82 ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
82
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
На дворе был май. Цвела сирень, жужжали пчелы. Голуби ворковали на крыше. Толстые кошки после шумной ночи отсыпались на тёплых камнях мостовой. В прогулочных дворах гуляли больные, слушая музыку. Я нашел себе друга — Леонида Ивановича Мельникова, маленького роста, забавного, лет пятидесяти человека. В больницу он прибыл недавно из Краснодара, вместе с историком и журналистом Иваном Григорьевичем Федоренко и оба они имели статью «За клевету на советскую действительность». Мельников работал со мной в посудомойке.
— Ты знаешь как надо бороться с коммунистами? — спросил он меня сразу при первом знакомстве.
— Нет, меня это совсем не интересует.
— Лениным, понял? — не отступал он, — я все его книги перечитал, кажется пятьдесят пять томов и там столько интересного понаходил, настоящая антисоветчина. Ты только послушай, что Ленин о мире говорит: «Мы должны заключать такие мирные договора, что б могли порвать их в любой момент и объявить войну всему миру.» — Так вот, я решил вести агитацию против коммунистов их же Лениным. Для этого я открыл легально Комитет социального содействия в Феодосии, где я тогда работал. Моей задачей было ознакамливать на курсах людей с трудами Ленина. Представляешь, народ повалил и даже КГБист-наблюдатель поначалу ничего понять не мог. Читаю цитаты Ленина, а звучит эта антисоветчина почище, чем по западным радиоголосам. Местные власти не знают что делать. Как запретить изучать труды вождя? Нашли причину, уволили меня по сокращению штата. Долго я мыкался по Феодосии в поисках работы и с жалобами по разным инстанциям. Властям это надоело и они меня в местный дурдом упрятали. Еле вышел я оттуда и поскорей вернулся в родной Краснодар. Взялся снова организовывать курсы по изучению трудов Ленина, так они меня теперь сюда отправили, — рассказывал Леонид Иванович.
Мельников был неиссякаемым агитатором. Он как миссионер нуждался в последователях и как только я от него уходил качаться в прогулочный двор, он собирал вокруг себя больных и начинал давать им уроки «по вождю».
Ивану Федоренко было тоже лет под пятьдесят. В отличие от Мельникова он был менее разговорчив и было видно, что он никак не может поверить, что с ним случилось и что его признали сумасшедшим. Во время наших редких встреч он жаловался мне, что в психбольницу его отправили евреи, высокопоставленные партийные руководители Краснодарского края, с которыми у него возник конфликт из-за расследования исторических революционных событий и времени становления Советской власти на Кубани.
Забегая вперед скажу, что в больнице он, как и Мельников, пробудет около двух лет. После развала Советского Союза Федоренко будет принимать активное участие в обществе «Мемориал» и в жизни Кубанского казачества.
В начале девяностых годов мне пришлось снова встретиться с ним, но уже в Нью-Йорке, когда И. Федоренко посещал казачью общину в Нью-Джерси. В аэропорту им. Д. Ф. Кенеди он сошел с трапа самолета во всех казачьих регалиях, одежде и папахе кубанского казака и сразу возникли неприятности во время прохождения таможенного досмотра. В Америке он пробыл недолго, несколько недель, после этого я потерял связь с ним.
Много лет спустя, просматривая интернет я нашел сообщение, что Иван Г. Федоренко умер. Летом 2007 года в Краснодаре он вышел ночью из своей квартиры прогуляться на улицу, где на него напали хулиганы и избили его до смерти. Ему было 75.
— Знакомься, поэт Валентин Соколов, — представил мне Мельников человека с отёкшим больным лицом, курившего самокрутку. — Наверное его последователь в борьбе с коммунизмом, — с иронией подумал я и был прав.
Соколов походил на развалившийся старый ватный матрас, когда пришёл на посудомойку тяжело с хрипом дыша от приступа астмы и принес кастрюли. Я не знал, что ему наговорил обо мне Леонид, мастер пофантазировать, но Соколов сразу предложил мне:
— Слушай, я почитаю тебе мой стих «Топоры», — прохрипел он мне в лицо.
