Последнее партсобрание

Последнее партсобрание

Тем не менее, жизнь у нас в Тольятти шла своим чередом. Прибавилось лишь то, что Роман и Галя периодически ночевали у нас, и им стелили постель у меня в кабинете на полу. Галя жила в комнате женского общежития и часто появляться там на ночь Роману было нельзя. Это было не очень удобно для нас с Тамарой, так как ей приходилось снова переходить в холл на свою раскладушку. И утром в эти дни она старалась уйти из дома пораньше. О нашей с ней связи никто не знал, ну а подозревать каждый мог что угодно, «в силу своей испорченности».

И вот в одно такое утро, когда я еще лежал в постели, а Роман с Галей — на полу у меня в кабинете, я по старой привычке, взглянул в окно и увидел медленно идущую к нашему крыльцу… Тоню. Страх мой перед этой грузной коммунисткой с хриплым голосом, выгнавшей меня на мороз в Новый Год, был неописуемым. Я с истерическим криком вскочил с постели и, прикрывая подушкой низ живота, вбежал в кабинет. Мне почудилось, что Тоня может беспрепятственно войти в квартиру и лечь в мою постель, оттеснив меня к стене непреодолимой горой своего тела.

Трусливый Роман заметался, Галя тоже вскочила с постели, прикрываясь, как и я, но уже в двух местах. Роман был не только труслив, но и хитер — жизнь научила!

— Галя, срочно к Нурбею в постель! Легенда: ты любовница Нурбея, а я стерегу вас от Лили! — скомандовал он, и мы в панике подчинились. Я быстро лег на свое место у стенки, Галя — с краю. Белье и одежду Гали, Роман забросил в спальню и приоделся кое-как.

В ожидании звонка в дверь, Роман стоял возле спальни и внимательно смотрел на нас.

— Чего зенки-то таращишь? — по-дружески спросил я Романа, — а то встану сейчас! Я — женатый человек, ты на свою мерку всех не меряй! — выговорил я своего друга.

И тут раздались звонки в дверь — частые, продолжительные. Я заметался в койке, Галю затрясло, как в лихорадке. Каждый из нас вспомнил, видимо, аналогичные случаи из своей «прошлой жизни», и мы адекватно отреагировали. Роман грозно спросил: «Кто там?» и открыл дверь.

В дверь вошли грузной поступью гоголевского Вия. Послышались росомашье ворчание Тони и укоризненный мат Романа.

— Она здесь, она здесь! — раздавался голос Тони, — я хочу на нее взглянуть!

Тут наша дверь распахнулась, и в спальню решительно ввалилась Тоня. За ней трусливо семенил Роман, и я заметил на его глазах слезы, которые он размазывал кулаком по лицу. «Это что-то новое!» — успел подумать я, и привстал с постели, обнажив волосатую грудь.

— Ё-мое, так же и склещиться недолго! Это что, комиссия из парткома? — возмутился я.

— Как вам не стыдно! — истерически завизжала, в свою очередь Галя, — какое вы имеете право врываться в нашу личную жизнь! — вопила она, делая это очень естественно.

«Вот сучки эти бабы, — подумал я, — все до одной артистки погорелого театра!». И грозно прорычал: — Роман, убери свою партийную тетку и уберись сам, иначе мы продолжим при вас, — а это уже будет разврат, о чем я и доложу нашему другу Володе. Подглядывать, — а это называется «вуайеризм», — у нас в стране считается страшным развратом и карается по статье! — нагло соврал я, и толстую Тоню как ветром сдуло. За ней засеменил «плачущий большевик» — Роман, плотно закрыв за собой дверь.

— Что, может воспользуемся своим правом? — в шутку спросил я вздрюченную Галю, но она только выпростала из-под одеяла руку с когтистыми пальцами, уже согнутыми в боевое положение.

— Шучу, шучу, — успокоил я ее, — на хрена ты мне нужна, особенно сейчас, когда меня и Брижжит Бардо не сможет совратить!

Мы, деланно отворачиваясь друг от друга, оделись и вышли в холл. Роман и Тоня сидели за столом приобнявшись, и Тоня вытирала платком своему беспутному мужу слезы. Галю забила истерика, и она шмыгнула в кабинет. Тоня извинилась передо мной за новогодний поступок, да и за сегодняшний визит.

— Я-то, дура, решила, что Роман с Галей спит, а он, оказывается, ваш покой охранял! — и заплакала, совсем как Роман.

Я оценивающе взглянул на нее и подумал, что по соотношению ума к собственному весу, она выше динозавров не поднялась.

