76

76

Как и следовало ожидать, моё письмо к Инне привело к нашему разрыву. Её девичья гордость, её чистая и честная натура не позволили ей более иметь какие-то отношения с таким неверным и неблагодарным человеком, каким в её представлении оказался я. Могу себе только представить, чего стоило ей пережить всё это!.. От неё больше не было писем, а я так до сих пор ничего не знаю о ней, её жизни и судьбе.

Нелёгкими были последствия разрыва с Инной и для меня. Больше всего угнетала та неправда, которую я использовал. Я не мог ни с кем поделиться этим. Не мог рассказать всю правду о случившемся даже своему лучшему другу Коле Погосову. Он заметил, что я перестал ходить на почту за письмами и пытался узнать, что произошло, но я долго уклонялся от объяснений и мой тактичный и умный друг больше не проявлял к тому интереса.

Я замкнулся в себе, уклонялся от участия в клубной работе и даже отказывался от прогулок по набережной, которые мы раньше ежедневно совершали перед сном, что доставляло много удовольствия. Всё свободное время уходило на книги, которые как-то отвлекали от угрызений совести.

Так продолжалось до летней сессии, которая оказалась ещё более успешной, чем предыдущая. Наличие свободного времени позволило основательно подготовиться к экзаменам, что сказалось на оценках. Перед очередной производственной практикой у меня всё-же состоялся откровенный разговор с Колей. Наболевшее и пережитое требовало выхода...

К моему большому удивлению Коля не только не осудил мой поступок, а наоборот посчитал его достойным уважения. У его невесты Миры родители и все близкие родственники погибли на Украине в годы оккупации и в этом, по её рассказам, не последнюю роль сыграли украинские полицаи, которые до войны были их близкими соседями и даже считались добрыми друзьями. Коля считал, что прошедшая война научила по новому понимать «дружбу народов», что евреям и другим семитам, к которым он относил и армян, не следует при создании семьи пренебрегать национальной общностью супругов, что важно не только для них, но и для их будущих детей.

Коля успокаивал меня тем, что своевременный разрыв с Инной окажется полезным и для неё. В студенческие годы, при её красоте и обаянии она обязательно встретит своего спутника жизни, легче перенесёт любовную трагедию. Хуже если бы это случилось позднее. Тогда нужно было бы рвать семейные узы, что было бы намного болезненней.

Разговор с Колей как-то облегчил мои страдания и рана, нанесённая самому себе разрывом с Инной, начала понемногу заживать. После долгого перерыва я вновь занялся общественной работой. Вместе с Костей и Ромкой возобновили работу самодеятельности, подготовили концерт по новой программе, организовали вечера игр и танцев, викторины.

На одном из таких вечеров ко мне подошла симпатичная, типично еврейского типа девушка и предложила свои услуги в знакомстве с её подругой Шурой Кимлат, которая, по её словам, уже давно интересуется мной, но сама не осмеливается проявить инициативу.

После разрыва с Инной я пока не собирался заводить новые знакомства и поэтому с холодком отнесся к этому предложению девушки. Чтобы как-то отвлечь её от этой темы и вместе с тем не обидеть, я завёл разговор об экзаменационной сессии, предстоящей практике, новой программе клубной самодеятельности.

Поняв, что её миссия свахи обречена на провал и что ей не удастся выполнить задание своей подруги, за которое она так смело взялась, девушка, ссылаясь на время, собралась домой. Лицо её густо покраснело и она, извиняясь, стала прощаться.

Её звали Анечкой. Мы учились на одном курсе и нередко встречались на общих лекциях в большой аудитории. Именно Анечкой и никак не иначе звал я её с первых дней нашего знакомства. Не Аней, не Аннушкой, а только Анечкой. Не знаю почему, но по другому произносить её имя я не мог. Мы знали друг друга давно, так как часто сидели рядом на лекциях, но только этим наше знакомство и ограничивалось. Она была небольшого роста, плотного сложения, с ярко выраженными еврейскими чертами маленького личика, на котором ещё сохранились остатки девичьих веснушек, и копной тёмных волос, уложенных в косы, но не послушных расчёске и руке парикмахера. С её чёрных глаз и полных прелести губ не сходила наивная детская улыбка. Весь её внешний вид и манера поведения были лишены искуственных прикрас, которыми так широко пользовались большинство институтских девушек. Ни следов макияжа, ни маникюра или педикюра, никаких украшений в ушах, на руках и на шее. В её походке отсутствовали отработанные приёмы женской элегантности, а одежда не претендовала на современный стиль и не подчёркивала особенности её фигуры, которые были того достойны.

Говорила она с еврейским акцентом и буква «Р» звучала у неё подобно «Г».

Сейчас, когда прошёл стресс, вызванный разрывом с Инной, и я мог себе позволить без угрызения совести обращать внимание на девушек, мне вдруг захотелось продолжить беседу с Анечкой. Сославшись на то, что мне тоже пора идти, я пошёл рядом с ней к выходу из института.