«Ладно, думаю,» — читай.
Я с поэзией не очень дружил, вспоминая бессонные ночи в школьные годы, когда зубрил всякие песни о соколах и буревестниках. Валентин стал читать и что-то с ним случилось, астма и хрип пропали и ровным голосом он начал:
* * *
Так лежали топоры
До поры
И ржавели топоры
До поры
Началась эта игра
Не вчера:
Звон литого топора,
Крик: Ура!..
Звоном рушились с горы
Топоры
На кровавые пиры
Топоры
Там, в семнадцатом году
На беду
Правых предали суду
На беду
И с тех пор у нас еда —
Лебеда
А рабы и господа,
Как всегда
И на много, много лет
Партбилет
От народа спрятал свет
Партбилет
И без дела топоры
До поры
Началась эта игра
Не вчера
Приближается пора
Топора
Изготовлены востры
Топоры
На кровавые пиры
Топоры!
Валентин Зека
Я не ожидал услышать подобное и надо было быть полным идиотом, что б не оценить насколько «Топоры» Соколова опасны для рабочего-крестьянского рая.
— Я тебе ещё почитаю, хочешь?
— Выходи почаще, я с удовольствием буду слушать, — ответил я и побежал на кухню принести ему простокваши, которую сам делал из оставшегося молока. Соколов был психически совершенно здоровым человеком, чего нельзя было сказать о его физическом состоянии. В это время в больнице он не получал сильного лечения нейролептиками. До самой выписки, шесть месяцев, я общался с Валентином, угощал его чем-нибудь вкусным, принесённым из кухни, а зная как он любил курить особенно махорку, в свой ларёк я набирал много пачек с ней и передавал ему.
— Они меня теперь никогда не освободят и продержат до самой смерти в сумасшедшем доме, — жаловался Валентин, который двадцать восемь лет из своих пятидесяти одного провел в политических и уголовных лагерях в наказание… за свои стихи.
* * *
А вместо ран вам — ресторан
И властный жест, как жесть
А нам, баранам — наш баран,
И нечего нам есть.
Тебе, барон, дадут батон
И на батон — повидло,
А нам, баранам — срок и стон,
И крик: Работай, быдло!..
Тебе, барон, дадут погон,
Погон и партбилет.
А нам столыпинский вагон,
Раз в сутки туалет.
Всю жизнь воспитывают нас
Бироны иль бароны,
Им по душе рабочий класс,
Закованный в законы,
Она в семнадцатом году
Ходила в куртке кожаной,
Вот эта птица какаду
С душою обмороженной
Но год семнадцатый забыт,
Затерт и заболочен.
Гвоздями и пулями забит,
Крест-накрест заколочен.
Тебе, барон, дадут погон,
А нам — столыпинский вагон,
Раз в сутки туалет
Валентин Зек
Пройдет два года. Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время, выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов, пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны. Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом».
Валентин Петрович Соколов был выписан к этому времени из Черняховской спецбольницы и находился в Новошахтинской общего типа. Мои родители твердо решили оформить опекунство на Соколова. Мама отправляла в Новошахтинскую больницу нужные для этого документы, заявление с просьбой забрать Валентина, желанием предоставить ему жильё, но никакого ответа никогда не получила. Валентин писал в письмах, что его врач была бы рада его освободить. Съездив тайком на вокзал за билетом на поезд, мама дала мне свой паспорт, билет и я, выпрыгнув с балкона первого этажа, где мы жили и оставив в неведении странных людей целыми днями сидевших на лавке у подъезда нашего дома, уехал в Новошахтинск.
В Новошахтинск я прибыл под вечер, когда все спешили с работы домой. Начинало темнеть, когда дверь в больнице открыла мне нянечка и узнав, что я приехал за Соколовым пошла докладывать врачам. Через несколько секунд появилась его лечащая врач, средних лет стройная женщина пригласившая меня пройти в отделение. Я шел за ней по освещенному тускло горевшими лампочками коридору.
