78 ПОЛЬСКОЕ ТВ

78

ПОЛЬСКОЕ ТВ

Заменить антенну оказалось совсем просто. Людас расстроил телевизор и больные начали жаловаться, что его невозможно смотреть. Получив разрешение у главной медсестры залезть на крышу, мы настроили антенну-бабочку на Польшу и, спустившись в столовую увидели, что диктор на польском языке сообщал новости, потом по телевизору начался концерт и я был счастлив впервые за свои двадцать шесть лет увидеть выступление «The BEATLES» и «ROLLING STONES». Первый же вечер не обошёлся без конфликтов.

— Включай Калининград, там мультфильм идёт, — потребовал полудебил Витя Видельников.

— Нет, давай Москву! Программу «Время»! — упорствовал дед Иванчихин, который был помешан на том, чтобы увидеть в обзоре по родной стране свой Краснодарский край, а ещё лучше, свой родной колхоз.

— Сиди, старый, обойдёшься без своей программы «Время»! — зашумели на деда прибалты.

Старый дед стоял на своём, полудебил тоже не уступал ему в упрямстве. Назревал скандал. Чего доброго сейчас на шум прибежит медсестра или контролер и запретят вообще включать польский канал.

— Включи этому дебилу Калининград, — толкаю я под бок Людаса.

На экране забегали зверюшки.

— Зачем он нужен, этот мультфильм! Включай Польшу, Людас! — просят литовцы.

Счастье дебила, что его выписали, а этому старому колхознику мы теперь попортим нервы. Каждую баню он будет получать самую обношенную одежду, а его образцовая по чистоте палата лишится переходного вымпела. Дед ради него сам выдраивал свою палату каждый день до идеальной чистоты. Вымпел с изображением Ленина он собственноручно обшил кисточками с бахромой и повесил над своей кроватью.

В начале августа уезжали выписанные больные, уехал и Людас. Я полностью вступил в свою новую должность. Кроме глажки халатов я выдавал письменные принадлежности желающим писать письма. В Черняховской спецбольнице как и в Днепропетровской письменные принадлежности подвергались тщательному контролю и учёту. Никто в отделении не мог иметь при себе тетрадь, ручку и конверт. Тех, кому врач делал исключение можно было пересчитать по пальцам. Это были работники, вроде меня, которым для учета нужна была бумага и карандаш. Под моим контролем был шкаф с разложенными по ячейкам конвертами с фамилиями людей кому они принадлежали. Бумага и ручки были строго посчитаны и находились в специальных пеналах. В воскресные дни я обходил палаты и записывал желающих писать письма, отмечая в специальной тетради сколько человеку нужно листов бумаги и конвертов. Среди больных было много людей плохо владевших русским языком, но правило требовало писать только по-русски. Письма принимала медсестра, проверяла их содержание и, если находила жалобы на лечение в больнице, то передавала письмо лечащему врачу, а тот уже решал что делать с больным-лечить или помиловать.

Польское телевидение прочно входило в жизнь отделения. Медсёстры были на стороне больных, желающих смотреть советские программы и они стали жаловаться завотделения Д. Ф. Жеребцову, чтобы он запретил смотреть передачи из Польши.

— Польша — демократическая и братская нам страна, — ответил он коротко, — пусть больные смотрят тот канал, за какой проголосует большинство.

Деду Иванчихину было теперь не до программы «Время». В банные дни я ему выдавал вместо трусов теплые зимние кальсоны, длинные и без пуговиц, которые смешно выглядывали из-под коротких штанов пижамы. В этой одежде выходя из бани, он походил на огородное чучело с закатанными белыми длинными кальсонами поверх коротких байковых. Сильно возмущаться он не решался, чтобы сестра-хозяйка не доложила врачу, что он возбудился. Вымпела он тоже лишился и на доске с оценками за чистоту в палатах у него стояла пятёрка с минусом. С этого дня дед Иванчихин потерял покой и думал только об одном, как вернуть вымпел. С Мишей Жихоревым, любимцем медперсонала и любителем советского телевидения до самого его отъезда из больницы я не мог поступить так, как с дедом. Зная, какой Миша антисоветчик с его отношением к Ленину, я решил ему немного попортить нервы и наградить его палату переходящим красным вымпелом. Его палата никогда не тянула по чистоте даже на тройку и я подумал, что насолю ему и повешу эту красную тряпку в его палате. Стоило мне только появиться в дверях, как больной по кличке «Бандит» завойдосил:

— Саша, да утащи её отсюда! Ты что, земеля, это ж западло, что б эта красная дрянь в палате висела!

Но в этот момент вмешался Жихорев, от которого я ожидал бурного протеста:

— Нет, нет. Давай сюда вымпел! Это внимание, это отличие!

