63

63

В Немирове, как мне показалось, мало что изменилось с того памятного дня 9-го июля 1941-го года, когда я с колонной допризывников покидал это местечко за две недели до прихода туда немцев. Я прошёл с вокзала по знакомым улицам в направлении Шуриного дома и почти не замечал следов войны и трёхлетней оккупации. Дома, разрушенные бомбёжкой или обстрелом города, были либо снесены и на их месте появились аккуратные скверики или цветочные клумбы, либо были отремонтированы и восстановлены в прежнем виде. Городок внешне мало пострадал от войны и выглядел таким же уютным, зелёным и красивым, как и прежде. Но так оказалось только с первого взгляда.

Мой внешний вид, офицерское обмундирование, не соответствующее по размеру, росту и фигуре, изуродованное шрамами лицо с повязкой на левом глазу и негнущаяся в колене нога привлекали внимание прохожих. Ещё не доходя до дома Шурыных родственников меня остановила молодая девушка и спросила не нуждаюсь ли я в какой-нибудь помощи. Я ответил, что разыскиваю свою сестру Полечку, которую оставил здесь в 1941-м году.

-Вас не Нюничкой зовут? - Спросила девушка. Когда я согласно кивнул головой, она взяла меня под руку и велела следовать за ней.

По дороге она представилась: Ирина, и сказала, что хорошо знает Полечку, и что она больше не живет у Шуры, которая выгнала её ещё до прихода немцев. Все эти годы Полечку прятали тётя Анюта и Тётя Люба, и с Шурой она больше ничего общего не имеет.

Мы шли по хорошо знакомой мне улице и, когда уже подходили к домику тёти Анюты, Ирина вырвалась вперёд и вбежала во двор с криком:

-Нюничка приехал! Нюничка приехал!

На её крик выбежала Полечка, которая смеясь и рыдая повисла мне на шее, осыпав поцелуями и измочив всё моё лицо слезами.

Оказавшаяся рядом тётя Анюта расцеловала меня и велела идти в хату. Женщины быстро накрыли на стол, налили каждому по полному гранёному стакану сахарного самогона и подняли тост за встречу. Из разнообразных закусок запомнилась яичница с салом, поданная в огромной сковороде, которой с трудом нашлось место на столе, заполненном свежими овощами, различными солениями и квашениями.

За обедом я узнал полную ужасов историю спасения Полечки от, казалось неминуемой, гибели. Говорила больше других Ирина, которая не только хорошо знала подробности этой почти неправдоподобной истории, но и сама принимала в ней деятельное участие.

Из Ириного рассказа я понял, что, когда 22-го июля 1941-го года в Немиров вошли немцы и Шура потребовала от Полечки немедленно уйти из города, тётя Анюта устроила ей убежище в своём погребе и велела не покидать его без её разрешения. Соблюдались строгие меры предосторожности и ничто не вызывало подозрения соседей и посторонних лиц. Когда же появились первые объявления немецкой администрации о регистрации оставшихся в местечке евреев и ответственности граждан за их укрывательство, Шура запретила тёте Анюте прятать у себя Полечку и настаивала на отправке её обратно в Красилов, откуда её привезли в первые дни войны.

Тётя Анюта убеждала Шуру, что этого делать нельзя, что в Красилове её ждёт погибель вместе с родственниками. Здесь же никто не знает, что она еврейка. Ни по внешнему виду, ни по акценту она ничем не отличается от её украинских сверстниц. Она брала всю ответственность на себя и просила не вмешиваться, но Шура настаивала на своём, угрожая в противном случае заявить в полицию. В тот же день она отправила Полечку на вокзал, собрав небольшой узелок с продуктами на дорогу.

В дождливый осенний вечер Полечка отправилась на вокзал, но, как оказалось, поезда из Немирова уже не шли, пути были разрушены бомбёжкой и она, в полном отчаянии, была вынуждена примкнуть к группе евреев, возвращавшихся под конвоем полицаев в гетто, после выполнения каких-то работ на стройке. Под холодным дождём она промокла до костей и тяжело заболела. У неё была высокая температура и всё её тело покрылось чирьями. Две недели лечили её в гетто еврейские женщины и еле возвратили к жизни.

