Веселенькое начало
Веселенькое начало
— Тольятти, Тольятти, в тайге и на Арбате — Тебя я не забуду никогда!
Это слова из гимна городу, сочиненные, кажется, сыном ректора Левой, моим будущим студентом-отличником и хорошим парнем. Действительно, Тольятти я не забуду никогда — почти три года, проведенные в этом городе, были ярким этапом моей жизни. Я впервые столкнулся с совершенной самостоятельностью в жизни. В Тбилиси была семья, с ее мнением приходилось считаться, было много знакомых, родственников и товарищей. В конце концов, я первые лет двадцать моей жизни непрерывно прожил там, худо-бедно, но знал законы тамошней жизни, местный менталитет. В Москве рядом были мои благодетели — Федоров и Недорезов, уберегавшие меня от очень непродуманных поступков, была моя любимая Таня, наконец, там жил мой дядя.
А здесь — все ново! Начиная с самого города, который частично, построен на территории бывшего Ставрополя на Волге, большей частью затопленного Жигулевским водохранилищем. Если переплывать водохранилище на катере, то под водой, как в сказочной Винетте, были видны затопленные дома и другие постройки. Мне казалось, что я видел даже затопленную церковь.
В Тольятти постоянно дули ветры, часто несущие с собой пыль, и сторожилы шутили: «Раньше был Ставропыль, а теперь — Пыльятти!». Совершенно неожиданно может разразиться гроза с ураганными порывами ветра, страшными молниями и градом, а через полчаса — снова светит Солнце.
Новое, странное название города, российского и не маленького, названного в честь итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Может из-за того, что завод большей частью был куплен у итальянцев? Но ведь у итальянцев-капиталистов, а не голодранцев-коммунистов; вот и назвали бы, например, в честь основателя концерна «Фиат» — Аньели. А то, ни с того, ни с сего — Тольятти! В Италии его почти никто не знает, а тут огромный город имени неизвестного дяди с трудновыговариваемой фамилией. Нет, пора переименовывать!
Новым и совершенно неожиданным оказалось у меня и местожительство — поселили меня в отдельной комнате, как ни странно, женского студенческого общежития. В других общежитиях свободных комнат не оказалось. Комната моя была на втором этаже двухэтажного деревянного дома, так называемого барака. В коридоре, на кухне, в холле у телевизора — одни девицы. Вроде бы, это и хорошо, но это — студентки, а на студенток — табу!
Заходил я на кафедру, познакомился с заведующим — пожилым человеком без ученой степени со странной фамилией — Стукачев. Звали его Михаилом Ильичом. Остальные преподаватели тоже были без ученых степеней, кроме одного, прибывшего прямо к началу занятий — в конце августа.
Прибыл он из Еревана и фамилию имел тоже странную — Поносян, Григорий Арамович. Панасян, Полосян, Погосян — слышал, а вот Поносян — нет. Может быть, при регистрации рождения где-нибудь в глубинке, ошиблись буквой. В школе, наверное, «Поносом» дразнили. А может, по-армянски это очень благозвучная фамилия; «Серун», например, (или «Серум») — по-армянски это «любовь», а по-нашему — черт знает что!
Так этот Поносян имел степень кандидата наук, работал доцентом в каком-то ВУЗе Еревана, и как он признался мне, приехал из-за квартиры. Григорий Арамович был лет на пять старше меня, полный, сутулый, с грустными черными глазами, в которых отражалась вековая скорбь вечно угнетенного армянского народа.
Он был очень обрадован, что я тоже с Кавказа: — родная душа, — говорит,
— будет с кем поговорить! И тихо предупредил: — со Стукачевым не откровенничай, он оправдывает свою фамилию!
Стукачев собрал лекторов кафедры и предложил поделиться со мной «нагрузкой». Лекторы мялись, не желая отдавать своих «потоков», а поручить вести за кем-то из неостепененных преподавателей семинары, кандидату наук было неэтично. А Поносян предложил вообще не загружать меня до весны, дескать, пусть новенький освоится, подготовит свой курс лекций, и так далее. На зарплате же это не отражалось — тогда все получали ставку, независимо от нагрузки.
На том и порешили, и я был очень рад этому — не надо было готовиться к занятиям. Так и «болтался» по общежитию, по городу, начал тренироваться в зале штанги при институте. Поносян жил в другом — преподавательском общежитии, расположенном далеко, а мое, фактически, было во дворе института.
