Гарри Бинсвангер

Гарри Бинсвангер впервые увидел Айн Рэнд на лекции, которую она прочитала в 1962 году в Массачусетском технологическом институте, когда он учился там на первом курсе. Он познакомился с ней лично в 1964 году и за последующие годы из студента превратился в помощника, а потом в близкого друга. Доктор философии Бинсвангер является автором книги Биологические основы телеологических концепций (The Biological Basis of Teleological Concepts), редактором книг Введение в объективистскую эпистемологию (дополненное издание) и Словарь Айн Рэнд (The Ayn Rand Lexicon) и в течение восьми лет издавал и редактировал журнал Объективистский форум (ОФ, The Objectivist Forum). В настоящее время является профессором Объективистского академического центра при Институте Айн Рэнд и пишет книгу о природе сознания.

Даты интервью: последующие отрывки взяты из 52-часовой последовательности бесед, проведенных в августе и сентябре 1999 года и в июле 2001 года.

Скотт Макконнелл: Что приходит вам на память, когда вы думаете об Айн Рэнд?

Гарри Бинсвангер: Боец. Защитник ценностей и смыслов. Глубокий и значительный человек, воспринимавший каждое мгновение собственной жизни как драгоценное, полное радости и смысла.

В своей речи «Жизнь Айн Рэнд: Общий вид и мелкие подробности» я сказал: «Айн Рэнд пронесла страстную привязанность к своим ценностям и смыслам через всю свою жизнь. И в этом я вижу метафизический кругозор Айн Рэнд. Как выразился однажды один из наших общих знакомых, она считала ценной каждую прожитую ею минуту. Эта внутренняя сила, эта напряженность были ощутимы буквально на ощупь. Разговаривая с нею, ты понимал, что находишься в присутствии человека, полностью выходящего за пределы обыденного. Она буквально излучала какую-то особую мощь. Воздух возле нее потрескивал от высокого напряжения. И это было положительное напряжение — пока ты не противоречил ей. Однажды она спросила меня о том, считаю ли я ее таким человеком, с которым легко говорить, и я сам удивился тому, что вполне искренне ответил: „Да“. Ее манера странным образом соединяла в себе формализм и теплоту. И в том возрасте, в котором я знал ее, — великое достоинство. И к ним одновременно добавлялись веселье и даже игривость. Это можно слышать в той музыке, которую она любила, и прочесть в Источнике и Атланте при всей их серьезности».

В чем проявлялась ее уникальность?

Позвольте мне вновь обратиться к собственной речи: «По общему мнению, характерным для Айн Рэнд качеством был прежде всего ее феноменальный интеллект. Даже оппоненты дивились ее умственной силе. Я же хочу обратиться к еще одному качеству ее разума: она обладала необычайно развитым самосознанием, она всегда знала, что делает ее ум… можно было спросить ее о том, откуда проистекает любая из ее идей, ценностей и эмоциональных реакций, и она говорила, причем в подробностях. Ее мышление было осознанным, подробным, ясным и определенным. Она запоминала пути своей мысли, потому что они были чрезвычайно важны для нее».

Айн была чрезвычайно сильным интровертом. Она всегда твердо знала, что происходит в ее голове, и несколько раз говорила: «Я всегда могла понять любую свою эмоцию». И эти слова не были пустым звуком. И мышлению, постижению она и посвятила свою жизнь и потому трудилась над осознанием собственных эмоций. Она всегда могла сказать, что чувствует и по какой причине. Или же ее можно было спросить, например: «Как вы пришли к своей теории концепций, какие вопросы вы задавали себе?» И она отвечала: «Боже, она даже сумела познать себя!»

Кто-то рассказывал мне, что один психолог из ее окружения говаривал: у Айн нет подсознания — она вся сознание. И он говорил, пожалуй, даже серьезно. Он хотел этим сказать, что все происходившее в мозгу Айн было доступно для нее. В голове ее не было никакого спрятанного материала. В ней все было прозрачно. Все было доступно ее сознанию. Ум ее был воплощением логики. Но логики, неразрывно связанной с ценностями. Это важно: ее логика не была холодной, это была страстная логика.

Психологическая восприимчивость Айн потрясала. И она умела понять тебя — но не каким-нибудь особым проникновением в твою душу. Нет, она поступала иначе. Она задавала тебе вопросы. Те, кто, например, читал ее статью «Искусство и моральная измена», понимают, как она работала: некто сообщает ей, что ощущает избыточность своей положительной реакции на какой-нибудь фильм, и она начинает задавать проистекающие отсюда вопросы. И в итоге определяет его основные принципы и всю психологию.

Айн нередко говаривала, что не понимает никакой психологии. Но это было не так. Она понимала психологию лучше, чем кто бы то ни было. По причине интроспекции и экстраспекции, которую осуществлял ее превосходный мозг. И когда она говорила: «Я не понимаю психологии», то имела в виду другое: «Я не понимаю, как люди могут примиряться со своими противоречиями. Я не понимаю механизма их действий при такой иррациональности. И я не могу почувствовать свой путь к ним, не могу сделать суждение об их поступках в рамках своей позиции, потому что действия их настолько запутаны». Вот что она хотела сказать — а не то, что люди интеллектуально озадачивают ее.

