79 БУНТ С АМИНАЗИНОМ

79

БУНТ С АМИНАЗИНОМ

Воскресный день. Мороз и солнце. Больные из других отделений выходили на прогулку, да и грех было не воспользоваться таким деньком, что б пару часов подышать свежим воздухом. Даже больной по кличке «Бугай», коренастый мужичок с лицом плюшевого мишки, гулял по двору. На руках у него было что-то похожее на боксёрские перчатки, только самодельные, сделанные из старой фуфайки крепко привязанные к его рукам так, что он не мог сам их снять. Я долгое время не мог понять, почему зимой и летом он всё время в этих перчатках. Разгадка оказалась очень простой, как и его кличка «Бугай» — бык, который не может сдержаться при виде коровы. Стоило ему освободиться от перчатки он быстро подходил к зазевавшейся медсестре или любой женщине находившейся возле него и с бульдожьей хваткой цеплялся за её «нижнее место». Оторвать его было невозможно, а лекарства на него просто не действовали и лучшим и безболезненным вариантом для женщины оставалось стоять смирно и не вырываться. Минут через десять он «с миром» отпускал свою жертву, после чего санитары получали хороший нагоняй за случившееся, а «Бугаю» одевали рукавицы и хорошо завязывали их. Завидя его, все женщины в больнице держались от него как можно дальше, а медсёстры, для собственной безопасности, не спускали с него глаз.

На смене сегодня была Тележинская И. Н. и поэтому возможность попасть в прогулочный дворик была минимальной из-за нежелания медсестры мёрзнуть с нами на улице.

— Ирина Николаевна, давайте пойдем на прогулку. Вон, другие отделения вышли и гуляют, а мы всё сидим, — прошу её я.

-Давайте выйдем! Что здесь сидеть! — поддержал меня здоровенный гигант Власов и больные из разных палат.

— Какая прогулка? Сейчас телевизор будем смотреть! — распорядилась медсестра и, не поленившись, начала обходить палаты, выгоняя в столовую лежебок и даже больных из надзорки.

— Видите, я не могу оставить людей в отделении и выйти с вами, — возразила она, что было неправдой.

— Ирина Николаевна, вы требуете от нас соблюдения режима и распорядка дня, а сами нарушаете. С трёх часов положена прогулка, а не просмотр телевизора, — не отступаю я, отложив в сторону книгу о Северном полюсе.

— Успокойся и не мути. Смотри, люди хотят смотреть телевизор, а тебе прогулку давай, — ответила она с издевкой, не скрывая своего превосходства.

— На прогулку! На прогулку! — требовали собравшиеся.

— Разойдитесь по палатам или идите в столовую! — приказала медсестра.

— Что это за больница? — возмущался Власов.

— Разбить бы вдребезги этот телевизор! — не сдержался я.

Прогулка так и не состоялась. На следующий день меня вызвали к врачу. В кабинете были мой лечащий врач Фукалов и, не обращавшая на меня внимания, продолжавшая что-то писать за своим столом Л. Н. Биссирова.

— Саша, ты — здоровый человек… — Врач запнулся и поправил себя, — ты здоровый в том смысле, что числишься в отделении как сознательный и сохранный больной. Мы, врачи, идём тебе на уступки, разрешили тебе с братом иметь магнитофон и быть вместе, ты не получаешь никаких лекарств и за всё это, вместо того, чтобы поддержать порядок в отделении, ты дезорганизовываешь его.

— Это неправда. Я соблюдаю режим и распорядок в больнице, — оправдывался я.

— Ты вчера поднял бунт. И с кем? С этими подонками и уголовниками, ведь им только и нужна причина, чтобы начать беспорядок, — прекратив писать, сказала Биссирова.

— Что вы! Какой бунт? Все отделения вчера на прогулку вышли, кроме нашего и мы просили об этом Ирину Николаевну.

— А желание разбить телевизор? — строго спросила Биссирова.

— Четвёртый год ты уже сидишь. Это немалый срок. Пора тебе и о выписке думать, так что веди себя лучше, — спокойно попросил меня мой врач Фукалов.

Вечером меня вызвали в процедурный кабинет.

— За что это тебя? — удивилась заступившая на смену медсестра, держа в руке шприц с пятью кубиками аминазина. Большинство медсестёр в отделении относились ко мне хорошо, благодаря их ходатайству назначенный мне курс — 24 укола был снижен до десяти. Дни потянулись как в тумане.