— Валентин! Валентин! За тобой приехали! — уже кричал какой-то больной.
— Саша! — махал мне рукой человек, стоявший за деревянным барьером. Это был Соколов.
— Я не могу сама выписать Валентина, — называя его уважительно по имени, сказала врач, — это может решить главрач, я думаю, что он ещё у себя в кабинете.
И пока она ему звонила, нам устроили свидание.
С тех пор как я видел его в Черняховске он сильно изменился. Сейчас он выглядел лучше, двигался живее и пропали глубокие мешки под глазами.
— Я приехал за тобой, вот, вещи привёз, — указал я на сумку, — только что решит главрач?
— Моя врач согласна, только думаю, что они (КГБ) меня хотят в этом каменном мешке до самой смерти продержать. Ксению, жену, так запугали, что она даже боится навестить меня, — пожаловался он.
Главный врач больницы Лисоченко Владимир Ефимович был в своём кабинете. Быстро пробежав глазами по заявлению мамы и отложив его в сторону, он стал с вниманием следователя рассматривать каждую страницу её паспорта.
— Зачем вам это надо? — вдруг спросил он. — Соколов — тяжелобольной человек, старый лагерник и рецидивист.
— Я знаю Валентина и моя семья хочет забрать его отсюда, — настаивал я, не желая вступать с ним в дискуссию.
— Вы просто не представляете на что вы себя обрекаете. Он сразу начнет писать стихи как только окажется у вас! Вы это понимаете?
— Ну и пусть пишет на здоровье!
— Я не могу сам решить вопрос о выписке. Это в компетенции только областного здравотдела, — сменил тему Лисоченко и начал упорно звонить в облздравотдел, поглядывая подозрительно на меня. К моему счастью на другом конце провода не поднимали трубку.
«Какой может быть здравотдел в шесть часов вечера? Сейчас дежурный в КГБ поднимет трубку и получать мне сегодня вечером сульфазин в надзорной палате», — подумал я.
— Приходи завтра к десяти утра, — потеряв надежду дозвониться, предложил главрач.
* * *
Страшно как и пусто как
Жить под знаком пустяка.
Пусто как и страшно как
Оставаться в дураках,
Сколько раз душа вползала
В голубой пролёт вокзала!
Страшно тут и пусто тут:
Ветры чёрные метут,
Ветры черные цветут
Тут.
Валентин Зека
Домой в Кривой Рог я вернулся один.
Миша ушел отмечаться в психдиспансер. Врач его приветливо встретил, нажав под столом на кнопку, вызывая санитаров. Санитары скрутили брата и потащили в надзорную палату. Тут же явился к нему главрач диспансера со свитой врачей.
— Зачем ты ездил к Соколову в Новошахтинск? — стал допытываться он у брата.
— Не знаю я никакого Соколова, — отпирался брат.
Врачи поняли, что осечка вышла и отпустили Мишу. Домой мы вернулись почти одновременно.
— Меня сейчас в диспансере о твоей поездке допрашивали, — первое, что он сообщил мне.
Не дожидаясь пока за мной явятся,я быстро собрал вещи,надеясь как можно скорее уехать с Украины,где похоже, терпению властей подходил конец.С этого дня всю переписку и материальную поддержку с Валентином Петровичем Соколовым вели мои родители, особенно старалась мама. Скоро она узнала, что из Новошахтинской больницы его вернули обратно в Черняховск.
Фото из тюремного архива 1958 года.
Видео о В. Соколове. http://www.youtube.com/watch?v=hCQM-_Du0Ec и http://www.youtube.com/watch?v=Zzp9S_Rml98.
О смерти Валентина я узнал в 1984 году, находясь в заключении с 1982 года в одном из уголовных лагерей Казахстана за свою принадлежность к Независимому движению за Мир.