— И кого только в партию принимают! — вздохнул я.

Я выпроводил парочку плачущих «партейцев», запер дверь, а Галя стала готовить завтрак. За чаем, она не удержалась и все-таки спросила:

— И как вы это с Тамарой втроем живете, Лиля-то не ревнует?

— Дура ты Галя, хотя и сопромат преподаешь! — укоризненно устыдил я мою фиктивную любовницу, — ты же с Тамарой уже год на одной кафедре работаешь и не можешь понять, что для нее мужиков не существует! И еще что-то добавил в этом же роде, проникновенное.

А пока Галя, опустив взор в чашку чая, тихо извинялась, я с досадой сожалел о потерянном для нас с Тамарой утре…

Как я уже говорил, заявление наше «спустили на тормозах». Но мне не давало покоя то, что вся мерзость поступков Поносяна известна в институте только по слухам. Я не мог так покинуть институт, чтобы не заявить об этом громко, причем на каком-нибудь представительном собрании. Да и не только о Поносяне, но и о покрытии его руководством института, о коррупции в приемной комиссии. А председателем ее, кстати, всегда является ректор. Иначе как могли появиться у нас в студентах десятки смуглых «баранчиков», не говорящих по-русски, при таком высоком конкурсе, когда «отсеивались» местные тольяттинские ребята.

Но у меня не было на руках характеристики, необходимой для участия в конкурсе, и я решил эту характеристику получить. Написал прототип, так называемую «рыбу», и, зайдя на прием к ректору, оставил ее, сказав, что хочу попытать счастья в другом ВУЗе. Ректор, не глядя мне в глаза, обещал выдать мне объективную характеристику. И через несколько дней секретарь ректора, пряча глаза, выдает мне уже полностью подписанную характеристику, конечно же, отрицательную.

Сначала, правда, шел текст из моей «рыбы», о том, какие курсы я читаю, сколько у меня трудов, что я веду договорную научную работу, и так далее. А в конце двумя строками добавлено, что я неуживчив в коллективе, склонен к кляузничеству, ложным обвинениям в адрес коллег, и тому подобное. И опять возник передо мной «русский вопрос» — что делать?

Я внимательно изучил характеристику — она напечатана с несколькими орфографическими ошибками, не говоря уж о пунктуации, на рыхлой некачественной бумаге. Я поправил эти ошибки на первом экземпляре, «по-ленински» — фиолетовыми чернилами и перьевой ручкой. Чернила расплылись и листок выглядел очень непрезентабельно. И тогда я на своей пишущей машинке, на специальной финской бумаге, которая могла выдержать даже стирку в стиральной машине, перепечатал слово в слово всю характеристику, но уже без ошибок.

Опять же, зайдя к ректору, я предъявил ему его экземпляр с ошибками и пятнами правок, и новый, перепечатанный слово в слово на белой качественной бумаге. Абрам Семенович тщательно сверил мой текст с предыдущим, и, убедившись в его полной идентичности, подписал его. Дальнейшие подписи — парторга и профорга ставились под подписью ректора почти автоматически.

И вот у меня на руках текст, отпечатанный на моей машинке на финской бумаге, которую можно и водой стирать, не то что ластиком. Я аккуратно подтер две «лишние» строки и на их место сочинил хвалебные, совпадавшие даже по числу букв — инициативен, принципиален, склонен к творчеству и организаторской деятельности, и тому подобное. Вставил бумагу поточнее в машинку и своим «родным» шрифтом допечатал две сакраментальные строки.

И вот я узнаю, что на определенный день в конце июня назначено итоговое открытое партсобрание в актовом зале института, где, между прочим, должны были принимать в партию Поносяна.

— Вот сволочь! — подумал я, — а меня-то как отговаривал от вступления туда!

— Спасибо тебе, Поносян, спасибо! — повторяю я про себя сейчас, но тогда я здорово окрысился на него за такое лицемерие.

Такого случая я не мог пропустить, и утром перед партсобранием, я как обычно последнее время, забежал на Главпочтамт — посмотреть, не прибыло ли мне чего-нибудь до востребования из Курска. Ожидаю автобус на остановке, сидя на деревянной скамейке, а когда он подошел, встаю и почему-то оборачиваюсь на место, где сидел. И на скамейке ножом крупно вырезано слово «Курск». «Вот мистика!» — подумал я и решил, что сегодня уж точно будет известие из Курска. И действительно, из окошка «до востребования» мне подают телеграмму:

«Поздравляем избранием обнимаем тчк Войтенко»

— Вот, что такое: «Радости скупые телеграммы» — теперь я знаю это! — вспомнил я слова Добронравова из его известной песни.

