62

62

После летней сессии наша группа выехала на геологическую практику в район Военно-грузинской дороги. Руководство практикой осуществлялось деканом факультета Выдриным, который оказался не только высоко эрудированным специалистом в этой области, но и прекрасным организатором.

Подымались рано и работали весь световой день. Хоть мы ужасно уставали, преодолевая ежедневно десятки километров по трудно-проходимым местам в горной местности, но были в восторге от удивительной красоты живой природы Кавказа и познаваемых тайн преобразований земной коры за все геологические периоды её существования.

Во время походов и экскурсий Выдрин отбирал материалы и образцы для институтского музея и своих научных работ. Любой камень в его руках оживал и раскрывались тайны его возникновения и преобразований. Для него не существовало слова камень. Все камни были горными породами тектонического, вулканического, осадочного или иного происхождения. Многие образцы представляли научный интерес и он мог о них рассказывать часами. Ему жаль было с ними расставаться и он бережно укладывал их в свой заплечный рюкзак. Когда его мешок был заполнен до предела мы стали класть образцы в свои мешки и по мере сил несли эту тяжесть на себе. Так как в группе, кроме меня и Рувки, были одни девушки, то нам пришлось брать на себя большую долю груза и мы с трудом двигались под его тяжестью.

В один из последних дней практики, я случайно оступился на крутом спуске, свалился с узкой тропинки в обрыв, который, на моё счастье, оказался не очень глубоким.

Как потом выяснилось в областной больнице, в результате удара при падении, усиленного грузом камней, на месте прошлого ранения образовалась трещина, которая привязала меня к больничной кровати на долгие два месяца, лишив летних каникул и запланированной поездки в Немиров, который в марте 1944-го года был освобождён от немецкой оккупации.

В больнице я окончательно осознал, что настоящего геолога из меня не получится и что пришла пора подумать о смене специальности. С такими намерениями я и явился к Даниилу Осиповичу, как только меня выписали из больницы. Он внимательно меня выслушал и, как мне показалось, понял мотивы моей просьбы, но подписать заявление о переводе на технологический факультет отказался. Он успокаивал меня тем, что после института возьмёт к себе в помощники и создаст все условия для успешной работы. Выдрин для меня всегда был непререкаемым авторитетом и я был вынужден согласиться с его доводами.

Ещё находясь в больнице, получил короткую открытку от Сёмы, из которой узнал ужасную новость о его тяжёлом ранении при форсировании реки Миусы, под Таганрогом. Сёма не приводил подробностей о характере и тяжести ранения. Это было не в его характере. Но из того, что он находится сейчас в Харькове в клинике профессора Хмельницкого, ставшей теперь военным госпиталем, я понял, что ранение его серьёзно. В этом не трудно было догадаться и потому, что Сёма не обещал скорой встречи и предупреждал, что лечение будет долгим. Всего этого было достаточно, чтобы понять, что речь идёт о его жизни и что мне нужно немедленно ехать к нему.

Боль в ноге ещё не позволяла ходить с помощью палки и мне пришлось вновь вернуться к костылям.

Получив двухмесячную стипендию и отоварив на два дня вперёд хлебную карточку, я отправился на вокзал и без билета, привычным для себя способом, устроился в тамбуре пассажирского поезда «Баку-Москва», которым к утру добрался до Ростова, где сделал пересадку на первый же поезд в направлении Харькова.

Если бы даже у меня и были деньги, то купить билет было тогда невозможно. Поезда шли переполненными, так как много людей возвращалось домой из эвакуации после освобождения большей части Украины и Белоруссии. Даже в тамбуре таких как я оказалось довольно много и нельзя было не только прилечь, но даже и присесть. Всю дорогу я думал о Сёме, его трудной жизни, о его вечном служении своим родным и близким, партии, в идеи которой свято верил, Родине, которую беззаветно любил.

Харьков встретил проливным дождём. Вокзал был разрушен при многократных бомбёжках ещё в 1941-ом году и все его службы временно располагались в большом четырёхэтажном здании, находящемся в некотором отдалении от огромной и шумной привокзальной площади.

Пока добрался до вокзала промок до костей. В одном из закоулков первого этажа нашёл справочное бюро, куда стояла большая очередь. Мой внешний вид и костыли вызвали жалость стоявшей впереди меня старушки, которая упросила очередь пропустить меня к окошку.

Молодая девушка в железнодорожной форме отнеслась ко мне участливо и, хоть информация об адресах организаций и учреждений города не входила в круг её обязанностей, на мой вопрос о месте нахождения института профессора Хмельницкого, где располагался Сёмин госпиталь, дала чёткий ответ. Она даже нарисовала схему, из которой было ясно, что эвакогоспиталь находится на окраине города, по улице Чернышевского, 83 и ехать туда нужно около часа одиннадцатым номером трамвая. Девушка предложила переждать дождь в комнате отдыха вокзала, куда взялась позвонить, так как там всегда не было свободных мест, но я вежливо отказался от её помощи и, поблагодарив за внимание, отправился на трамвайную остановку. Мне не терпелось скорее разыскать госпиталь и увидеть Сёму.

