81 ГАЗЕТЫ И ПИРАТЫ

81

ГАЗЕТЫ И ПИРАТЫ

Прошел месяц после отъезда Миши. Наконец я получил от брата долгожданное письмо.

«Здравствуй, Саша! — писал он, — Сообщаю новости: после одиннадцати лет пребывания в днепропетровской больнице выписан Андрей Заболотный! Сережа Потылицын пробыв там семь лет, переведён на вольную больницу в Нальчик».

В декабре 1999 года Сергей Потылицын по моему приглашению приезжал в Америку. Пробыл около года, влюбился в эту страну, но не так просто оказалось получить документы с видом на жительство, и, не желая нарушать законы, он вернулся в Россию. Через несколько лет Сергей попал во Францию. Получив все документы он живёт теперь в этой стране и был нашим гидом, когда мы приезжали в Париж.

^{Я с супругой Ирой и Сергей Потылицын. Париж, 2007 г.}

«Я нахожусь в Гейковке, — продолжал писать Миша. — Это сорок километров от дома. Ещё год назад в этом помещении был свинарник или конюшня, а теперь здесь живем мы. Условия в больнице ужасные. Все больные сильно завернутые, с ними невозможно общаться. Есть среди них несколько принудчиков, их держат здесь давно и не обещают выписать. Сколько придётся быть мне в этой дыре, не знаю. Если выпишут тебя летом, просись, чтобы тебя отправили на вольную больницу к родственникам в Онегу. Пока. Миша»

После выписки не хотелось возвращаться на Украину и письмо брата только подтверждало мои опасения. В своих письмах я просил маму переоформить опекунство и писать ходатайство о моём переводе после комиссии в Онегу, однако мои письма не понравились моему врачу.

— Саша, прекрати писать такое, — потребовал Фукалов. — После выписки ты поедешь на Украину по месту жительства.

— А если моя тётя в Онеге на себя опекунство переоформит?

— Нет, только на Украину, от Онеги близко до границы. Вот приедешь к себе домой, а оттуда — куда хочешь.

— Но в Кривом Роге даже больницы нормальной нет. Вон, брат пишет, что бывший свинарник под больницу приспособили.

Лидия Николаевна Биссирова сидела за своим столом и писала, но последние мои слова задели её.

— Ты всё критикуешь, всё тебе не нравится у нас. Телевидение тебе наше не нравится, музыка тоже. А что же ты хочешь? Ты так молод! Что ты сделал для Родины? Что ты сделал хорошего для неё? На готовое всё сразу хочешь. Ну и что, что больница, как твой брат пишет, в бывшей конюшне? Ничего с тобой не случится, — говорила Биссирова гневным тоном, от которого веяло хорошим курсом аминазина.

— Хорошо, раз нельзя, так нельзя. Поеду домой, может там не так и плохо, — поспешил успокоить я её, пока она меня ещё не выпроводила из кабинета прямо в процедурку.

Прибалтийская весна мало чем отличалась от зимы. Погода менялась на день по несколько раз. В один такой ненастный день я познакомился сразу с двумя «воздушными пиратами».

Первый — Юрий Петров — молодой парень из Калининграда.

— Я давно мечтал вырваться из Союза. Решил, что угон самолета в Швецию — единственный способ. Летом 1977 года я взял билет на рейс Рига — Таллин и, когда самолет набрал высоту подозвал стюардессу и показал ей записку, — рассказывал мне весело Юра, которого в Черняховской больнице ещё не лечили так, как учителя географии В. Сирого в «Днепре». — Она прочитала записку и улыбается, думает я шучу, а я ей говорю: «Выполняй! Иначе сейчас все взлетим!» — и показал бутылку из-под кефира в бумажном кульке. Стюардессу сразу как ветром сдуло. Прибежавший пилот заверил меня, что полетим в Швецию и, сделав несколько кругов над Балтийским морем посадил самолёт в городе Вентспилс, недалеко от Риги. Стюардесса подошла ко мне и говорит: «Вот вам и Швеция, молодой человек». К приземлившемуся самолету подогнали трап, и меня пригласили на выход. «Да здравствует Швеция! Да здравствует Свобода!» — закричал я, оказавшись на трапе, но сзади меня схватили и быстро одели наручники. «В Швецию захотел!?» — услышал я русскую речь и всё понял.