* * *
Плакаты, плакаты, плакаты…
Посулов искусственный мед.
На троне вверху бюрократы,
Внизу — прокаженный народ.
А выше — ступени, ступени.
На каждой ступени чины.
И знамя. На знамени Ленин,
Реликвия страшной страны.
Валентин ЗК, 1957 г.
Валентин Антропов, бывший политзаключённый, вспоминает: «Валентин Соколов возвращался из Новошахтинской психоневрологического диспансера вновь через нарсуд в Черняховскую тюрьму-психушку, в общем-то ни за что. Из больницы общего типа его не выписывали по указке КГБ, так как слишком, уж боялись его крамольных стихов (вроде „Стреляйте красных“, „Барон“ и др.). На свободу его не выпустили, а сфабриковали дело, суд вынес такое определение: заставлял больных жевать сухой чай, способствовал побегу двух принудчиков, проводил антисоветскую пропаганду — в сумасшедшем доме!
И так — дурхата №111 для душевнобольных в Новочеркасской тюрьме, где я встретился с Соколовым. Вспоминает Валентин Антропов. Валентин Петрович очень обрадовался, что я в какой-то мере литератор. С февраля по 18 мая 1981 года мы находились с ним вместе. Мою душу, как парус, он наполнил своими стихами:
* * *
А начальник из волчка —
Глаза черная точка.
Ненависти из зрачка
Пулеметная строчка.
Валентин З/К
Он понимал, что едет в последний раз, что больше не выдержит нейролептических инъекций, что дни его сочтены. Валентин Петрович стал лихорадочно перекладывать из своей головы в мою память свои последние стихи. Обладая феноменальной памятью, я выучил наизусть 250 его стихотворений и три поэмы.
Надо сказать, что в это время Валентин Петрович страшно болел астмой. Подчас приступы доходили до удушья.
Я по 20-30 минут бил в железную дверь алюминевой миской, требуя прихода врача. Как всегда являлась мерзкая фельдшерица, делала поэту укол, оставляла две таблетки теофедрина, и так до следующего приступа. Однажды к нам в бокс подсадили буйного верзилу, который спросил:
— Сколько нас?
Валентин Зэка ответил:
— С тобой трое…
— Ну, к утру будет меньше, — заявил верзила и поведал нам, что его кличка „Мамонт“.
Мы насторожились и решили спать по очереди. Под утро верзила вдруг стал душить меня сонного. Валентин Петрович схватил со стола большой алюминиевый чайник с водой и со всего маху ударил идиота по голове. Тот осел. Потом, очухавшись, напал на Валентина. Вскоре очнулся я. И прямым ударом в челюсть повёрг агрессора на пол. Мы его связали, а вскоре подоспели надзиратели. Валентин Петрович не без основания заметил:
— Не исключена возможность, что КГБисты специально подсадили к нам в камеру этого душегуба. Если бы я заснул, то к утру мы были бы готовые…
Слава Богу, что после этого нас оставили в покое. За этот немалый промежуток времени я много узнал о поэте.
Он рассказал мне, что в 1948 году он был приговорён за стихи к 10 годам лишения свободы по пресловутой 58-й статье УК РСФСР, а по освобождению, в 1958 году, ему тут же вновь дают 10 лет по этой же статье. Отбыв за инакомыслие 20 лет, Валентин Петрович друзьями-„политиками“ был приглашён в город Новошахтинск. Власти города решили убрать неугодного им поэта. В 1970 году, ему впаяли три года по 206-й статье УК РСФСР, но потом сократили срок до года, потому как не за что было: главное властям хотелось сделать из политического Поэта просто уголовника. В 1972 году по той же статье за хулиганство, советский справедливый суд приговаривает ещё к 5 годам лагерей. Срок свой среди уголовников он отбыл, как он мне говорил трудно, потому что среди воров, наркоманов, лжебизнесменов его как поэта с социальным прицелом не понимали, и он все пять лет жил под кличкой Фашист».
* * *
Они меня так травили,
Как травят больного пса.
