикарной закуски у Серафима было навалом: цыплята вареные, жареные, тушеные… На поверку, правда, все эти цыплята оказались голубями, которых Серафим ловил из своего окна. На широком карнизе под его окном голуби так и кишели сотнями.
А Лукьяныч не захотел уходить из общежития. «С рабочими веселее» — ответил он комиссии, которая предоставляла ему комнату. Так он и остался в общежитии, став моим «сожителем» по комнате. В той же квартире в соседней комнате жили — мой «оппонент» Жижкин, Саид Асадуллин по прозвищу «татарин» и рабочий Опытного завода Матвей (Мотя). А еще одна комната, в которой стояла койка и шкаф, была резервной. Мазина заперла ее и повесила пластилиновую пломбу на дверь.
Ключ к замку я подобрал тут же и объявил эту комнату своей. Если кому-то на ночь нужно было приткнуться с девицей, то я за бутылку открывал ее, снимал пломбу, а утром снова запирал дверь, припечатывая пластилиновую пломбу пробкой от принесенной бутылки (на ней было вытеснено название выпускающего ее завода).
Первым открытием в новой квартире был ее погреб. Все стены большого погреба были уставлены стеллажами с пустыми бутылками — винными, водочными, пивными. Бутылки тогда можно было сдавать прямо в магазин, в обмен на спиртные напитки. Нам запаса бутылок хватило на неделю сплошной пьянки.
Тогда в народе ходила притча: большая пьянка — это такая, когда за сданные пустые бутылки можно получить хотя бы одну бутылку водки. Грандиозная же пьянка — это такая, когда за сданные бутылки можно получить столько водки, что за сданные, в свою очередь, бутылки можно приобрести хотя бы одну бутылку водки. Вот и считайте, если хотите — бутылка водки стоила 2,87 рубля, бутылка пустая — 12 копеек. А в погребе у нас были тысячи бутылок, причем мы сдавали и те, которые оставались от выпитого… На этой проблеме математик Жижкин сломал себе голову, причем в буквальном смысле, свалившись по пьянке в тот же погреб, когда полез за бутылками.
А в это время страну ожидало неожиданное и радостное событие. Как-то рано утром радио-репродуктор, который постоянно бухтел у нас в квартире, произнес слова, от которых я проснулся и привстал с постели —»…здоровья…освободить Хрущева Никиту Сергеевича…» от всех постов, одним словом.
— Хрущева скинули! — взревел я и пошел будить всех.
— Выключи радио, это враги народа мутят, сейчас придут и арестуют нас всех! — по привычке перепугался Лукьяныч, не по-наслышке знавший про аресты.
Но мы уже по-быстрому оделись, захватили кошельки и — к магазину!
Было 7 часов утра; магазин открывался в 8. У входа — море народа. Завмаг, пожилой и толстый еврей, уже стоял в домашней пижаме на верхней площадке лестницы, ведущей в магазин, и выступал, как на митинге:
— Уверяю вас, что водки на всех хватит! Только соблюдайте спокойствие! Мы все рады мудрому решению Партии и Правительства, но громить магазин — не резон! Продавщицы и кассир уже на подходе, сейчас будем открывать!
На работу вовремя почти никто не вышел, а если и вышли, то «отмечали» прямо на рабочем месте.
Через пару дней в магазинах появилось «все» — давно забытые народом копченые колбасы, неведомые сыры, включая вонючий с зеленой плесенью «Рокфор», бананы, ананасы, манго и финики. Откуда, что взялось? Говорили, что «разбронировали» военные запасы. Но что, вонючий «Рокфор» тоже на случай войны берегли?
Все поносили Хрущева, который довел страну до голода и хвалили Брежнева, за считанные дни восстановившего изобилие. Народ ликовал, потекли рекой заявления о приеме в партию. Я злорадствовал свержению «карлы злобного» — Хрущева и повесил в нашей с Лукьянычем комнате большой цветной портрет Брежнева, из тех, что в изобилии появились в то время в магазинах. Мазина, увидев огромный портрет на стене, уже разинула, было, рот, но я вежливо переспросил ее: «Вы что-то хотите сказать, Татьяна Павловна?» Она с зубовным стуком захлопнула рот и молча удалилась под хохот жильцов общежития.
А вскоре мне пришла телеграмма из Тбилиси о рождении второго сына, и я 15 сентября, не откладывая, выехал в Тбилиси. Благо билет у меня, как у железнодорожника (аспиранта головного железнодорожного института!) был бесплатным.