Но день ото дня мне становилось все скучнее и скучнее. Ни одного приятеля, а главное — приятельницы! И начал я потихонечку попивать в одиночку, дальше — больше. Вот так, начиная с утра, наливал себе в стакан грамм сто водочки и шел на кухню жарить яичницу. В столовую или ресторан в Тольятти тех лет не пробьешься — километровые очереди. Сижу в своей келье, слушаю, как мимо моей комнаты ходят студентки, а шлепанцы их — «хлоп-хлоп» по голым пяткам. Я аж дверь запирал, чтобы ненароком не выскочить, не схватить какую-нибудь из тех «голопятых», да затащить в комнату и изнасиловать. А там — хоть трава не расти! И наливал новую «дозу» в стакан.
Заканчивался октябрь, в Тольятти уже несколько раз шел снежок, но таял. Дул ледяной пронизывающий ветер. Я надевал свое «комиссарское» кожаное пальто, которое мне купила в Москве Таня.
Последний раз я ехал в Тольятти через Москву. Пару дней провел с Таней, рассказал ей об изменениях в моей жизни. Она посмотрев, как я был одет, немедленно повела меня в комиссионный магазин и купила длинное черное кожаное пальто с меховой подстежкой, которую можно было и снимать. Это пальто застегивалось на металлические пуговицы, а кроме них был и широкий пояс с металлической же пряжкой. Купила она мне также черную меховую «ушанку» с кожаным верхом и опускающимся передом, и черные кожаные же перчатки.
— На Волге бывают сильнейшие морозы с ветром — дыхание Сибири! — пояснила Таня, — мигом в ледышку превратишься! Конечно же, деньги я выслал Тане сразу, как только получил «подъемные». Когда я надевал всю эту «кожу», то становился похож на комиссара времен гражданской войны. Пальто имело огромные холщевые внутренние карманы, в каждом из которых помещалось по три поллитры. Находка, а не пальто! Пропал бы я без него, первой же зимой — холода зашкаливали за сорок три градуса, а при этом еще и сильный ветер. Но наступления зимы я, возможно, и не дождался бы, не будь этого пальто, купленного мне любящей и любимой душой.
Наконец выпал устойчивый снег. Из моего окна, выходящего на запад, открывался вид на шоссе и бескрайнее поле. Очередной день мой прошел в тех же мучениях сексуальной и трудовой недостаточности, что и раньше. Часам к четырем я выпил настолько сильно, что заснул. Проснулся я на закате, чего не пожелаю даже врагу, даже Гераклу Маникашвили или Домбровскому (а их в те годы я считал главными своими врагами!). Народная мудрость говорит, что сон на закате приводит к страшнейшей депрессии при пробуждении.
Так случилось и со мной. Меня разбудил луч заходящего за снежный горизонт огромного красного солнца. Я понял, что наступил вечер, а перспектив — никаких. Пить водку не хотелось, я был сыт ею по горло. Впереди
— пустота, черная дыра, сплошная энтропия!
Я привстал с постели, случайно потянув за собой простыню. Обнажился край грязно-серого матраса с огромной иссиня-черной печатью «ТФКПИ». Я догадался, что это «Тольяттинский филиал Куйбышевского политехнического института» — матрас был старый, еще тех времен, когда наш Политехнический был филиалом.
— Ну и занесло же меня! — с ужасом подумал я и похолодел от этой мысли.
— Москва, Тбилиси, теперь вот этот филиал… А дальше что? Дальше — ничего!
Я резко поднял голову и оглядел верх комнаты. Над окном с видом на уже зашедшее солнце проходила труба водяного отопления. Я выдернул из моего пальто кожаный пояс, просунул его конец в пряжку, образовав подобие петли, и забрался на подоконник. С этой высоты я увидел самый верхний краешек заходящего за снежный горизонт Солнца.
— Успеть, успеть! — забеспокоился я, и, лихорадочно стал завязывать узлом конец пояса на горячей железной трубе. — Успеть, пока не зашло! — бессвязно бормотал я, спешно просовывая голову в петлю. — Успеть! — как в бреду проговорил я, прыгая с подоконника.
Рывок за шею, затем — темнота в глазах, и вот я уже ощущаю себя лежащим на полу с петлей на шее. Я взглянул на трубу — на ней торчал, завязанный узлом конец пояса. Порвался, порвался Танин пояс, не дал мне повисеть вволю! Я встал на колени и повернул петлю на шее оборванным концом вперед. Пояс лопнул по косому шву; было заметно, что он сшит из мелких кусочков кожи и играл лишь декоративную роль. Воспользуйся я брючным ремнем, вынули бы меня из петли еще не скоро…
Резкий стук в дверь прервал мои мысли; я, пошатываясь, подошел к двери и отпер ее ключом, торчащим из замка. В дверях стоял незнакомый молодой человек интеллигентной наружности.