Когда мы подошли к трамвайной остановке и я попытался помочь ей подняться на ступеньку трамвая, она мягко отстранила мою руку и предупредительно-строго произнесла: «Не тгогай», что заставило меня отстраниться. Разговор у нас больше не клеился. Мы молча доехали до Малой Арнаутской и я проводил её к Книжному переулку, где она жила, как квартирантка, в семье той Шуры Кимлат, с которой собиралась меня познакомить. Она не разрешила проводить её до крыльца дома, холодно попрощалась вдали от него, а я смотрел ей вслед, пока за ней не закрылась входная дверь.

Трудно сказать, что привлекло меня в Анечке. В ней не было вроде ничего особенного. Может быть покоряла её детская наивность, может скромность и отсутствие желания понравиться, присущие девушкам её возраста. Возможно воздействовала её верность дружеских чувств к подруге, которой она искренне стремилась помочь в знакомстве. Чем-то тронули меня эти особенности её натуры, да так, что уже после этой встречи мне очень хотелось её увидеть вновь, и я стал искать для этого любую возможность.

Учились мы с ней в разных группах и могли встретиться только на лекциях, которые читались для всего курса. В этих случаях я ождал пока все студенты рассядутся по своим местам и искал возможность сесть на свободное место рядом с ней. Иногда у нас были общие занятия в лабораториях химии или химтехконтроля. В каждом таком случае она находила нужным напомнить мне о своей подруге и предлагала варианты встречи с ней. Когда мне стало ясно, что у нее нет никакого желания встретиться со мной без её подруги, я согласился на встречу втроём, на что она охотно пошла.

Мы вместе ходили в кино, в театр, просто гуляли по городу и Анечка всегда искала повод оставить нас вдвоём, с подругой.

Шура Кимлат была умной, начитанной и очень способной студенткой. Начиная с первого курса она значилась в числе немногих круглых отличников на нашем курсе. С ней было интересно поговорить на темы искусства, литературы, театра, кино или по общественно-политической тематике. Она была большим эрудитом и в любой области знаний чувствовала себя уверенно. Шура вела себя скромно, но с достоинством. Внешне она выглядела очень симпатичной девушкой и, если бы не большой нос, её можно было бы назвать красавицей. Наверное, можно было только гордиться тем, что такая девушка, как Шура, проявляла ко мне интерес и добивалась моей дружбы. Я сознавал это, но душа почему-то тянулась к её подруге и даже когда мы оставались одни я, вопреки разуму и такту, говорил больше не о наших с ней отношениях или чувствах, а о каких то особенностях, привычках или желаниях Анечки.

Нужно отдать должное Шуре. Когда она поняла, что меня больше влечёт не к ней, а к подруге, и нет надежд на изменения в наших отношениях, она сделала всё возможное для укрепления и развития моей дружбы с Анечкой.

Мы ещё какое-то время гуляли втроём, но теперь уже Шура искала случай оставить нас одних, когда для этого возникал любой повод или возможность. Постепенно наши отношения с Аничкой всё более крепли, но ещё долго оставались чисто дружескими. Она вела себя со мной по-приятельски, не давая никакого повода для проявления каких-либо иных чувств.

Мои друзья Коля, Рома и Костя прозвали её «Не тгогай» и это прозвище в кругу моих друзей вытеснило её настоящее имя.

Прошло несколько месяцев, а в наших отношениях всё оставалось по-прежнему. У меня сложилось впечатление, что у Анечки нет и вряд ли возникнут какие-то чувства ко мне и поэтому появились сомнения, следует ли нам вообще продолжать какие-то отношения.

В начале нового учебного года Анечка поменяла квартиру и поселилась у друзей своих родителей Яши и Лизы Этингоф, которых она называла дядей Яшей и тётей Лизой. Они дружили семьями с давних довоенных времён и их дружеские отношения были больше похожими на родственные. К Анечке они относились тепло и искренне. Жили они далеко от центра в районе станции Одесса-Товарная, откуда трамваи ходили нерегулярно и мне поэтому нередко приходилось возвращаться пешком в своё общежитие, что было совсем небезопасно, особенно поздно вечером.

Дядя Яша работал в отделе снабжения одесского отделения железной дороги. Это обеспечивало семье довольно приличную жизнь и право на почти бесплатное проживание в ведомственной квартире. Тётя Лиза нигде не работала, занималась только домашним хозяйством, а в свободное от работы время -женскими сплетнями. У них был один почти взрослый сын Рома и тот какой-то непутёвый. На учебу ему ума не доставало, а работать - лень мешала.

Может быть поэтому тётя Лиза весь избыток материнской любви и свободного времени отдавала Анечке, которую называла доцей. Женщина она была практичная и к будущему своей «племянницы» была совсем небезразлична. Ей она давно подобрала подходящего жениха из числа близких родственников, который смог бы обеспечить ей безбедную жизнь и крепкое еврейское потомство.

По оценке тёти Лизы я для этой цели совсем не подходил по многим показателям.

-Что это за мужчина, - говорила тётя Лиза, - маленький, щупленький, да ещё и калека.