Косые взгляды, как вилы,
Глаза, как два колеса.
А мне только девочку жалко:
Осталась среди собак
И смотрит светло и жарко
Во мрак.
Валентин Зека
В. Соколов. Портрет работы Алексея Рамонова.
«Этапом на Черняховск с Валентином Петровичем, — пишет В. Антропов, — я пошел 18 мая 1981 года. В Новочеркаской тюрьме нас семерых дураков доблестные чекисты втолкали вместе с уголовниками в тесный черный воронок. Мест было человек на 10-15, но нас загрузили 37, а замешкавшихся травили овчарками. В Вильнюсе нам повезло: побыли в отстойнике только до вечера и опять воронок. Довезли до вокзала. Высадили вместе с уголовниками. Автоматчики с овчарками взяли в кольцо. И вот тут-то произошло чудовищное: душевнобольной, испытывающий галлюцинации вдруг побежал прямо на солдата с автоматом, тот опешил, был опрокинут, но потом очнувшись, полоснул по больному длинной очередью. Больной упал. Две пули засели в его теле — одна в ноге, другая в плече. Первая раздробила бедренную кость, и душевнобольной стал двойным инвалидом.
Пятого июля 1981 года мы прибыли в Черняховскую тюрьму-психушку. В бане нас раздели донага. Сидели и ухмылялись врачи-офицеры, одетые не в белые халаты, а в форму внутренних войск. Я попал вместе с Валентином Соколовым на первое отделение, где майор Михаил Устинович Плискунов приступил к выполнению приказа КГБ — применить к нам интенсивное лечение. Он закалывал нейролептиками поэта В. Соколова. Его казнили. Убивали медленно, планомерно. Мы пытались ему помочь: когда его сильно корежило, передавали корректор — циклодол и сухой чай, чтобы хоть как-то нейтрализовать действия нейролептиков. Валентина Петровича кололи даже за то, что он кормил хлебными крошками голубей на подоконнике.
* * *
Поставит птичка ножкой крест
И за окошком крошки ест.
Когда палачи довели поэта до такого состояния, что он в любое мгновение мог умереть, они поспешили отправить его обратно в Новошахтинскую больницу, что бы он умер как бы на свободе. Он умер 7 ноября 1982 года. Ну, что было потом? Меня выписали в больницу общего типа в город Шахты по месту жительства.
Я, конечно, не знал, находясь в Шахтинской психушке, что моего друга нет в живых. Я попросил поехать в Новошахтинск Николая Борзина, который тоже был в Черняховске навестить Соколова. Борзин в 1984 году, осенью, поехал и привез мне печальную весть, Валентина Петровича нет в живых. Потрясенный этим трагическим известием, я изготовил триста листовок с призывом к борьбе против режима, а в конце поместил стихи Валентина Зэка (псевдоним поэта):
Топоры.
Так лежали топоры
До поры…
Из сумасшедшего дома я отпросился домой — перетаскать матери уголь. Меня отпустили до семи вечера. Побыв дома, сделав что надо для матушки, вечером я разбросал около центрального универмага листовки и кнопками приклеил штук сто в людных местах. Пришёл в дурдом к семи вечера. Через три недели явились КГБисты и вызвали меня в кабинет заведующего Шахтинского ПНД Тысячной. Все были в штатском. Сунули мне в нос мою листовку и спросили:
— Твоя работа?
Вышли они на меня по известным стихам Зэка „Топоры“, препираться не имело смысла, я выпучил только глаза и заорал, как идиот, на всех:
— Какого человека загубили! Но ничего, он обронил знамя борьбы, а мы понесём его дальше!
Суд состоялся первого октября 1985 года: семь лет лишения свободы с конфискацией имущества.
12 марта 1992 года я вышел на свободу. Валентин Зэка навсегда остался в ГУЛАГе».
Так вспоминал события тех лет друг поэта Валентин Антропов.
