Глава седьмая

Около середины августа, когда стало явным намерение русских отступать к Москве, Великая армия снова выступила из окрестностей Витебска, подошла к Смоленску, взяла этот город штурмом, выдержала кровавое сражение с неприятелем в так называемой Святой долине и наконец с непрерывными боями 4 сентября подошла к окрестностям Можайска. Здесь русские заняли укрепленную позицию, которую, очевидно, собирались защищать до конца. Здесь должно было решиться, кто владеет Москвой. 5 сентября после большого кровопролития были заняты неприятельские шанцы, потерей которых русская позиция была серьезно поставлена под угрозу{335}. Русский командующий не мог отдать вторую столицу империи, не решившись на битву, поэтому он пытался титаническими усилиями снова завладеть потерянными шанцами, однако безуспешно. 6 сентября для обеих армий был днем отдыха и одновременно подготовки к кровавому спектаклю, который должен был быть представлен на следующий день.

Наша дивизия отошла 13 августа от Рудни обратно к Лиозне и до 21-го прикрывала маршами и контрмаршами левое крыло Великой армии. На сколько-нибудь значительные силы неприятеля мы нигде не натыкались. 21-го приказом сверху нас отозвали с этой миссии, снова назад через Инково и Лешни до Лиозно, чтобы очистить тыл армии от летучих отрядов неприятеля. После того как нам без особых усилий удалось это сделать, мы снова продвинулись вперед через Бабиновичи и Усяникову к Смоленску, потом повернули влево к Поречью и 31 августа через Днепр в Дорогобуже вышли на большую дорогу, ведущую от Смоленска к Москве. Отсюда мы догоняли форсированными дневными маршами большую армию через Вязьму и Гжатск, нагнав ее накануне битвы под Можайском.

На всем протяжении нашего марша с 13 августа по 6 сентября у нас не было ни одного сколько-нибудь значительного сражения, а присутствие врага выдавали лишь несколько незначительных нападений на наш авангард, арьергард, на караулы и фуражиров. Земли, через которые мы проходили, преследуя неприятельский летучий отряд, находились вне маршрута большой армии и поэтому не были покинуты жителями. Но свои наиболее ценные пожитки они увезли, и единственная добыча, которая у нас была, состояла в провизии, в количестве, достаточном нашему маленькому корпусу на несколько дней существования. Сами жители, конечно, были крайне сдержанны, и мы практически никак с ними не общались. Местности же, прилегающие к тракту, уже при нашем вступлении были оставлены жителями. Кроме таких предметов, которые тяжело унести, вроде водочных бочонков и т.д., нам не встречалось никакой провизии. При нашем продвижении по тракту из Дорогобужа в тылу армии мы находили все опустошенным и разрушенным. Дорогобуж, Вязьма, Гжатск, все три — крупные города, последний из них — красивый город, были пустынны, большая часть выгорела, жителей нигде не видно. Лежавшие по дороге села также были покинуты, но разрушены в меньшей степени. В упомянутых трех городах уже были французские гарнизоны, которые обустроились по возможности удобно в остававшихся домах и многочисленных, частью очень красивых церквях и монастырях. Погода до сего времени была хорошая, в августе дни частично были еще очень жаркими, но ночью стало прохладно, а вскоре и холодно. Если эта смена температур вредно влияла на наше здоровье, то в гораздо большей степени это должно было касаться большой армии. Начиная с Дорогобужа мы везде находили много, иногда очень много солдат, которые, обессилев, остались лежать на дороге и при отсутствии помощи умерли. При быстром продвижении вперед и при учиненных русскими опустошениях, начавшихся снова от Смоленска, даже при всем желании и самых дельных распоряжениях было бы невозможно устроить госпитали для приема раненых и обессилевших. Так же как убывали силы людей, убывали силы и у лошадей. Они, привыкшие к сытному овсу, за отсутствием этого корма должны были довольствоваться только зеленой рожью. Хотя они и сохранили округлую стать, но теряли силы; из-за усиленной скачки падеж шел на сотни. Павшие лошади встречались нам на тракте во множестве, отчего у нас сложилось не самое выгодное представление о состоянии кавалерии и артиллерии в большой армии.

При нашем прибытии к большой армии вечером 6 сентября мы нашли всех бодрыми и в хорошем настроении. Близость Москвы, конец лишений, которого ожидали после занятия этого города, а для некоторых богатая добыча, на которую они рассчитывали; наконец, и прежде всего, возможность отличиться, которую, без сомнения, с избытком предоставит завтрашний день, — все это подогрело чувства, и при нашем вступлении в лагерь нас встречали поздравлениями со своевременным прибытием. Царило оживление, и если бы не видеть по большей части изможденные и бледные лица, можно было бы подумать, что находишься в лагере, в котором имеются в изобилии наслаждения всякого рода. Между тем оружие было приведено в состояние боевой готовности, а сверху пришел приказ быстрее отойти к отдыху, чтобы завтра начать вовремя дневные дела. Многие уснули беззаботно и радостно, не думая, что это последняя ночь в их земной жизни. У всех, впрочем, была одна мысль — что так дальше продолжаться не может, что должно стать лучше с занятием Москвы, а если нет, так хоть бы и перейдя в мир иной. Численная мощь армии, правда, сильно растаяла, но все еще очень значительные остатки состояли из самых сильных и проверенных воинов, а пылкий и храбрый взгляд, пусть и на исхудалом лице, обещал несомненную победу

Начиная с 13 августа со мной не случалось ничего замечательного. Все радости и горести я все время делил с полком. Сначала страдая от недостатка, затем живя в изобилии, вернее в том, что тогда им считалось: водка, хлеб и мясо для насущных нужд, — наконец, снова лишенный самых необходимых жизненных потребностей, я прибыл к большой армии хоть и здоровым, но довольно изможденным и лишенным провизии. Жалкая хлебная похлебка, сдобренная сальным огарком свечи, была единственным моим подкреплением накануне великой битвы. Все же довольный тем, что я могу хоть как-то удовлетворить требования своего желудка, я съел отвратительное блюдо с большим аппетитом, лег отдыхать и уснул, подобно другим, так покойно, как будто наступающий день был обыкновенным и похожим как две капли воды на своих собратьев.