Во время занятий на курсах по написанию публицистики, которые она читала в 1969 году, на меня самое глубокое впечатление произвела та объективность, с которой она относилась к собственному сознанию. Она неоднократно говорила, обращаясь к собственным произведениям: «И вот в этом месте я застряла. И тогда задала себе следующие вопросы. И увидела, что дала своему подсознанию противоречащую установку, которая увела меня в сторону от цели».

Или она говорила: «Тут у меня начались корчи[368]. И тогда я задавала себе вопрос: „Какие распоряжения я отдавала себе, но не смогла выполнить?“» Она воспринимала ситуацию в диагностическом плане. Это был для нее чисто технический вопрос, а не попытка самооценки в стиле: «Ой, что ж это такое со мной приключилось?»

Она рассказывала вам о том, многому ли научилась в своей жизни?

Еще один отрывок из моего выступления: «В какой-то момент на закате ее дней я спросил Айн, опираясь на собственный жизненный опыт: „А не было ли у вас такого ощущения, что вы не достигли зрелости в каком-то определенном возрасте, а все время становились все более и более зрелой?“ Она ответила: „Нет, не было“ — и посмотрела на меня с некоторым недоумением. Пытаясь сохранить собственное достоинство, я попробовал сказать иначе: „Хорошо, вы ощущаете, что постоянно узнаете о жизни что-то новое?“ — „O да, — отреагировала она, — и даже не могу понять, как могла жить вчера, не зная того, что знаю сегодня“. Отсюда видно ее отношение к острой практической необходимости в понимании. A понимание, с ее точки зрения, означало понимание концептуальное, определяющее абстрактные принципы, которые она может использовать в приложении к собственным ценностям».

Так, значит, Айн Рэнд всегда оставалась Айн Рэнд?

O да. Абсолютно. Не было такого мгновения, даже самого малого, когда я не испытывал бы полной уверенности в том, что нахожусь в обществе автора романа Атлант расправил плечи и родительницы объективизма. Она никогда не позволяла себе расслабиться. Она всегда была одинаковой, дома и на людях. Я не к тому, что она нуждалась в отдыхе, однако не позволяла его себе. Я хочу сказать, что она никогда не «расслаблялась» в том смысле, который подразумевал Питер Китинг, говоривший Рорку: «Почему ты не можешь расслабиться и стать нормальным? Стать человеком?» Она никогда не расслаблялась в том смысле, в котором понимал это Китинг. Она умела физически расслабляться. Во время многих наших полунощных бесед она растягивалась на диванчике, при этом оставаясь в интеллектуальном фокусе разговора.

Готовя для нас какую-нибудь закуску или моя посуду, она уделяла этому занятию свое полное внимание. Она могла разговаривать со мной во время подобных дел, но я видел, что взгляд ее не отрывается от того, чем она была занята. Она ничего не делала менее чем с полной концентрацией. Она всегда оставалась внимательной.

Мне хотелось бы еще кое-что сказать о ее личности или манерах. «Формализм» не совсем походит, потом я хочу заодно сказать, что она не была человеком обыкновенным. Подобно Кей Гонде из ее пьесы Идеал она была не такая, как все вокруг, и это было заметно с первого мгновения. Она была нереальной, ни на кого не похожей фигурой, полной противоположностью задумчивому или серьезному гению. Фигурой, находящейся не в каком-то определенном эмоциональном настрое… но в каком угодно: в гневе, радости, унынии, удивлении, скуке, разочаровании, волнении, энтузиазме. Но всегда увлеченной, потому что ум ее был всегда сфокусирован на ценностях.

Итак, создавая нечто вроде обобщенного портрета — хотя я обыкновенно подчеркиваю, какой мощной динамо-машиной она была, какой могучей индивидуальностью обладала, каким пронзительным и проницательным взглядом смотрела на тебя и все такое — я хочу закончить его тем, что она была также дружелюбным, сердечным, ласковым человеком — куда более ласковым, чем большинство угнетенных американцев.

Но вы назвали ее «осторожной».

В поведении — да. Например, она так и не освоила манхэттенский стиль перехода через улицу. Нью-Йорк — город пешеходов, просачивающихся между машинами, потому что они едут медленно, и ты не стоишь на тротуаре и не переходишь улицу у светофора, ты просто шагаешь на мостовую там, где это тебе нужно, и начинаешь лавировать между машинами, не обращая внимания на цвет светофора. Она предпочитала переходить на зеленый свет и ступала на мостовую, только внимательно оглядевшись по сторонам.

И всякий раз, когда я покидал ее квартиру в три-четыре часа утра, она говорила что-нибудь вроде: «Ой как поздно… вы же знаете, что это опасно…» — или еще что-нибудь в этом роде, выражающее тревогу о том, что на пути домой со мной может приключиться какая-нибудь неприятность. Ну, легкую озабоченность. И я отвечал: «Не беспокойтесь, Айн, я ни на кого не нападу». Выражение на ее лице как бы изображало понимание всей глубины юмора, однако легкая озабоченность не исчезала. Знаете, как героиня обращается к ковбою, которому предстоит встреча с главным злодеем? Искренним «береги себя». Не безразличным: «Ну ты там того, смотри».