Миша почти выхватил у меня вымпел и со счастливой улыбкой водрузил его над своей кроватью. С этого момента два человека потеряли покой в отделении: старый дед и больной по кличке «Бандит». Он, наверное, был по жизни самым настоящим бандитом и отсидел не раз в лагерях, где и заболел и в его больной голове накрепко закрепились лагерные понятия, что всё красное — это западло. «Бандит» не спал всю ночь из-за вымпела и, тихонько сняв его, перевесил в палату Иванчихина. Утром Жихорев обнаружил пропажу и кинулся разыскивать её. Он нашел вымпел у деда и там разразился шумный скандал, собрав сбежавшихся медсестёр, санитаров и контролеров и смеявшихся от увиденной сцены. Старый дед прижимал вымпел к груди и вопил, а Жихорев, будучи интеллигентом, вцепился в уголок вымпела и тянул его к себе с требованием отдать. Медсёстры поняли, что никакими уговорами здесь не поможешь и приняли компромиссное решение — повесить вымпел в надзорной палате, но и там после этого кое-кто потерял покой. Совсем больной Нотарев снял его ночью и отнес в туалет, спрятав на дне мусорника с нечистотами. Об этом узнали Жихорев с дедом и, соревнуясь кто его первым найдёт искали его целыми днями, но безрезультатно. Санитар выносил мусор в конце недели и видел как вывалился вымпел из-под нечистот, ставший красной грязной тряпкой.

Теперь мы имели подавляющее большинство при голосовании. Даже дед Иваньков, к великому удивлению медсестер, одобрял польское телевидение. Жеребцов тоже был нашим союзником, но он, как врач, был хозяином в отделении днем, а мент-контролёр — вечером и из-за этого иногда происходили курьёзные случаи.

Польское телевидение транслировало в прямом эфире фестиваль «Сопот-77», советское — только выборочно. Пока там музыка проходила цензуру, в это время ведущий что-нибудь рассказывал о музыкантах. Столовая была набита до отказа, этот был редкий случай, когда все пожелали смотреть трансляцию из Польши. Контролер на смене оказался полным кретином.

— Польшу смотрите?! Переключайте на Москву. Нет?

— Сейчас же выключу, — приказал он, услышав польскую речь.

— Здесь то же самое, — переключив канал возразили ему больные. — Вот это и смотрите.

Стоило надзирателю отойти подальше, как все становилось по-прежнему. Но мент на то и мент, чтобы делать пакости. В это время в отделение зашел с проверкой корпусной майор.

-Товарищ майор! — обратился к нему контролёр, — объясните им, можно Польшу смотреть или нет?

— Польшу? Конечно нет! На это есть приказ начальника больницы, — ответил он коротко и ясно.

На другой день Жеребцов отдал приказ о том, что польское телевидение категорически смотреть запрещено. Польша — братская страна, но у нас своих хороших телепрограмм вполне хватает и что это — распоряжение начальника больницы. Эти доводы не убедили больных. В моём отсутствии они сами переключали канал и некоторых больных даже за это начали «лечить». Я был ответственен за просмотр телепередач. Мне было противно переключать на советские телеканалы и чтобы избежать неприятностей я сдал ключи сестре-хозяйке от ящика, где запирался на ночь телевизор и больше не нес за него никакой ответственности. Мне больше не нужен был магнитофон отделения из-за которого тоже постоянно были раздоры среди больных. Русским нужна была их русская эстрада, прибалты предпочитали англоязычную музыку. Как-то я попросил Жеребцова разрешить мне прислать из дома транзисторный магнитофон и он, не задумываясь, дал своё добро. Это, наверное, был первый случай в истории Советского Союза, когда в закрытом учреждении больному разрешили иметь такую роскошь, как свой магнитофон. Правда начальник режима Тюрин вскрыв его, долго проверял нет ли внутри запретного радиоприёмника. С магнитофоном стало жить намного проще: русские теперь слушали свою музыку, а у меня в палате собирались меломаны и мы прокручивали кассеты, полученные из дома с последними записями рок-групп. Я жил в двухместной палате с белоруссом Марьяном Тышкевичем. В прошлом он был в трудовой колонии за ограбления магазинов, а в настоящее время попал в больницу за нанесение тяжких телесных повреждений в драке. Он занимал «хлебную должность» в отделении, которую освободил выписанный Сашка Лорехов, не простивший профессора за то, что тот продержал его в больнице четыре с половиной года за такой пустяк, как убийство проститутки. Уж не знаю почему медсёстры выдвинули Тышкевича на должность раздатчика еды в столовой. Может они, зная его воровское прошлое рассчитывали с его помощью «погреться» на казённых харчах, только Тышкевич, в отличие от вёрткого Лорехова, оказался на редкость несговорчивым и щепетильным человеком в тех вопросах, которые больше всего волновали медсестер. В первый же день своей работы он лишил их возможности хозяйничать при раздаче, не давая им делить сливочное масло и накладывать себе еду из кастрюль для диетчиков. Он очень быстро нажил себе врагов среди них и поэтому решил бросить эту работу, но его лечащий врач Биссирова была категорически против. Эта врач была властной и жестокой с теми, кто не принимал её условий. Бедный Марьян на свой риск бросив работу, уже вечером был вызван в процедурный кабинет, где довольная медсестра с большим наслаждением всадила в его ягодицу порцию галоперидола. Через три недели Марьяна трудно было узнать, когда из своей палаты со скоростью улитки он не сгибая ноги в коленях крохотными шашками двигался в сторону туалета. Голова его навечно застыла в одной положении. Он мог подолгу стоять как статуя в коридоре в полном стопоре, не способный произносить какие-либо звуки. По окончанию курса лечения его вызвала врач и спросила:

— Ты хочешь продолжить курс лечения или выйдешь на раздачу?

Выбора не было и снова Марьян живой и подвижный работает, насыпая больным еду в тарелки и нарезая для них кружочки сливочного масла. Марьян остался работать на «хлебной должности» не делая никаких уступок медсёстрам, смирившимся с его упрямством.