Вторым «пиратом» был Руслан Исаков, лет тридцати, чеченец из Грозного. Он пытался выехать из Советского Союза, но быстро понял, что это безнадежная трата времени и осталась последняя надежда — это угнать самолёт. Четвёртого июля 1977 года он сел в маленький самолет АН-2, выполнявший рейс Грозный — Элиста.

— Пойми, парень, — начал уговаривать его перепуганный пилот, видя у себя под носом что-то похожее на гранату, — на этом самолете невозможно преодолеть тысячу километров до Ирана, нам горючего не хватит.

Пилот говорил неправду. До Элисты было столько же километров, сколько и до Ирана, а до Турции — ещё меньше. Доводы пилота убедили Руслана и он сдался, показав им военный компас вместо гранаты.

О существовании спецбольниц Руслан знал смутно, но решил постараться попасть лучше туда, чем на десять лет на зону. В Институте Сербского он убеждал врачей, что очень интересуется историей и культурой Ирана и хотел бы посетить эту страну и пожить там.

Старшая медсестра Нина Васильевна предлагала больным каталог на подписку журналов и газет. Подписка проводилась два раза в год. Не знаю почему, но я впервые за всё время нахождения в больнице взял в руки увесистую подшивку и выписал несколько газет и журналов на полгода.

— Что ты там понавыписывал?! Только ты в отделении до такого можешь додуматься, — вызвав меня с работы, спросила старшая медсестра, относившаяся ко мне очень хорошо.

— Вы сами вчера проверили мой листок с подпиской, — не понимая в чем дело, ответил я.

— Зачем тебе понадобились эти журналы, как он там называется…. «США…»? «За рубежом?». Врач думает, что ты снова за границу бежать собираешься? У тебя в голове одна заграница.

— Можно я отменю всю эту подписку?

— Это тебе с врачом решать, — и она зашла в ординаторскую.

* * *

— Заходи, тебя Лидия Николаевна видеть хочет, — позвала меня старшая медсестра.

Лидия Николаевна в это время замещала завотделения Д. Ф. Жеребцова. Мой новый лечащий врач Анатолий Николаевич Пчеловод сидел молча и наблюдал. Он был очень молод и работал в больнице всего несколько недель.

— Саша, зачем тебе понадобился этот журнал «США — политика, экономика, идеология»? Ты что, снова собираешься туда бежать? Ведь так выходит. Всё тебя за границу тянет, и жалобы на тебя, что польское телевидение ты включал, ведь кроме тебя его смотреть никто не желает, ты просто навязываешь его больным. Я вижу тебе всё советское не нравится, а мы тебя хотели в эту комиссию на выписку подготовить.

— Лидия Николаевна! — взмолился я, мгновенно сообразив, что я в очень плачевном положении, — ведь все эти журналы наши, советские, благодаря им я хочу узнать насколько хитроумно работает американская пропаганда и какую ложь они распространяют против нас, а что касается польского телевидения, так я уже несколько месяцев назад сдал ключи от телевизора и не отвечаю за него. Ведь я прихожу с посудомойки поздно и поэтому редко его смотрю.

— А зачем ты выписал журнал «Судебная психиатрия»?

— Чтобы лучше изучить свою болезнь и в будущем не совершать преступлений. Как только почувствую, что заболел, я буду об этом знать и сразу обращусь к врачу за помощью.