Она неукоснительно придерживалась того мнения, что нужно всегда заранее продумывать всякую ситуацию, чтобы с тобой не случилось ничего плохого. Потому что если ты предусмотрел все возможное, но тем не менее с тобой произошли неприятности, тут ничего не поделаешь: это жизнь. Однако всякие сожаления, подобные: «Ах, если бы только я посмотрел в ту сторону, прежде чем переходить улицу» — следует исключить. Должен добавить, что в пору моего самого близкого знакомства с Айн она была уже на восьмом десятке. Однако она совсем не обветшала: она оставалась бодрой, энергичной и молодой.

Изменилась ли она за время вашего знакомства с ней?

Только физически, особенно после операции на легких в 1975 году. В то же самое время Фрэнк пошел под уклон, и что-то в ней изменилось, исчезла какая-то изюминка, пружинка в походке. Не то чтобы она сделалась менее ревностной в своем деле, однако рвение и пыл в заметной степени оставили ее. Стало заметно, что она может и уставать, что ее можно переутомить, в то время как раньше об этом невозможно было подумать. Впрочем, разница была только заметной, но не ярко выраженной. Ну, то есть со ста процентов она как бы спустилась до девяноста. Однажды я спросил у нее, ощущает ли она последствия операции на легких, и она признала, что операция подействовала на ее психику. Я предположил, что, наверное, как напоминание о смерти, и она согласилась.

Однако в интеллектуальном, эмоциональном и философском планах Айн оставалась прежней. Последний данный ею сеанс ответов на вопросы, состоявшийся в Новом Орлеане после речи «Оправдание жертв»[369], в памяти моей ничуть не отличается от первого, который я услышал в 1962 году. Я хочу сказать, что не только содержание ее ответов было вполне здравым. Я имею в виду стиль ответов — смелый, радостный, быстрый, — в точности напомнивший мне о том, как ловко она разделывалась с оппонентами в 1962 году.

Например, после выступления в Новом Орлеане в 1981 году мне запомнился один вопрос. Она выступала перед большой аудиторией, тремя тысячами «золотых жуков», пылких сторонников твердой валюты. Кто-то из публики попросил: назовите основную причину введения золотого стандарта. Представим себе типичный ответ: средство обращения должно обладать высокой удельной стоимостью, а также некоторыми прочими физическими атрибутами, такими как высокая плотность, однородность, легкая делимость, коррозионная стойкость — и золото обладает этими качествами в большей степени, чем любой другой товар. Так ответил бы любой другой хороший экономист и сторонник свободного рынка на вопрос о необходимости золота. Айн ответила: «Затем, чтобы воры не тянули руки к вашим сбережениям». Публика разразилась аплодисментами. Так что в 1981 году она осталась такой же, какой была в 1962-м, по духу, методу и смыслу.

Изменим тему: а как она одевалась?

У нее была собственная манера, простое черное платье классического стиля с черной же пелериной. Однажды она вышла в гостиную своей квартиры в красных туфлях на высокой платформе, толщиной, наверное, дюйма в три — следуя самой последней моде. Улыбнулась и спросила: «Как по-вашему, они прибавляют мне внушительности?»

Однажды она рассказала мне историю, связанную с одеждой. Как-то раз она отправилась за покупками с подругой, приличной молодой женщиной, и Айн нашла яркое, бросающееся в глаза платье и сказала: «В этом платье ты будешь привлекать общее внимание». Девушка ответила ей: «Но я не хочу привлекать чужое внимание». Айн сказала, что тут она поняла разницу между собой и другими людьми, потому что не могла представить женщину, предпочитающую на балу торчать у стенки. Она хотела, чтобы ее видели, в отличие от этой девушки. Айн думала: «Какая неудача, откуда у нее такое желание спрятаться в тени». Это было характерно для Айн: она всегда воспринимала себя как данность — то есть рассматривала себя в качестве опорной точки. Она не ощущала собственного пути к пониманию психологии людей, однако же была чрезвычайно наблюдательной и всегда пыталась обнаружить общий принцип за чем угодно, в том числе стоящий за людьми и их психологией.

Как она понимала собственное общественное признание?

Ее радовали проявления признания. Конечно, именно она недвусмысленно определила критическую разницу между желанием признания со стороны достойных людей и невротической потребностью в общественном одобрении. Она хотела одобрения, но только со стороны тех людей, которых могла уважать. Получая приглашения на старт ракеты к Луне и на обед у президента в честь Малкольма Фрэйзера, она видела в них доказательство того, что в мире есть справедливость.