— Ты что не работаешь? Нужно работать! — вошла, улыбаясь, навестить меня в палату Тележинская. — Зря ты просишь врачей, чтобы получать меньше аминазина, это такое полезное лекарство, только его курсами нужно проходить, иначе никакого толку от него не будет, понял?

Сестра-хозяйка сказала мне по секрету, что я должен продолжать работать, иначе врач назначит дополнительное лечение. После четырёх дней инъекций аминазин стал плохо рассасываться и я таскал за собой горячую грелку, прикладывая её к больному месту, и кряхтя, другой рукой гладил халаты или таскал тюки белья в прачку. Эти мучительные десять дней мне показались вечностью и мир стал нереальным, серым, обреченным на смертные муки.

Подошло время комиссии. От уколов аминазина я отошёл и мир для меня снова начал наполнятся солнечными лучами. Профессор пообещал нас выписать этой зимой и мы с Мишей видели себя в мечтах уже приближавшимися к Северному Ледовитому океану ближайшей осенью.

— Разглаживай складки на рукавах халатов, — подсказала мне Васильевна, сестра-хозяйка, вернув только что выглаженные, — профессор не любит, когда у него на халате и у присутствующих на рукавах складки.

— Какая ему разница? — ворчал я, — наверное тоже «гонит» по своему.

— Гонит? — улыбнулась Васильевна. — Ещё как! Зачем ему нужно на обед за шестьдесят километров в ресторан ездить в Советск? Что, у нас в Черняховске нет места, где можно хорошо покушать или там лучше готовят?

— Выписали! — не веря в случившееся, проходя мимо радостно сообщает Иван Вудич, бывший милиционер. Трудно было поверить, что этот пожилой человек приятный в общении, никому не доставлявший никаких неприятностей, убеждавший прибалтов во время споров в своём патриотизме психически болен. Суть его преступлений заключалась в том, что он женился и, прожив недолго, убивал свою жену, потом скрывался по поддельным документам и снова женился и… убивал и так четыре (!) раза. Я не понимал почему медперсонал отделения симпатизирует ему и теперь поздравляет его с выпиской. Четыре года лечения за четыре убийства по их мнению было вполне достаточно. Я хорошо помнил случай, когда у него пропал котёнок и Иван плакал, как ребёнок, а медсёстры утешали его. Следующим вышел косоглазый мужик Нудко. Повезло ему, выписали — два трупа (!!)… и полтора года лечения. Отошел от галоперидола антисоветчик и зачинщик бунта в больнице Димка Шапоренко. Выписал профессор его через шесть (!!!) лет, в надежде, что больной не будет больше писать и распространять недозволенные листовки.

Следующий — я, а за мной — Миша. Все члены комиссии сидят в халатах, наглаженных без стрелок на рукавах, как у профессора.

— Так, значит за границу ходил, — глядя на меня сказал профессор. — Не ходи больше, это очень опасно, застрелить могут. Иди, свободен.

Мне было очень приятно в этот момент осознать, что позади остался самый трудный мой путь к освобождению. В палату зашел брат мрачный, как туча.

— Не выписал!?! Не выписал, говорю тебе! — раздражённо, слегка заикаясь, сообщил он, — даже ни о чём меня расспрашивать не стал, с просил о здоровье, вот и всё.

Мне было очень обидно за брата и я считал, что если не выписали нас вместе, то он должен быть выписан первым и я решил обязательно попасть на приём врачу. Перед самым отбоем в палату к нам зашел Димка Шапоренко и под большим секретом поведал, что узнал у медсёстер о выписке одного Миши, а меня на лето оставили.

На другой день меня принял врач. В кабинете была только Биссирова.

— Лидия Николаевна, — начал я, — вы знаете, что профессор нас двоих обещал выписать, а выписал только одного. Почему?

— Понимаешь, выписали сначала тебя, а брата оставили на лето, но все врачи и замначальника по медчасти Михаил Иванович Бобылёв упросили профессора изменить решение. Твой брат такой тихий, ему здесь одному будет трудно оставаться, брат должен пожить без твоего влияния, он выписан — объяснила мне врач.

Я не стал больше говорить о выписке, а только попросил разрешения работать на кухне. Биссирова согласилась.