* * *
Здесь нет цветов и нет родных берез,
Сто тысяч раз поэтами воспетых,
Зато есть тундра, вьюги и мороз
И сонм людей, голодных и раздетых.
Здесь есть простор для тюрем и для вьюг,
А для людей нет света и простора,
И жизнь за этот заполярный круг
В цветах и счастье явится не скоро.
Здесь солнце светит только иногда.
Свисает ночь над тундрой омраченной.
В ночи холодной строит города
Бесправный раб — советский заключенный.
Отсюда каждый мыслит, как уйти,
И воли ждет, как розового чуда…
Сюда ведут широкие пути
И очень узкие — отсюда.
Валентин ЗК, 1955
Много лет назад, в Америке, я получил письмо из Советского Союза, от незнакомого мне человека, художника из Новошахтинска, Рамонова Алексея. В своём письме он кратко излагал, что совершенно случайно нашел мой адрес и что ему удалось отыскать могилу поэта.
«О Валентине Соколове я знал ещё давно — из передач западного радио, — писал Алексей Рамонов, — но тогда сквозь рёв шумогенераторов было трудно понять что-либо конкретно. Я знал, что этот поэт жил в этом городе, где живу я, и умер в местной психбольнице 7 ноября 1982 года. Первое, что мне пришло в голову, — начать поиски могилы поэта на кладбище. Я исходил наше городское кладбище вдоль и поперёк в надежде отыскать крест или дощечку со знакомой мне фамилией, но все мои попытки оказались напрасными. Тогда я стал опрашивать разного рода людей, пока мне не указали на человека по фамилии Була Владимир Иванович, который частенько попадает на лечение в психбольницу и был к тому же соседом по дому Соколова, где жила Ксения.
Владимира Булу я застал пьяного в дым.
— Сможете ли вы показать мне могилу Валентина Соколова? — спросил я.
— В любое время дня и ночи, — ответил он.
— Вы же многим копали могилы, так почему вы запомнили именно могилу Соколова? — поинтересовался я.
— Многие — это многие, а Валентин Соколов был не такой, как все. Этот человек не простой, в нем что-то было, чего у других не бывает, — ответил Була.
Приехали на кладбище. Була говорит, что могила у третьей дороги, в то время как я только две насчитал, — так я думаю: пьяный же он, так пусть будет для него три. Однако Була оказался прав, едва заметная на самом краю кладбища третья дорога пересекала его поперёк. Небольшой холмик, заросший бурьяном, без всякой таблички, а вокруг ограда других могил со звездочками, а рядом — бок о бок с холмиком Валентина — могила милиционера. Действительно, получается вечный заключенный, как когда-то о Соколове отозвался его солагерник писатель Синявский. Сейчас я могилу в порядок привёл и организую сбор средств, чтобы памятник поставить.
Родился Валентин Петрович 24 августа 1927 года в городе Лихославль Калининской области. По окончанию школы он поступил в институт стали имени Сталина.
После отбытия срока он попадает волей судьбы в небольшой скучный шахтерский город Новошахтинск, где он познакомился с женщиной по имени Ксения, которая работала в комбинате шахты имени Горького уборщицей. На работу бывшего зека нигде не принимали, и лишь с большим трудом Ксения помогла ему устроиться на свою шахту. В этот период времени Валентин ведет замкнутый образ жизни, не заводит никаких лишних знакомств и совсем не употребляет спиртного.
В августе 1958 года Соколова снова осудят на десять лет.
Освободившись в 1968 году, Валентин Петрович снова приехал в Новошахтинск и поселился опять у Ксении, у которой к этому времени подрастала дочка Женя. В течение следующих двух лет Валентин работает на той же самой шахте им. Горького, где работал до ареста. По воспоминаниям Жени, Валентин много писал по ночам: однажды к нему кто-то приезжал из его старых знакомых солагерников. Целую ночь напролёт они о чем-то крепко спорили и читали друг другу стихи.