С рассветом вся армия была на ногах. Уже слышались отдельные ружейные выстрелы. Полк сел на коней и присоединился к двум остальным полкам бригады{336}. Появился французский адъютант с бумагой в руках. Это была краткое, но сильное воззвание Наполеона к своей армии. Полковник прочел его. Войскам напоминали об их прошлых победах. Победа и занятие Москвы обещали конец страданий. Энтузиазм был всеобщим. Немного спустя послышались первые пушечные залпы и битва началась. Орудия гремели со всех сторон. Из-за рева пушек часто не было слышно ружейного огня. Мы построились в линию и выдвинулись вперед. Нас приветствовали несколько русских пуль, впереди повсюду кипела схватка. Мы стояли под градом картечи. Польские уланы были отброшены и остановились только за нашим фронтом. Мы собирались атаковать, но неприятель не стал дожидаться и отошел; в наших рядах неистовствовала картечь с одной стороны и пушечные ядра с другой. Дефиле перед нами было взято. Мы быстро двинулись через него, в его глубине на несколько мгновений мы были под защитой от опустошений неприятельских орудий. Но по ту сторону жатва картечи среди нас была еще более опустошительной.

Несколько атак стоявшей перед нами кавалерии были отбиты, мы держались, пока с других сторон пехота продолжала свою ужасную работу. Полчаса мы были в убийственном огне. Наконец мы снова пошли вперед, против нас стояли большие массы кавалерии, с которыми мы вряд ли смогли бы справиться. Двадцать четыре орудия поспешили к нам и ударили в неприятельские массы. К нам на помощь подошло девять полков, несколько атак были счастливо отражены. Огонь русских все еще свирепствовал среди нас. Наконец главные позиции неприятеля пали и русская армия начала отступление. Кавалерия и артиллерия перед нами мало-помалу исчезала. Пушечный и картечный огонь по нам прекратился. С нашей стороны еще работала батарея из шести орудий, тогда как в кустарнике перед нами стоял отряд русских егерей, целивших в офицеров. Офицер рядом со мной был ранен, и в то же мгновение я получил удар рикошетом в обруч моей каски, который меня оглушил и повалил на землю. Сражение было выиграно, а полк после моего ранения сделал всего лишь еще одну атаку.

Была половина шестого, когда из-за ранения я должен был покинуть полк. Вместе со мной та же судьба постигла в этот день еще 4 офицеров полка, один был убит{337}. Из 180 человек, которых еще утром насчитывал полк, половина была частью ранена, частью убита. Наш бригадный генерал и его преемник, дивизионный генерал, и два его преемника по команде — трое первых и последний были ранены, четвертый убит. Командующий корпусом генерал Монбрен был убит гранатой{338}.

Трофеи в битве были незначительны. В наши руки попала едва сотня пленных и ни одного годного орудия. Русские сражались с большой отвагой и ожесточением, многие из них были пьяны. Восемьсот орудий с обеих сторон несли смерть{339}. Потеря убитыми и ранеными с обеих сторон составляла свыше 40 000 человек. Русские отошли побежденными, но не разбитыми.

Меня проводили до вюртембергского амбуланса. По пути я прошел мимо императора. Он казался очень холодным и, вероятно, обещал себе блестящий успех.

Полковой врач Роос сделал мне перевязку{340}. Я встретил там много знакомых, более или менее тяжело раненых, многие искалечены, некоторые уже при последнем издыхании. Сопровождаемый егерем, который поддерживал меня, я пошел далее. Мне посчастливилось за 2 прусских талера получить немного хлеба и водки, затем с другими вюртембергскими ранеными мы устроили бивуак в амбаре, откуда на следующий день меня вместе с ними перевели в деревню Ельня в получасе от поля битвы. Здесь раненые вюртембержцы были положены по нескольким домам, где они должны были пережидать до своего выздоровления.

Первый раз с 21 июня я снова был под крышей. До сих пор я ночевал частью под открытым небом, частью в бараках с соломой. Часто я лежал на голой земле, когда сверху на меня лило потоками с неба, нередко платье на теле не просыхало несколько дней кряду. Из-за неизбежной нечистоты там и тут уже появились паразиты. Начиная с нашего перехода через Неман у меня была дурная пища. Уже в первые дни не было хлеба, единственное пропитание состояло из говядины и плохой хлебной водки. Если иногда мне удавалось найти хлеб, то он не лез в горло, потому что зерно было лишь наполовину перемолото, а из-за обильного содержания остий ржаных колосьев жевать и глотать было сначала опасно, а потом по меньшей мере затруднительно. Из-за дурной провизии и еще более дурной, набранной из цистерн, протухшей, но при этом холодной как лед воды между Вильной и Двиной у меня начался понос, от которого я настолько ослабел, что не мог влезть на свою лошадь без посторонней помощи. Хотя через 8 дней понос прекратился, исчезнувшие силы вернулись ко мне лишь отчасти. Мои лошади из-за тяжелых маршей вскоре обессилели, так как скошенной зеленой ржи не хватало для того, чтобы поддержать ежедневное напряжение сил. Уже задолго до битвы под Можайском у меня больше не было ни одной своей лошади, с которыми я перешел через Неман. Мой служебной лошадью стала русская казачья, а слугу и экипаж везли русские крестьянские лошади.