Она хотела признания, но на собственных условиях, и ей не был безразличен прием, который она встречала в обществе. Однажды, кажется, это было после ее второго выступления на «Шоу Фила Донахью», она сказала мне со счастливой улыбкой: «А знаете, я обзавелась блатом. Именно так выразился мой агент. Он сказал — у вас теперь есть блат». Агент сообщил ей, что она может получить приглашение на любое телешоу. И ей это понравилось. Говорила она сухо, едва ли не с легкой насмешкой над собой и одновременно с легким смущением на лице, если вы можете представить себе результат совмещения подобных эмоций.

Ощущала ли она, что завоевала определенный общественный статус?

Айн полагала, что имеет на него право после выхода в свет романа Атлант расправил плечи. Она имела представление о собственной заслуженной значимости, потом, она не терпела бесцеремонности. Бестактность всегда задевала ее. Это можно видеть в ее реакции на вопросы, такие как например тот, который задала ей на «Шоу Фила Донахью» одна из женщин, предварившая свой вопрос примерно таким заявлением: раньше я верила вашим идеям, но потом меня просветили. Айн не смирялась с подобными оскорблениями. Она полагала, что заслужила свою читательскую аудиторию и свое положение, и была убеждена в том, что если человек объективно добился чего-то, то это следует признавать. Она всю жизнь настаивала на этом принципе: как персона дающая и принимающая. Напомню вам о тех письмах, которые она писала Фрэнку Ллойду Райту в качестве восхищенного и почтительного просителя[370]. Но, достигнув того положения, в котором прежде пребывал Фрэнк Ллойд Райт, она считала, что заслужила подобное же обращение.

Она была предсказуемой?

Нет. У нее всегда был свежий взгляд на предметы. Она могла выступить с таким заявлением: «Ровно в полдень? У этого фильма нет сюжета». Или она могла отправить Леонарда за редкой записью оперетты Имре Кальмана, невзирая на то, что та была произведена в коммунистической стране, руководствуясь тем, что эта музыка вдохновит его на работу, представляющую разновидность борьбы с тем врагом, которого олицетворяет собой коммунизм. Однако себе она подобных поступков не позволяла, ничто в этом духе не могло бы прийти в голову стороннице догматов и доктрин объективизма. Посему чего именно можно ожидать от нее, никогда не было заранее ясно.

Еще один пример: она считала, что Мохаммед Али может сыграть роль в киноверсии Атланта. Я был удивлен уже тем, что она обратила внимание на боксера. Вас удивит и то, чего она не любила. Например, ей нравилась музыка, которой на ТВ сопровождали рекламу сигарет «Вирджиния Слимс»[371]: «Ты прошла долгий путь, крошка, чтобы попасть туда, где ты сейчас…» Но когда ей сыграл эту пьесу знакомый, она была крайне разочарована тем, что музыка не обретает подлинного окончания, и последняя строчка повторяется, постепенно угасая. Этот род музыкального завершения, обыкновенный в поп-музыке, на ее взгляд, погубил всю композицию. Таким образом, она постоянно наделяла нас интеллектуальными и художественными откровениями, удивлявшими меня. Она ничего не сверяла с теориями объективизма, не проверяла предметы на соответствие догме. Она воспринимала предметы индуктивно и непосредственно.

Была ли Айн Рэнд терпеливым человеком?

По отношению к своей работе — невероятно терпеливым. Вспомните: эта женщина писала Атланта двенадцать лет — первоначально считая этот роман коротким. Много более коротким, чем Источник, на создание которого у нее ушло семь лет. Была ли она терпелива с людьми? Да. На мой взгляд, она была чрезвычайно терпеливым человеком, однако в тех случаях, когда ей казалось, что что-то не так, вспыхивала мгновенно. Не думаю, что в этом отношении можно назвать ее нетерпеливой. Она была решительна в суждениях, но проявляла чрезвычайное терпение в попытке растолковать нам свое мнение. Например, однажды я спросил ее: «Что плохого в принесении в жертву других ради себя самого? В чем ошибочность этой идеи?» После этого она пятнадцать минут втолковывала мне нюансы. Последующим вопросам уделялось такое же тщательное и подробное внимание. Она объясняла очень терпеливо. Она всегда очень старалась помочь собеседнику понять что-либо, потому что пылала страстью к идеям, и всегда реагировала на интерес, проявляемый к ним другими людьми.

Как насчет Айн Рэнд и гнева?

Однажды она сказала мне: «Если однажды я сделаюсь в общении с вами очень вежливой, спокойной и кроткой, пора волноваться… это значит, что я потеряла к вам всякое уважение. Если я сержусь на вас, так это потому, что ожидаю от вас большего, думаю о вас, по-прежнему уважаю. Но когда все это ушло, когда этого нет, когда мне скучно, когда я вежлива, это значит, что я потеряла к вам всякий интерес».