— Мы решили, что тебе нужно немного подлечиться, — сказал робко светловолосый Пчеловод, поглядывая на Биссирову, — вот ты и с Лидией Николаевной был груб, — добавил он, как бы в оправдание. — Всё! Будешь два раза в сутки получать в инъекциях аминазин. Свободен, — подтвердила приговор врач.

Вечером счастливая медсестра Ирина Николаевна, не торопясь вынула из кипятилки огромный шприц, ловким движением руки отбила горлышко ампулы и, поглядывая на меня стала заполнять четырьмя кубиками аминазина шприц.

— Это очень хорошее лекарство, оно всем на пользу идёт, — сказала она, всадив шприц мне в ягодицу.

В одно мгновенье жизнь снова перевернулась, став мрачной и беспросветной. О работе пришлось временно забыть. Я потерял счет времени и только с ужасом ждал наступления утра и вечера — времени получения процедур. Хулиган Володя Котов из Перми, видя мой несчастный вид, принялся ухаживать за мной. Он вставал ночью, приносил мне воду, если я хотел пить, водил в столовую, заставляя меня что-нибудь съесть. К великому счастью, в это время приехал ко мне на свидание отец, ему удалось встретиться с врачом и поговорить обо мне.

— Саша! У тебя такой хороший отец, только благодаря его просьбе я отменяю тебе лечение, — сообщила мне врач.

— Лидия Николаевна, я был с вами груб, простите.

— Саша! Но почему ты такой инфантильный? Как ты думаешь жить дальше?

— Я не буду никогда больше читать газеты и журналы и выписывать их, простите меня за это. («Может этим я её обидел, пойми этих психиаторов», — думал я.)

— Тебе нужно думать о выписке. Мы делаем всё, что от нас зависит, ради тебя. Вот мы решили твои документы подготовить на эту комиссию, так что хорошо подумай о своём дальнейшем поведении, — объясняла мне спокойным и приятным тоном Биссирова.

— Ты сейчас снова выйдешь на работу в посудомойку, — вступил в разговор Пчеловод, как бы не зная с чего начать. — Ты — не уголовник, у тебя с ними нет ничего общего. Скажи, а тебе известно, кто в отделении чай пьёт?

— Чифир, — поправила его Биссирова.

— Да, кто чифир пьёт или кому деньги приходят? — допытывался Пчеловод.

— Вы же знаете, что я в отделении почти ни с кем не общаюсь, а на работе или в свободное время один по двору тусуюсь.

— Тусуешься? Что, в карты играешь? — удивился Пчеловод.

— Да нет, по двору гуляет, — перевела ему Биссирова.

— Если что увидишь, сообщи нам, хорошо? — попросил Пчеловод.

— Обязательно, — согласился я, зная, что не нужно высказывать им по этому вопросу свою категоричность. Пусть живут надеждой и мне от этого легче.

Озабоченность врачей я понимал, но, к сожалению, помочь я им не мог. Многое мне не нравилось, что делали в отделении больные, просидевшие в уголовных лагерях по много лет и пытавшиеся жить по законам зоны в больнице. У нас в отделении было несколько групп, состоящих из таких больных. У них крутились деньги, на которые они покупали чай для чифира или наркотики. Часто эти группы меж собой устраивали разборки, заканчивающиеся тем, что враждующие стороны оказывались вместе в надзорной палате.

После каждого такого происшествия администрация больницы ужесточала режим в отделении, запрещая находиться в туалете сразу нескольким больным или иногда запирая палаты на ключ. А после того, как в четвертом отделении больные захватили в заложники медперсонал и потребовали не то выписать больше человек из больницы, не то послабления режима, тогда я подумал, что больные своими действиями сами толкают администрацию больницы на создание режима, как в «Днепре». В «Днепре» от одной мысли создать группировку таким людям сразу становилось плохо, зная, как за это будут «лечить».

Я жил в отделении своей жизнью, — жизнью наблюдателя — и был всегда рад видеть в надзорной палате этих крученых парней, доведенных лекарствами до жалкого состояния, умалявших врачей о пощаде.