На конечной остановке трамвая собралась большая толпа разношерстной публики среди которой было много солдат и студентов. Судя по их промокшей одежде, из которой ручьями стекала вода, можно было догадаться, что трамваи ходят не часто.

Когда, наконец, подошёл трамвай, начался штурм всех его дверей, который напомнил мне случай из далёкого детства, когда мои братья внесли меня в окошко восемнадцатого номера трамвая в Одессе, который доставил меня на Большой Фонтан к детскому санаторию.

На сей раз толпа внесла меня, через переднюю площадку, в вагон, где мне уступили место на передней скамейке. Трамвай двигался медленно, так как подолгу стоял на остановках в ожидании высадки пассажиров, которые с трудом пробирались к выходу из переполненного вагона. Только когда выбрались из центра и оказались на городской окраине, стало свободней и, присевшая около меня старушка, подробно объяснила где сойти и как пройти к госпиталю.

Дождь окончился и небо очистилось от туч. На скамейках скверика с фонтаном, примыкающего к фасаду большого трёхэтажного здания госпиталя, сидели больные в полосатых халатах, наслаждаясь теплом и солнцем.

Когда я спросил, как мне найти Сёму, несколько человек взялись помочь и, несмотря на то, что время было не приёмным и никого в тот час к больным не пропускали, им удалось уговорить вахтёра сделать для меня исключение.

Сёма лежал у окна четырёхместной палаты и как будто спал. Лицо его было бледным и весь он был мало похож на того сильного, большого и красивого главу нашего семейства, в ком мы с раннего детства привыкли видеть свою опору и защиту от всех житейских бед и невзгод. Сейчас он выглядел слабым и беспомощным.

Когда я приблизился к нему, он раскрыл глаза и долго смотрел в упор, сомневаясь, наверное, наяву ли он видит меня у своей кровати. Чтобы развеять сомнения, он привлёк меня к себе и долго не выпускал из своих объятий. По его бледным щекам катились слёзы. Таким я Сёму видел впервые. Мы оба застыли в объятиях, сидя на госпитальной кровати. К горлу подкатил комок, мешающий не только говорить, но даже дышать.

Больные с соседних коек, растроганные картиной нашей встречи, покинули палату, надолго оставив нас одних.

Первым заговорил Сёма. Он не скрывал своей радости от неожиданной встречи и успокаивал меня тем, что самое страшное для нас уже позади. Главное, что мы остались живы и теперь, когда война идёт к концу и победа очевидна, нам нужно быть вместе и всей семьёй скорее возвращаться домой. Он мечтал скорее увидеть Шуру, Полечку и Андрюшу, и я пообещал ему, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы ускорить его встречу с ними.

В палату зашла медсестра, пожилая женщина низкого роста с улыбающимся приветливым лицом и красивой причёской седых волос, аккуратно уложенных волнами.

-Дора Абрамовна Цытрина, старшая медсестра и друг Сёмы, - представилась она.

Поговорили о положении на фронте, погоде, ценах на рынке и Дора Абрамовна предложила отметить долгожданную встречу братьев бутылкой вина и обедом прямо здесь, в палате. Она пожаловалась, что Сёма совсем плохо ест и просила меня стать её помощником в его перевоспитании.

Вскоре она вернулась с подносом на котором были тарелки со шницелями с жаренной картошкой над которыми дымился густой пар, белый хлеб и тонкие стаканы с прозрачным вишнёвым компотом. Из под халата Дора Абрамовна вынула бутылку «кагора», разлила всем и подняла тост за встречу и быстрейшее выздоровление Сёмы.

Все выпили и стали дружно закусывать. Дора Абрамовна похвалила Сёму за аппетит, отметив при этом, что давно не замечала за ним желания вкусно поесть. Чтобы ему не приносили его не радовало, и он от всего отказывался.

После обеда мы остались с Сёмой вдвоём в палате и долго рассказывали друг другу о прожитом и пережитом за прошедшие три года войны. К вечеру зашла Дора Абрамовна и пригласила меня к себе на всё время моего пребывания в Харькове. Я не стал отказываться, так как устроиться в гостиницу тогда было просто невозможно, а если бы даже мне в этом помогло госпитальное начальство, то у меня на это не было денег.

По дороге зашли на рынок и купили много фруктов и овощей, которые летом были в изобилии и стоили довольно дёшево.

Дора Абрамовна жила недалеко от госпиталя в небольшой двухкомнатной квартире. До войны они здесь жили с мужем, который работал инженером на тракторном заводе и сыном Мишей, красивым и очень способным парнем, мечтавшим стать музыкантом. Он играл на баяне и сам сочинял песни. Вместо музыкального училища он в 1941-ом году был направлен в танковое училище и погиб на Курской Дуге летом 1943-го года. Муж её, Григорий Яковлевич, сражался на Сталинградском фронте и погиб в 1942-ом году в звании капитана.