В 1970 году — снова арест, на этот раз Соколова уже осудили по сфабрикованному делу. Срок дали небольшой — похоже сделано это было для острастки, чтоб не забывал Соколов, что здесь на свободе он временный гость. Первый раз Валентин Петрович попадает в новошахтинскую больницу в том же 1971 году пьяный и с перерезанными венами. Дежурил в тот злополучный день в больнице Лисоченко Ефимович Владимир. При встречи со мной он рассказывал о Соколове, каким тот при жизни был:
— Это был отпетый уголовник, откровенная мерзость. Этот Соколов говорил мне тогда, что он — борец за свободу, что красных нужно ставить к стенке. Он мне пытался и читать свои дилетантские стихи, ну, я его тогда продержал пару неделек в больнице и выписал с диагнозом психопатия».
* * *
Я план курил, пил водку, резал вены…
Я жить хотел, но жизнь не шла ко мне…
Вокруг меня тесней сдвигались стены,
И надзиратель царствовал в стране.
Он страшен был… На морде протокольной
Клеймо цинизма шлепнула тюрьма…
Мне было жутко, холодно и больно.
Я план курил, чтоб не сойти с ума.
1954 г., 3 л/о**
«В октябре 1972 года Соколов был арестован за злостное хулиганство и приговорен к пяти годам. Арестовывал Валентина участковый милиционер по фамилии Шахов, который прямо заявил:
— Так, Валентин, ты у нас больше за „политика“ не пройдёшь, будешь теперь сидеть по уголовному делу.
Пытались на следствии обвинить Валентина Петровича в краже каких-то духовых инструментов, но, видать что-то не получилось, и ограничились обвинением в каком-то злостном хулиганстве. Вскоре после этого дела участковый Шахов продвинулся резко по служебной лестнице и стал начальником новошахтинской милиции, затем, управляя машиной в нетрезвом виде, Шахов сбил насмерть человека и в наказание за это был переведен в другой город, но на ту же должность.
Отбывал пять лет срока Валентин Петрович в уголовном лагере „Двойка“, здесь же в Ростове-на-Дону. Находясь в лагере он продолжает писать стихи, несмотря на все преследования и угрозы. Особенно над ним издеваются прапорщики Коровкин и Казаков, полковник Лисицын. Администрация колонии пригрозила возбудить новое уголовное дело, на что Соколов объявил голодовку и вспорол себе живот, после чего вскоре был признан невменяемым и направлен на принудительное лечение в Черняховскую спецбольницу. Солагерники Валентина Петровича по „Двойке“ говорили мне о нем, что это был грамотный, очень порядочный и добрый человек, хотя и презирал уголовный мир.
В 1979 году Валентин Петрович был выписан из Черняховской больницы и прибыл в Новошахтинскую под опёку своего старого знакомого главрача Лисоченко. Соколова помещают в смотровую палату, где круглые сутки горит лампочка и в дверном проходе сидит санитар, в окружение совершенно больных безумных людей, с которыми невозможно даже перекинуться парой нормальных слов. Однажды у Валентина в руке увидели ручку, санитары с медсёстрами тут же набросились на него, свалили с ног и отняли столь опасный предмет.
Ксения — продолжает писать мне Алексей Рамонов — единственная, кто в это время иногда посещала его, приносила с собой чего-нибудь поесть домашнего и сигарет. Но и её визиты становятся всё реже и реже. В одном с Валентином отделении лечилось несколько алкоголиков, которые могли иногда выходить за пределы больницы. Несколько раз он уговаривал того или другого из них забежать к Ксенин домой (она жила где-то совсем рядом с больницей). Однако они возвращались ни с чем, сообщая, что Ксения просто боится навещать его».
* * *
Это я ушел
В голубую погоду
Там за дугами радуг
Дорога-дуга,
Неба трепетный шелк
Званный именем Бога,
Солнце огненным светом
Всходит в сердце врага.
Ничего не хочу —
Ни любить, ни жениться,
Время — черная птица
У лица моего.
Для чего эта улица?
Чтобы лицами литься?