Однажды, на более поздней стадии наших отношений, она спросила: «Скажите, а вы не побаиваетесь меня?» Приходилось отвечать честно, и я сказал: «Есть немного». И она сказала: «Что ж, придется подарить вам кольцо Елизаветы». После чего спросила, знаю ли я историю о кольце Елизаветы, я ответил, что не знаю. Тогда она объяснила, что королева Елизавета Первая была романтически увлечена лордом Эссексом[372]. Здесь возникала некая сложность. Потому что она была королевой и, рассердившись, вполне могла отправить его на казнь; так что Елизавета дала ему свое кольцо и сказала: «Если мне случится разгневаться на тебя, пошли мне это кольцо, и я дарую тебе прощение». И Айн сказала мне: «Даю вам Елизаветино кольцо». В моем понимании это означало следующее: «Если мне случится осуждать вас или нападать на вас, напомните мне о моем обещании соблюдать вашу невиновность. Если я потеряю объективность, забывая о том, что вы заслужили в моих глазах, напомните мне про кольцо королевы». Это обещание позволило мне чувствовать себя более непринужденно.

Пришлось ли вам напомнить ей о кольце?

Нет. По правде говоря, мне не случилось даже вспомнить об этом.

А как было у Айн Рэнд со смехом?

Не помню, чтобы она самозабвенно и долго хохотала, однако я шутил, и она смеялась. Когда ты шутишь, то стараешься не смеяться, но когда она рассказывала что-то смешное, то смеялась сама.

Она особо любила одну фразу — кажется, она где-то подслушала ее: «Я великий почитатель простого американца… но не американки же?» Она чтила мужское достоинство.

Примером юмора, который она любила, может стать фильм Неприятности в раю[373]. Мы вместе смотрели этот фильм на видео. Помню одну строчку, которую героиня говорит герою во время взаимного флирта: «Я должна признаться тебе: ты влюбился в меня». Я рассмеялся, и Айн сказала: «Разве это не добрая шутка?»

Как-то раз я сражался с небольшой нравственной проблемой; речь шла об одобрении зла. Вопрос, кажется, заключался в том, можно ли покупать кока-колу, после того как компания начала торговать с Россией. Айн сказала по этому поводу: «Позвольте мне быть махатмой нравственности… В таком случае я скажу вам, что не вижу в этом ничего страшного». Такие сухие шутки были у нее в ходу.

Как вы описали бы характер мисс Рэнд?

Она была самым нравственным человеком, которого мне приходилось встречать. Она была героиней. Нравственность рациональна, a она была рациональной на все сто процентов. Она прожила всю свою жизнь согласно собственному представлению о том, как правильно поступать.

Можете ли вы привести примеры подобной честности и искренности? Когда она находилась в трудной ситуации и тем не менее не дрогнула?

Не думаю, чтобы в годы нашего знакомства она могла столкнуться с какой-нибудь сложной ситуацией. Она самым определенным образом знала, как надлежит поступать, и поступала соответствующим образом. Знаете ли, однажды она сказала мне: «Мне не хватает храбрости, чтобы струсить… Я слишком ясно вижу последствия». Такова была ее нравственная позиция.

Какую личную выгоду получили вы от знакомства с Айн Рэнд?

Я увидел, что такое бывает. Увидел полностью рациональное, страстное и героичное существо — испытал восторг и вдохновение от разговоров с героиней Айн Рэнд, если можно так выразиться.

И к каким последствиям это привело?

Ну как если ты читаешь Источник или Атланта. Одинаковые последствия в смысле получения эмоционального топлива. Это значит, что ты не только понимаешь, что подобное создание может существовать на свете, но и общаешься с ней. Такая ситуация меняет твое отношение к жизни. Потом, я многому от нее научился. Однако по большей части те ответы на философские вопросы, которые я узнал от Айн Рэнд, были усвоены мной не из бесед с ней, но из ее произведений и лекций.

Что вы в наибольшей степени утратили вместе с нею?

Во-первых, вдохновение. Потом, я бы сказал, ощущение интеллектуального приключения, восторг открытия. Она могла в любой момент сказать фразу, открывающую новые пути к познанию. И еще — поощрение и поддержку, потому что она всегда положительно относилась к людям, развивающим рациональные идеи и сражающимся за них. Она обязательно кое-что критиковала, однако пыталась поощрить молодых интеллектуалов. Например, я разговаривал с ней вскоре после того как сдал в печать номер моего собственного журнала Объективистский форум[374]. Она сказала, что я, по всей видимости, чувствую то же самое, что ощущала она, сдав в типографию номер своего журнала Объективист: «Вот еще одна небольшая победа». Эта фраза показалась мне в точности описывающей ту перспективу, которую мне приходилось иметь в виду в повседневной борьбе со сроками; это точно небольшая победа в большом сражении за свои идеи и ценности.

Каким образом вы можете обобщить свое отношение к Айн Рэнд?

Полный почтения трепет. Я наслаждался общением с ней, однако пребывая при этом в полном трепете. Она была на сорок лет старше меня и воистину возвышалась надо мной с точки зрения интеллекта, жизненного опыта и достижений. Так что вести с ней нормальные дружеские взаимоотношения было невозможно, хотя она и настаивала на этом. Мою личность угомонить почти невозможно, однако в присутствии Айн Рэнд я поджимал хвост! Прошло очень много времени, прежде чем я начал вести себя естественно, хотя постоянно стремился к этому.

