Огидні знущання над Шевченком в останні дні десятилітньої каторги

29 (июня). «Широкий бытый шлях из Раю, а в Рай узенька стежечка, та ще й колючим терном поросла», – говорила мне, ещё ребёнку, одна замиравшая старуха. И она говорила истину. Истину, смысл которой я теперь только вполне разгадал.

Пароход из Гурьева пришёл сегодня и не привёз мне совершенно ничего, даже письма. Писем, впрочем, я не ожидал, потому что верные друзья мои давно уже не воображают меня в этой отвратительной конуре. О мои верные, мои искренние друзья! Если б вы знали, что со мной делают на расставании десятилетние палачи мои, вы бы не поверили, потому что я сам едва верю в эти гнусности. Мне самому это кажется продолжением десятилетнего отвратительного сна. И что значит эта остановка? Никак не могут себе её растолковать. Мадам Эйгерт от 15 мая из Оренбурга поздравляет меня со свободой. А свобода моя где-нибудь с дельцом-писарем в кабаке гуляет. И это верно, верно потому, что ближайшие мои мучители смотрами, ученьями, картами и пьянством проклажаются, а письменные дела ведает какой-нибудь писарь Петров, разжалованный в солдаты за мошенничество. Так принято искони, и нарушить священный завет отцов из-за какого-то рядового Шевченка было бы противно и заповеди отцов, и правилам военной службы.

На сердце страшная тоска, а я себя шуточками спотешаю. А всё это делает со мною моя ветреница надежда. Не вешаться же и в самом деле из-за какого-нибудь пьяницы отца-командира и достойного секретаря его.

Сегодня празднуется память величайших двух провозвестников любви и мира. Великий в христианском мире праздник. А у нас колоссальнейшее пьянство по случаю храмового праздника.

О святые, великие, верховные апостолы, если б вы знали, как мы запачкали, как изуродовали провозглашённую вами простую, прекрасную, светлую истину. Вы предрекли лжеучителей, и ваше пророчество сбылось. Во имя святое, имя ваше, так называемые учители подрались, как пьяные мужики на Никейском вселенском соборе. Во имя ваше папы римские ворочали земным шаром и во имя ваше учредили инквизицию и ужасное аутодафе. Во имя же ваше мы поклоняемся безобразным суздальским идолам и совершаем в честь вашу безобразнейшую вакханалию. Истина стара и, следовательно, должна быть понятна, вразумительна, а вашей истине, которой вы были крестными отцами, минает уже 1857 годочек. Удивительно, как тупо человечество.

30 июня. Чтобы придать более прелести моему уединению, я решился обзавестись медным чайничком. И эту мысль привёл я в исполнение только вчера вечером, и то случайно. К тихому прекрасному утру на огороде прибавить стакан чаю – мне казалося это роскошью позволительною. С самого начала весны меня преследует эта милая, непышная затея. Но я никак не мог привести её в исполнение по неимению здесь в продаже такой затейливой вещицы. Только вчера пошёл я к Зигмонтовским (поверенный винной конторы и отставной чиновник 12 класса) и, проходя мимо кабака, увидел я оборванного, но трезвого денщика одного из вновь прибывших офицеров с медным чайником такой величины, какой мне нужно.

«Не продаёшь ли чайник?» – спросил я его. «Продаю», – отвечает он. «Не хапаный ли?» – «Никак нет-с. Сами барин велели продать. Они думают самовар завести». – «Хорошо, я спрошу. А что стоит?» – «Рубль серебра». – «Полтину серебра», – сказал я, сколько мог хладнокровнее, и пошёл своей дорогою.

Едва успел я сделать несколько шагов, как он догнал меня и без торгу вручил мне давно желанную посуду. А денщик, получивши полтину серебра, отправился прямо в кабак и через минуту вышел из него со штофом в руке и направился прямо к офицерским квартирам. «Туда и дорога», – подумал я. Проведя вечер в сообществе Телемона и Бавкиды (так я в шутку называю Зигмонтовских), по дороге зашёл я к маркитанту, взял у него полфунта чаю, фунт сахару и сегодня в 4 часа утра сибаритствую себе на огороде и вписываю в свой журнал происшествие вчерашнего вечера, благословляя судьбу, пославшую мне медный чайник.

Собираясь путеплавать по Волге от Астрахани до Нижнего, я обзавёлся чистой тетрадью для путевого журнала и пологом от комаров, которые неутомимо преследуют путешественника от устья Волги до самого Саратова. Запасаясь этими вещами, мне и в ум не приходил медный чайник. И вчера только, спасибо старику Зигмонтовскому, он объяснил мне важность этой нехитрой посуды во время плавания по речной воде, где необходим крепкий чай во избежание поноса и просто для препровождения времени, как он выразился в заключение. И многим ещё кое-чем советовал он мне запастись в Астрахани на дорогу. Но это всё лишнее. Я отправляюсь не на пароходе, а на одной из барок, буксируемых пароходом, просто отставным солдатом.

Странно, что меня считают здесь все, в том числе и Зигмонтовские, тёмным богачом. Это, вероятно, потому, что если я делаю долги, разумеется, ничтожные, то в сказанный срок их выплачиваю, не прибегая к помощи Израиля и не закладывая последней рубашки, как это делают многие из офицеров. Когда я сказал Зигмонтовским, что весь мой капитал состоит из 100 рублей серебра, на который я, кроме дорожных издержек, намерен ещё сделать в Москве необходимое платье, то они в один голос назвали меня Плюшкиным. Я не нашёл нужным разочаровывать их своей нищетой и расстался с ними как настоящий богач…

1 июля. Сегодня послал я с пароходом письмо М. Лазаревскому. Быть может, последнее из душной тюрьмы – дал бы Бог. Я много виноват перед моим нелицемерным другом. Мне бы следовало отвечать ему на письмо его от 2 мая»419.

Ось цей – справді довгоочікуваний – лист:

«Друже мій милий Тарасе Григоровичу!

Ну, поздравляю, наконец, тебя, дорогой мой Тарас Григорьевич, с великою милостью царя. Дай Бог, чтобы ты воспользовался ею счастливо и чтобы жизнь твоя с сего времени текла в покое и довольстве; а ты, я уверен, сумеешь заслужить и милость царя, и доброе имя всех твоих друзей. Но без объяснений: я узнал только, что третьего дня послана бумага командиру Оренбургского корпуса, что ты, согласно просьбе гр. Толстого и засвидетельствованию гр. Перовского получаешь отставку, с предоставлением избрать род и место жизни. Но так ли это – не убеждён, потому что сам не видел бумаги и увижу её только чрез несколько дней. Потерпи, дружище, немного и, вероятно, сам узнаешь всё вернее, нежели я теперь пишу.

Я слышал, что граф Толстой имеет у себя для тебя некоторую сумму денег, которую будто бы думает передать тебе по приезде сюда; вероятно, он сам будет тебе писать: я с ним незнаком.

Я же посылаю теперь же в особом конверте на имя твоего начальника из числа переданных мне 75 рублей серебром для возможного пособия тебе к выезду.

Теперь же пишу тебе в Оренбург к М. В. Ладыженскому, чтобы не задержали там о тебе бумаги.

Пиши же: ты совсем замолчал; а мы жаждем слышать об тебе хоть какую-нибудь весточку; пиши подробно. Будь здоров и счастлив и молись Богу»420.