Кто там, черный, стучится
У крыльца моего?
«За отсутствием в нашем Богом забытом городе шпионов, наши доблестные работники КГБ занимались запугиванием бедных женщин, да охотой на поэтов и художников. Постоянные обыски и письма, полных угроз за связь с Соколовым, совсем запугали Ксению, — вот она и перестала навещать Валентина. Однажды, когда вдруг неожиданно нагрянули гебисты с обыском, Ксения всё же успела спрятать три толстые тетради стихов Валентина в угольный ящик, тем самым спасла их. В 1983 году Ксения умерла. Она была на десять лет старше Валентина, люди, которые её знали, характеризуют её довольно странной женщиной и похоже, что мало что связывало с ней. Причина её смерти неизвестна. Её дочь Женя ненадолго пережила их обоих, она умерла от рака в 1988 году».
* * *
А вы, скоты, схватите
Меня — и за забор,
Сидеть
И со скотами
Веревку срока вить,
Охранника винтовку
Зрачком в зрачок ловить.
А вы, скоты, скажите,
Когда игра начнётся —
В окне моём гора
Огромная качается
И вас, скотов, на скатерть —
Раскатывать в блины,
Из-под сапог разматывать
Тугую нить длины.
Валентин Зека
Последнее фото Валентина Петровича Соколова.
«Седьмого ноября 1982 года страна справляла свой красный, а вернее черный день. У Валентина Петровича, как свидетельствуют очевидцы, было хорошее настроение, он был разговорчив и выглядел вполне здоровым. Он пошел в туалет покурить, где и умер. Заключение врачей: инфаркт.
Несгибаемость Валентина Зэка поражала даже методично убивавших его врачей. Одна из них вспоминала: „Я была в отпуске, а когда вышла на работу, мне сказали: „Езжайте в городской морг“. Боже мой! Там на столе лежал наш непокорный Валентин! Я даже ахнула…“»
* * *
Не буду врать: ноздрей у нас не рвали,
Не жгли на лбу каленой сталью «вор».
Нам дали срок, и в северные дали
Угнал нас всех товарищ прокурор.
И нас везли, как скот, в теплушках красных,
Везли в снега, в грядущее, вперед…
И в нас — врагов до ужаса опасных —
Нацелен был товарищ пулемет…
Лето 1955 г., 3 л/о
«Несколько дней назад я получил письмо из Прокуратуры СССР. Написал я туда год назад по поводу реабилитации Валентина Соколова. Переписываю тебе ответ дословно:
Сообщаю, что в связи с Вашим письмом в Прокуратуре РСФСР проверено уголовное дело, по которому в августе 1958 г. Ростовским облсудом за проведение антисоветской агитации был осужден Соколов В. П.
По результатам проверки руководством Прокуратуры РСФСР внесён протест в Президиум Верховного Суда РСФСР, которым поставлен вопрос об отмене состоявшихся по нему судебных решений и прекращении дела за отсутствием состава преступления.
О результате рассмотрения протеста Вас уведомит Верховный суд. Одновременно прокуратуре г. Москвы дано указание проверить обоснованность осуждения Соколова В. П. за совершение государственных преступлений в 1948 году и принять соответствующие меры.
Прокурор отдела Э. В. Гранин»
* * *
Над страною ночь глухая,
Ночь пришла в мою страну.
Жизнь бесцветная, сухая,
Отодвинься — прокляну!
Прокляну. Так будь же проклят
Лицемер — присяжный лжец!
Без очков и без бинокля
Я предвижу твой конец.
Прокляну всех тех, кто губит
Цвет народа в лагерях,
Тех, кого народ не любит,
Кто в сердца вселяет страх.
Тех, кто грязно, гнусно, глупо
Правит там, в Москве, в Кремле!
Чьи дела зловонным трупом
Будут гнить в родной земле.
Так вставайте ж! Кто там дремлет?
Кто глядит из-за угла?
В землю их, в могилы, в землю
Их самих и их дела!
1955 г.