Давайте обратимся к вашим разговорам с мисс Рэнд во время визитов к ней. Как она с вами обращалась?

Айн держалась сердечно и любила поговорить. Она старалась, чтобы людей не смущало ее присутствие.

Как она добивалась этого?

Она умело придерживалась знакомых собеседнику тем. А в социальном плане старалась, чтобы он чувствовал себя непринужденно, и потому вела разговор на темы, представляющие интерес для обоих.

В последний год или два ее жизни мы ежедневно разговаривали по телефону, и я бывал у нее в гостях раз или два в неделю. Не могу сказать, что причиной моих визитов служили обязательные беседы на многозначительные философские темы. Официально поводом для визитов служила очередная партия в скрабл. Иногда мы беседовали о текущих событиях, что также было интересно, однако вопросов, имеющих непреходящее историческое значение, как правило, не касались. Мне больше вспоминаются разговоры на философские темы. Наиболее интересные из них носили спекулятивный характер.

Можете привести пример?

Ее идея насчет «кругового времени». Я так и не сумел вполне понять ее. Она не имела в этом отношении никаких реальных наработок. Она говорила, что если брать вселенную в целом, всякое движение будет аннулировано, и поэтому единое время в такой вселенной не может существовать. Мы пару раз разговаривали об этом, однако идея осталась, с моей точки зрения, неопределенной. В первый раз она упомянула эту мысль просто по ходу дела; в следующий раз я уже попробовал проследить эту мысль, и мы вдвоем несколько развили ее.

Идея заключалась в том, что единое время во вселенной не может существовать; не вселенная находится во времени, но время находится во вселенной. Она сказала, что время носит локальный характер, но не соответствует всей вселенной. Единое время может существовать в нашей галактике, но если удаляться от нее на тысячи и тысячи других галактик, все они не будут находиться в одном и том же времени. Я не хочу этим сказать, что она приписывала каждой галактике свое собственное время: Айн этого не говорила. Она не знала, где провести ту линию, за которой время переставало соответствовать общему ансамблю: как я понял, она не считала, что понятие единого времени можно приложить ко всей вселенной. В этом контексте она сказала: «Знаете ли, у меня есть следующие соображения по поводу кругового времени». Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Она высказала два предположения, которые я запомнил: «Движения „аннулируются“». Она была согласна с Аристотелем в том, что время есть мера движения. Она сказала: «Если взять вселенную в целом, то движения аннулируются». Как это надо понимать конкретно, я вам сказать не могу, однако меня заинтриговало направление ее мысли.

Потом она сказала: «Круг является единственной фигурой, которая обладает потенциальной бесконечностью, не имеющей предела». Дальнейших слов она не сказала, однако, насколько я понял, она подразумевала следующее: по поверхности земли землю можно обходить бесконечно. Снова и снова. Однако здесь не подразумевается никакой бесконечности: поперечник земли составляет 25 000 миль. В известном смысле она представляла себе пространство и время чем-то вроде окружностей, что, как я понимаю, означает, что в итоге ты придешь в ту точку, в которой находишься. Впрочем, не знаю.

Она также говорила, что в предыдущие годы делилась с кем-то этой идеей, и ее собеседник сказал, что то же самое говорит и Эйнштейн. Но мне она говорила, что прежде ни о чем подобном не слышала и не знает, так ли это. Она не знала, совпадает ли ее теория с теорией Эйнштейна, однако ей хотелось понять, в самом ли деле им обоим пришла в голову одна и та же мысль.

Разговаривала ли она о теории суждений?

Лично со мной не говорила, однако ранее говорила общему другу, что намеревается написать об организации концепций в суждения, так же, как прежде писала об интеграции объектов в концепции, a концепций в концепции более высокого уровня. Все это должно было стать вторым томом Введения в объективистскую эпистемологию. Однако это было всего лишь намерение, оставшееся за рамками реальных планов. Каковых у нее не стало после смерти Фрэнка в 1979 году. Она даже не начала писать сценарий мини-сериала по Атланту.

Я могу припомнить только один проект, занимавший ее в последние годы жизни. Он был связан с политикой. Когда какая-то группа религиозных консерваторов затеяла проект под названием «Нравственное большинство», Айн сказала, что подумывает о том, чтобы организовать собственное движение и назвать его движением «Безнравственного меньшинства». Она хотела собрать людей, не являющихся объективистами, но приходящими в ужас от религиозно праведного нравственного большинства и готовых организовать фронт сопротивления религиозным идеям.

Случалось ли вам разговаривать с ней о современных философах?

Совсем немного. Интересную историю она рассказала мне после одного из выступлений в Форд Холл Форуме примерно в 1969 году. За несколько лет перед этим один знакомый профессор предложил познакомить ее с известными ему философами, чтобы она могла начать обсуждение собственных идей с современными учеными. Она обрадовалась и спросила: «В самом деле? Им действительно будет интересно встретиться со мной?» И профессор, с которым она разговаривала, ответил: «Конечно, вы же работали в Голливуде и знакомы со всеми тамошними знаменитостями. Да вы и сама — подлинный Голливуд. Им будет чертовски интересно поговорить с вами». Как Айн отреагировала на это? Она сказала: «Я едва не расплакалась». С ее точки зрения, мысль о том, что философам будет интересно спросить у нее: «Вы действительно видели собственными глазами Гэри Купера?! И как он вам понравился?…», что философов, какими она их себе представляла, можно низвести на уровень поклонников кинозвезд и киноманов, была настолько оскорбительна, что оставалось только заплакать.