Меня зовут Геной, я живу в комнате под вами. У вас падало на пол что-нибудь тяжелое? Гена взглянул на мой оригинальный галстук, на оборванный кусок пояса на трубе и все понял. Он вошел в комнату и затворил за собой дверь.
— Вы разрешите мне пригласить вас к нам на чай? Я живу с женой Леной и сейчас у нас в гостях еще одна дама. Уверен, что вам сейчас необходимо развеяться. Только, пожалуйста, снимите этот ваш ужасный галстук!
Глупо улыбаясь, я снял «галстук», бросил его на койку и пошел за Геной. По дороге Гена сообщил мне, что он меня знает — что я новый доцент с теоретической механики, и что дама, которая у них в гостях, тоже живет в нашем общежитии — она доцент с кафедры химии.
Мы зашли в комнату Гены, где за столом пили чай две женщины — одной лет двадцать, другой лет на десять больше. Я представился дамам и сказал, что у меня со стены свалилась тяжелая полка с книгами и чуть было не зашибла меня.
— Я — Лена, — сообщила молодая женщина, работаю на «Иностранных языках», а это — и она кивнула на женщину постарше — Наташа Летунова, она работает вместе с моим мужем на «Химии».
— Выпейте чаю! — предложила она.
— А как насчет водки, у меня есть бутылочка? — осторожно спросил я.
Лена замотала головой, а Наташа заинтересованно посмотрела на меня огромными голубыми глазами и ответила неожиданной фразой:
С большим и толстым удовольствием!
Голос у Наташи был низкий и хрипловатый. Мы встретились с ней взглядами, и я понял, что она — наш человек! Я сбегал наверх за бутылкой и «мухой» спустился вниз. Лена достала из шкафа два яблока и нарезала их; поставила три рюмки — мне с Наташей и Гене, сама она не пила совсем.
— Давайте выпьем, мой любимый тост — за жизнь! — предложил я, — по-еврейски это звучит так — «лыхайм!».
Гена внимательно посмотрел на меня, хитро улыбнулся и пригубил рюмку. Наташа выпила залпом; я медленно и с удовольствием отхлебывал водку — в голове у меня был ураган. Лена захлопала в ладоши и спросила, не еврей ли я (потом я узнал, что она сама — еврейка)?
— Учусь этому! — загадочно ответил я.
Гена весь вечер допивал свою рюмку, а остальное выпили мы с Наташей. По ее реакции на знакомство со мной, я понял, что «встретились два одиночества». Она стала называть меня «Нури», а я, ее — «Натой». Вскоре она захотела спать и попросила проводить ее; я заметил, что Наташу сильно «вело».
Провожать оказалось недалеко — она жила на первом этаже в конце коридора. Наташа отперла дверь, и, отворив ее, быстро протолкнула меня в комнату, видимо, чтобы не заметили студентки. Затем она заперла дверь уже изнутри, но свет зажигать не стала. Достаточно света проникало через два окна, завешанные газетами. Наташа без обиняков обняла меня за шею и поволокла к постели, которая уже была разобрана. Все это казалось мне какой-то фантастикой или сном, но я решил, что так, видимо, это и должно быть — судьба!
— Делай со мной, что хочешь, но только обещай, что не будешь звать меня замуж! — прошептала мне прямо в ухо Наташа, когда мы уже фактически выполняли супружеские обязанности.
— Торжественно клянусь — не буду! — прерывисто дыша, обещал я.
Интуитивно я почувствовал, что уже скоро Наташа собирается нарушить тишину и прикрыл ей рот ладонью. Звуки получились сильно приглушенными.
— Проклятые студенты! — успела только, задыхаясь, прошептать Наташа, как ей пришлось «глушить» уже меня.
И вот мы как рыбы, вытащенные из воды, лежа на спинах, пытаемся дышать, беззвучно открывая рты. Студенты, вернее, студентки не дремлют! Им интересно все, чем занимаются их доценты! В голове моей все постепенно «устаканилось».
— Да, висеть бы мне сейчас с вываленным набок языком, не порвись пояс!
— не давала мне покоя эта одна-единственная мысль. — Никаких суицидов больше, что бы ни случилось! — поклялся я сам себе. Заклялась, как говорят, свинья на помойку не ходить!