Опытным глазом она быстро нашла во мне ещё один крупный недостаток, который полностью исключал возможность считать меня кандидатом в женихи для приличной еврейской девушки.

-Что это за еврей, который не умеет делать хейндерлех, - возмущалась она.

Это выражение я слышал часто не только от неё, но и от дяди Яши. Под ним они понимали всякого рода комбинации и сделки, которые приносят доход и без которых, по их глубокому убеждению, невозможно обеспечить приличную жизнь.

-Пусть мои враги живут только на одной зарплате, - говорил дядя Яша.

По мнению тёти Лизы я не подходил в кавалеры для Анечки и по некоторым другим причинам, которые она держала в уме и о которых предпочитала вслух не высказываться. Вообще в этом доме меня забраковали с первого взгляда и по всем статьям.

Правда была у меня здесь и союзница. Ею была младшая сестра Ани - Полечка, которая недавно приехала из Днепродзержинска, где жили родители, которые должны были вскоре тоже приехать на постоянное место жительство в Одессу. Полечка жила с сестрой в одной комнате и училась тогда в седьмом классе. Не знаю, чем я мог понравиться ей. Может быть симпатию ко мне навеяла романтика из книг и фильмов о недавней войне, а может быть причиной тому были мои способности в математике, которых ей не доставало и которыми я старался щедро с ней поделиться, восполняя её пробелы в этой области. А может она со своей детской непосредственностью сумела разглядеть во мне что-то доброе, чего не могли узреть тётя Лиза и дядя Яша. Как бы там ни было, но в том доме я был не совсем одинок и моего прихода всегда по-хорошему ждал ещё один человек. Пусть это был ещё ребёнок, но мне было приятно это сознавать.

Самым весомым кандидатом в женихи и в будущие мужья для Анечки был молодой юрист Миша из Харькова - младший брат дяди Яши, с которым тётя Лиза давно собиралась познакомить Анечку. Она не скрывала своих планов ни от кого и несколько раз в моём присутствии заводила об этом разговор.

Как-то, перед Новым годом, Лиза пригласила Мишу в гости повидаться, преследуя при этом главную цель - познакомить его с Анечкой. Как мне потом рассказывала Анечка, в дальнейшем Миша делал всё возможное, чтобы произвести нужное впечатление, а Лиза старалась создать необходимые условия для их общения и наслаждений. Был создан надлежащий уют в квартире, готовились изысканные обеды, закупили билеты в филармонию и Оперный театр, но все её старания оказались напрасными. Жених не произвёл должного впечатления.

Были и другие кандидаты в женихи для Анечки. Она не скрывала своей переписки со своим давним другом из Днепродзержинска Сергеем и неким Виктором из Воронежа, который всё ещё не демобилизовался из армии после войны, но не скрывал своих пылких чувств и серьёзных намерений.

Всё это и отсутствие заметного прогресса в наших чисто дружеских отношениях привели меня к мысли, что шансов на успех в столь серьёзной конкурентной борьбе у меня слишком мало и что мне нужно оставить Анечку в покое, чтобы не стать для неё помехой в личной жизни.

Мысль эта постепенно окрепла и переросла в решение. Тому способствовал откровенный разговор с Анечкой в свободной от занятий аудитории института, куда мы забрели якобы для подготовки к последнему экзамену по политэкономии. Вместо выяснения особенностей марксистской теории рыночных отношений, мы долго и тщетно пытались выяснить свои отношения в результате чего не достигли успеха ни в том, ни в другом. После этого разговора Анечка подарила мне свою фотографию которую надписала: «Пусть это будет памятью того, что больше не повторится».

Таким образом она, вероятно, хотела подчеркнуть, что наши отношения могут продолжаться только на чисто дружеской основе и что она не разделяет иных моих чувств к ней, кроме приятельских.

Несколько ночей раздумий привели к выводу, что дружеский статус наших отношений для меня неприемлем, чреват душевными страданиями и унижает моё мужское достоинство.

В один из летних погожих дней, в канун экзамена по политэкономии, я решил объявить Анечке своё решение. На Тираспольской площади, в ожидании трамвая на товарную станцию, состоялся разговор, который остался в памяти на всю жизнь. Он не получился таким, каким созревал в мыслях в течении последних дней. Вместо короткого объяснения он длился несколько часов.

Один за другим уходили с конечной остановки трамваи на Одессу-Товарную, а мы всё не могли закончить решающий диалог, которому следовало определить характер наших будущих отношений.

В моём представлении они должны были ограничиваться приветствиями при встрече, формальным интересом к делам и здоровью, пожеланиями успеха в очередном экзамене. Она же с этим не соглашалась, считая, что мы можем и должны оставаться друзьями и приводила много доводов в защиту своей позиции.

Так и не достигнув соглашения, расстались мы тогда на Тираспольской площади, когда трамвай умчал Анечку в направлении товарной станции, а я ушёл в противоположную сторону на улицу Горького, в своё мужское общежитие.

Впервые за многие месяцы нашей дружбы я не проводил её домой, желая этим подчеркнуть состоявшийся разрыв.