А насчет этики вы разговаривали?

Тут мне приходит в голову прежде всего одна случайная, но, как мне кажется, важная реплика. Как-то раз она сказала, что ее кот подрал диван или совершил другой, не менее предосудительный поступок. Я повернулся к преступнику и сказал: «Скверный кот!» Айн немедленно возразила: «Нет, кот хороший, только поступил плохо». Она произнесла эти слова с улыбкой, прекрасно понимая, что подобные философские различия неприменимы к животному, однако, по сути дела, имеют важное философское значение. Хороший человек может совершить скверный поступок, и если ты говоришь: это аморально, то должен четко представлять себе, что именно аморально — поступок или совершивший его человек.

В тот раз соображение это возникло совершенно случайно. Конечно же, у нас случались и подлинно философские дискуссии на этические темы, как уже упомянутое мной обсуждение вопроса о том, нравственно ли жертвовать другими людьми ради собственных интересов.

В памяти моей остался один из наших разговоров, завязавшийся после того, как я сказал ей о том, что хочу написать статью против эгалитаризма. Я намеревался подвергнуть его критике как вариант теории внутреннего блага, о котором она писала в своей работе «Что такое капитализм?». Она строго сказала мне, что если я не напишу, что одаренные люди ненавидят эгалитаризм, то совершу предательство. В то время я, хотя и понимал природу эгалитаризма, но все-таки не осознавал значимость этого пункта, но за последующие годы пришел к полному согласию с ней. Эпистемологически эгалитаризм представляет собой нечто внутреннее, однако подлинный смысл и мотив его именно таков, как она сказала.

Давайте обратимся к более личным темам. Вы разговаривали с Айн Рэнд о ее семье?

Только немного о ее отце, строгом викторианце. Она рассказала мне, что он был шокирован теми сексуальными нотками, которые присутствовали в ее подростковых произведениях.

В ее спальне висел вставленный в рамку монтаж фотографий родных, привезенных ею из России. Но в общем у нее не было особенно крепкой семейной привязанности.

Что еще вы узнали о ее жизни в России?

Она говорила мне о той бедности и голоде, которые воцарились в стране после коммунистической революции. Однажды, когда на улице упала больная лошадь, ее окружила целая толпа голодных людей и разорвала на части. А партийные боссы при этом катили мимо в своих лимузинах. Я спросил: «Но как люди могли терпеть все это?» — подразумевая несоответствие между коммунистической теорией, голодными массами и богатыми боссами. Она ответила без промедления и сказала, что причиной подобного терпения является комбинация цинизма и идеализма. Цинизма — потому что русские считают, что всегда кто-нибудь правит, а массы всегда покорны. Такова жизнь. Беднякам надо смиряться. А теперь про идеализм. По ее словам, люди воспринимали партийных боссов и их лимузины как нечто, совершающееся ради блага народа.

Она когда-нибудь называла вам свое русское имя?

Фамилию не называла. Кажется, потому, что боялась за родственников, которым могло влететь за нее в России. Однажды она сказала мне, что гордится тем, что в России ей вынесен смертный приговор. И пояснила, что тому, кто покидает Россию, обещая вернуться, но не возвращается, автоматически выносится смертный приговор. Словом, она считала, что сам ее жизненный выбор, а не идеи или достижения делают ее явным врагом Советского государства с точки зрения его органов, во всяком случае, в данном контексте, и гордилась этим.

Говорила ли она что-нибудь о лицах людей или о вашем лице?

Она говорила, что описания лиц в литературном плане ей не удаются. Она считала, что в данном случае не располагает достаточным мастерством. Ей явно нравились мужественные лица с высокими скулами, как у Фрэнка. Однажды она показала мне три его несколько нечетких черно-белых портрета, снятых около 1930 года. И сказала: «Ну разве он не благосклонен? Разве это не благодетельная вселенная?» Ей было очень приятно рассматривать эти фото. Существенная доля ее привязанности к Фрэнку определялась этим благодетельно вселенским обликом.

Лично я считаю, что убежденность Айн в том, что вселенная благосклонна, неоднократно оспаривалась событиями в ее жизни. И человеку, попавшему в такую ситуацию, было нетрудно впасть в отчаяние. Однако она всегда сражалась с отчаянием… с рожденным отвращением параличом. Будучи в высшей степени романтичным художником слова, она была подвержена сильным взлетам и не менее сильным падениям. И созданным Айн героям произведений нередко приходится сражаться с одолевающими их приступами разочарования, отвращения к миру. Ей самой подчас приходилось преодолевать их. И на мой взгляд, Фрэнк играл очень важную роль в ее жизни, помогая ей сохранить это ощущение благодетельности вселенной.