Дора Абрамовна успела эвакуироваться из Харькова и вернулась сюда, как только город был освобождён от немецкой оккупации. Квартиру ей вернули и она устроилась по специальности медсестрой в госпиталь.

До поздней ночи слушал я её рассказ о довоенной семейной жизни, о несбывшихся мечтах и планах, о милых её сердцу муже Грише и сыне Мише. Она показывала фотографии, вклеенные в альбом в хронологическом порядке с момента образования семьи и до самой войны. На последних страницах были фотографии мужа и сына, присланные ими с фронта и извещения об их гибели в борьбе за свободу и независимость Родины.

Дора Абрамовна восхищалась мужеством Сёмы, который, зная о тяжести своего ранения, остаётся оптимистом и не перестаёт верить в своё скорое выздоровление. Она говорила, что он много рассказывал ей о нашей семье и что теперь только мечтает о встрече с Шурой и Полечкой, которых очень любит. Нужно, как можно скорее устроить эту встречу. Может быть это поможет лечению или, по крайней мере, продлит его жизнь.

Тяжёлый осадок остался у меня от этих рассказов и я долго не мог уснуть. Утром мы вместе отправились в госпиталь. Дора Абрамовна на работу, а я к Сёме. Его внешний вид и самочувствие были на много лучше вчерашнего. После душа, чисто выбритый, в свежем белье, он теперь был больше похож на того Сёму, каким он был в доброе мирное время.

Он ждал моего прихода и сидел за столом, попивая чай с лимоном. Как только я вошел, Сёма предложил мне следовать за ним и мы медленно спустились на первый этаж, где размещалась администрация госпиталя. Он постучал в дверь военкома и попросил разрешения войти. Хозяин кабинета, немолодой уже человек в чине подполковника, вышел навстречу и поздоровался за руку с каждым. Сёма представил меня, как своего брата, инвалида Отечественной войны, студента четвёртого курса нефтяного института, приехавшего навестить его впервые за время войны. Он также поведал комиссару о моём добровольном уходе в Армию в неполные семнадцать лет и тяжелых ранениях на фронте, после которых меня чудом вернули к жизни.

Военком задал мне несколько вопросов относительно моего участия в боях, теперешней моей жизни и спросил чем он мог бы нам помочь. Сёма попросил разрешить ему отдать мне его обмундирование, которое ему не скоро понадобится, а мне бы как раз пригодилось, так как я совсем оборвался, а с деньгами у бедного студента туго.

Меня удивила и смутила нескромная просьба брата, но комиссар без лишних слов написал записку на склад вещевого довольствия, вежливо попрощался с нами и пожелал мне счастливого пути, успехов в учёбе и жизни. Мы с Сёмой от души поблагодарили комиссара и отправились на склад, где мне выдали полный комплект офицерского обмундирования.

Дора Абрамовна принесла горячий завтрак на двоих, но Сёма почти ничего не ел и выглядел опять очень бледным и уставшим. Наверное, такие нагрузки были ему уже не под силу. Он улёгся в кровать с чувством исполненного долга, будто проделал большую физическую работу.

На столе стояло большое блюдо с яблоками, грушами и сливами, которые мы вчера купили на базаре и Сёма угостил фруктами всех соседей по палате. Они были вкусными, но и к ним он не проявил большого интереса.

Отдохнув немного, Сёма велел мне вынуть его вещмешок из пристенного шкафа и показал всё его содержимое. Там были фотографии наших родителей, всей нашей семьи, Шуры, Зюни, Полечки, много любительских снимков его фронтовых друзей, вырезки из газет о боевых действиях его дивизии, медаль «За боевые заслуги» и орден Боевого Красного Знамени. Были там многочисленные ответы на его запросы по розыску всех наших родственников. Хранил он также все мои письма. Сёма просил забрать всё это с собой и сохранить до его возвращения.

Я побоялся, что это может отрицательно сказаться на его моральном состоянии и отказался забрать его личные вещи.

В тот день я изложил ему свой план поездки в Немиров для розыска Шуры, Полечки и Андрея и организации их приезда в Харьков. Он одобрил мои намерения, обещал подготовить и подписать у военкома письма об оказании мне помощи в билетах, и дал мне около двух тысяч рублей на расходы, связанные с поездкой.

На следующий день я поехал на вокзал для выяснения возможности приобретения билета на Винницу. Единственное, что удалось узнать, это то, что два раза в неделю туда отправляются так называемые «пятьсот весёлые» поезда, состоящие из товарных вагонов без нар, в которых домой возвращаются эвакуированные в 1941-ом году из прифронтовых городов семьи евреев и партийной элиты. «Пятьсот весёлыми» их прозвали потому, что их номера начинались цифрой 500, а пассажиры испытывали радость возвращения домой после долгих скитаний в эвакуации.

Билетов на ближайшие несколько дней уже не было и я решил ехать испытанным способом в тамбуре или на крыше вагона.

Вечером того же дня я попрощался с Сёмой и утром отправился на вокзал.