Все, для избрания даже характеристики не понадобилось, теперь я независим от ТПИ. Груз с «гибридами» уже на пути к Львову, я принят по конкурсу в КПИ. Теперь на открытом партсобрании они услышат от меня все, что я о них думаю!

Я, загадочно улыбаясь, зашел в актовый зал, и сидящий в президиуме «дядя Абраша», увидев меня, сразу же помрачнел. Галантно раскланиваясь с ним и Володей, я уселся в первый ряд кресел, обычно никем не занимаемый.

Терпеливо выслушав скучный доклад Володи от итогах учебного года и роли партийной организации в наших успехах, я сосредоточился, когда речь зашла о приеме в партию Поносяна. Кратко выступил ректор, положительно охарактеризовав главного шаромыжника ТПИ, а затем спросил зал:

— Кто-нибудь хочет высказаться? Думаю, что все ясно и так!

— Нет, не ясно! — громко сказал я, и, подойдя к президиуму, спросил в микрофон: — А беспартийному высказаться можно?

«Дядя Абраша» что-то заворчал, заворочавшись в своем кресле, но я, не отходя от микрофона, громко пояснил:

— Товарищ Леонид Ильич Брежнев в своем выступлении на (и я назвал где именно!) предупреждал нас, что прием в партию — это не формальный, а принципиальный вопрос, требующий всестороннего обсуждения!

— Пусть говорит! — тихо, но слышно для меня шепнул Абраму Володя.

И я, уже законно становясь на трибуну докладчика, начал говорить столь вожделенную для меня речь. Присутствующие сообщили мне потом, что она напомнила им речь Цицерона против Катилины, хотя откуда они могли ее слышать сами?

Я начал с моего желания честно трудиться на благо ТПИ, и о провокации со стороны Поносяна, на что есть свидетели. Говорил о том, что Поносян отговаривал меня от вступления в ряды КПСС, чему тоже есть свидетели, а сам подал заявление при этом. Поносян добился неизбрания по конкурсу опытного преподавателя, бывшего зав. кафедрой Стукачева, которого он использовал для опорочивания меня перед ректором — на это имеется заявление, подписанное самим Стукачевым. Поносян, будучи ответственным секретарем приемной комиссии, добился поступления по конкурсу, достаточно высокому, в наш институт, десятков ребят, почти не знающих русский язык. На каком языке они сдавали вступительные экзамены, и как они сдали экзамен по русскому языку? А ведь они из той же республики, откуда приехал Поносян. И последнее — Поносян говорил мне при свидетеле, что если ректор будет несговорчив, то у него имеется на него фотокомпромат, касающийся отдыха ректора в Кисловодске…

— Абрам Семенович, — обратился я к ректору, — рассказать, чего именно касался компромат из Кисловодска?

О романе ректора многие знали, и в зале раздался смех. Ректор сидел весь красный, потупив голову. Поносян сидел в зале с цветом лица, соответствующим его фамилии. Зал слушал меня с таким вниманием, как будто я открывал им государственную тайну. А ведь почти все все это знали…

— Я считаю, что такому человеку, как Поносян не место в партии, да и в институте, а парторганизация должна сделать выводы и очистить институт от скверны, которая сегодня позорит, а завтра погубит наш институт! Не надо оваций! — в шутку добавил я и, раскланявшись с залом, сошел с трибуны. Вопреки моей последней просьбе из зала раздались аплодисменты.

— Блеск! Чем не: «Квоускве тандем, Катилина, абутере патиенциа ностра!» («До каких же, наконец, пор Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!») Цицирона, — как потом мне заметят об этом присутствующие Не ожидая результатов голосования, я покинул зал. Мне с ними больше не по пути! На Запад, на Запад! — говорил я себе, имея в виду, конечно же, Курск. Потом я узнал, что Поносяна все-таки приняли в партию, при трех голосах против. Один из тех, кто был против, стал потом секретарем парткома вместо Володи, другой ректором, вместо Абрама Семеновича; третьей была дама, просто симпатизирующая мне.

А интереснее всего то, что министерская комиссия, которая спустя несколько лет проверяла ТПИ и, найдя там массу злоупотреблений, в результате сместила ректора. И возглавлял эту комиссию ректор Курского политехнического института!

И как после этого не поверить в торжество Справедливости, хотя бы локальной?