Подросток Лёва, убежавший из гетто, чтобы добыть что-нибудь съестное, рассказал тёте Анюте о нахождении там Полечки и её тяжелой болезни. С помощью подкупленного полицая и мальчика Лёвы удалось вывести Полечку из гетто и спрятать у Любы Роик - родственницы тёти Анюты, где она и находилась до освобождения Немирова от немцев. Тётя Анюта и Ирина Прысич помогали Любе продуктами, лекарствами и всем необходимым для содержания и лечения Полечки, укрывая её от полицаев и гестапо. Её убежище сохранялось в тайне от соседей, всех посторонних и даже родственников подобных Шуре.

Надо же такому случиться, что Женя Ладуба - племянник тёти Анюты, многократно спасал меня от неминуемой смерти на фронте, а его тётя - Анна Ладуба спасла мою малолетнюю сестрёнку Полечку от такой же участи в тылу.

Слушая эту страшную историю, я испытывал чувства глубокой признательности и восхищения мужеством и благородством этих простых и добрых украинских женщин, рисковавших своей жизнью ради спасения почти чужой для них еврейской девочки. Забегая вперёд скажу, что отдел “Праведники Мира” музея Яд-Вашем Иерусалима, после тщательного расслдования, представил Анну Ладубо (посмертно) и Любовь Роик к присвоению почётного звания “Праведник Мира”.

Я был до глубины души возмущен предательством и жестокостью жены нашего брата по отношению к беззащитному ребёнку, которому она обещала материнскую любовь и заботу.

Тётя Анюта рассказала также о служении Шуры немцам, о её романах с немецкими офицерами, которые были её квартирантами и с которыми она гуляла и пянствовала.

После освобождения Немирова от немецкой оккупации Шуру не принимали ни на какую работу и на неё было заведено уголовное дело за пособничество немцам. Лишенная средств к существованию, она жила в бедности и часто голодала. Сын её Андрюша уехал в Винницу, где учился в ремесленном училище и редко приезжал к ней.

Я не испытывал никакой жалости к Шуре. Более того, меня одолевали чувства мести за страдания, которые она причинила Полечке и подлую измену Сёме, который так искренне её любил и так был верен ей. Я чувствовал потребность учинить над ней самосуд, или, по крайней мере, потребовать от органов местной власти привлечь её к ответственности по законам военного времени.

Только любовь к Сёме и желание выполнить его, возможно предсмертную просьбу о встрече с женой, сдерживали чувство мести и ненависть к ней. Я не только не содействовал справедливому возмездию за содеянное Шурой зло, а наоборот обратился к Немировскому райвоенкому с просьбой помочь ей, как жене военнослужащего, и оказать содействие в приобретении билета для её поездки в Харьков к тяжело раненному мужу. Я передал ему также письмо военкома госпиталя, в котором излагались эти же просьбы.

Райвоенком высказал искреннее удивление моей заботой о Шуре, заявил, что она заслуживает сурового наказания за сотрудничество с фашистами, но учитывая тяжёлое ранение её мужа, офицера Советской Армии, пообещал временно воздержаться от репрессивных действий и подписал ходатайство начальнику станции Винница о помощи с билетами.

Конечно, поездки в Харьков больше заслуживала Полечка, которая очень соскучилась за любимым братом, и для которой эта возможность встречи с ним могла оказаться последней. Однако, достать два билета было невозможно. Начальник станции Винница на письме военкома начертал резолюцию о выдаче только одного билета из его брони, а касса выдала плацкарту на поезд, отправляющийся через неделю, так как на другие поезда свободных мест не было. Такое тогда положение было с билетами на железной дороге.

Я предупредил Шуру о дне её отъезда, а сам провёл оставшиеся дни с Полечкой.