Она когда-нибудь говорила об этом?

После смерти Фрэнка она сказала мне, что не смогла бы сделать то, что она сделала, без его поддержки. Она сказала: «Я напишу для вас статью. Что-то вроде „Мой долг перед Фрэнком O’Коннором“». Статья предназначалась для Объективистского форума, журнала, который я тогда издавал. Так что через год я поднял этот вопрос: «Как там поживает моя статья „Мой долг перед Фрэнком O’Коннором?“ Вы обещали написать ее для ОФ». Она мрачно посмотрела на меня и сказала: «Если вам угодно помучить меня, заставьте меня выполнить это обещание». Конечно же, ей было чрезвычайно тяжело и мучительно писать такую статью, рассказывающую обо всем пережитом вместе с ушедшим навсегда Фрэнком.

Вы разговаривали с ней о музыке?

Мы разговаривали о музыке. В частности, о песне Прекрасная Америка, которую она любила. Я обратил внимание на то, что в ней присутствует фраза «от моря до сверкающего моря», повторяющая строчку из Атланта о «Таггарт Трансконтинентал»: «От океана до океана навеки». И она призналась в том, что на самом деле позаимствовала ее из песни. Она сказала еще, что Прекрасная Америка превосходно написана в том плане, что в ней есть промежуточные точки, но только одна окончательная. Она сказала, что, по ее мнению, когда однажды будет создана окончательная эстетика музыки, каждая песня окажется представленной системой уравнений. Степень сложности уравнения будет соответствовать сложности музыки.

Вы разговаривали с ней о композиторах классической музыки?

Мы два раза разговаривали с ней о том, кто является ее любимым композитором, и оба раза она давала разные ответы. В конце шестидесятых я спросил ее о том, является ли Рахманинов ее любимым композитором, и она сказала: «Нет, я иначе воспринимаю жизнь. Мне больше нравится Шопен». Возможно, она упомянула его этюд Бабочка. Однако общий итог был таков, что Айн ценит Шопена больше Рахманинова. Я спросил: «Потому что Рахманинов слишком бурный, в нем слишком много борьбы?» Она ответила: «Именно». Однако через тринадцать лет имя Шопена всплыло в разговоре, и она сказала: «Ну, нет, эта музыка годится только для старых дам».

Она объяснила почему?

Нет, но в последнем случае она, наверно, думала о дремотных ноктюрнах Шопена, но сейчас не могу сказать, она ли это сказала или у меня создалось такое впечатление. Не могу представить себе, чтобы время могло изменить ее отношение к этюду Бабочка. Эту пьесу она числила среди своих любимых[375].

А как насчет Моцарта?

Она не принадлежала к числу поклонников Моцарта. Я, право, тоже, однако однажды мне случилось сыграть при ней начало его фортепьянной Сонаты № 11 ля мажор [Andante grazioso][376], и она заметила, что это одна из его немногих хороших мелодий.

A как насчет «пустяковой» музыки?

Однажды она шокировала меня, сказав, что, по ее мнению, любимая легкая музыка дает человеку больший эмоциональный заряд, чем самая наилучшая классика. Я понимаю это так, что легкая музыка вызывала в ней больший отклик, чем Рахманинов или Шопен.

Рок-н-ролл?

В 1979 или 1980 году она сказала мне, что последнюю разновидность рока, которую она в состоянии воспринимать как музыку, а не шум, представляет для нее творчество «Битлз». Меня удивило уже то, что она сочла «Битлз» достойными одобрения.

Вы разговаривали с мисс Рэнд о вложении денег?

Она была очень консервативна в этом отношении и потому оставалась верной сберегательным счетам до тех пор, пока Алан Гринспен не уговорил ее расстаться с ними. Был такой интересный случай. В конце шестидесятых я подумывал о том, чтобы продолжить игру и сделать новое вложение. Я уже заключил примерно пятнадцать в высшей степени рискованных опционных контрактов, приносивших мне удобный доход. И теперь мне следовало решить: продолжать складывать пирамиду или выйти из дела. Я спросил мнение Айн, и она сказала мне: «Сохраняйте свой уровень жизни».

Что она хотела этим сказать?

Не рискуйте. Я с ней не согласился, подумав: ну, она знает философию, однако не разбирается во вложениях. Я продолжил свою игру и потерял все заработанное предыдущими операциями. По прошествии лет, хорошо познакомившись с ней, я сказал: «А знаете, Айн, единственный раз в своей жизни я не послушался вас, когда вы сказали, чтобы я сохранял свой уровень жизни. Я пренебрег вашим предупреждением и потерял все эти деньги». Она посмотрела на меня озабоченным взглядом и сказала: «Вам следовало сразу осведомиться о причинах, которыми я руководствовалась». Очень характерное для Айн Рэнд утверждение. Она отреагировала не в том понятном стиле: «Вот, парень, ты не поверил мне и заплатил за это…» или «Как жаль, но такова жизнь. Возраст делает нас умнее». Нет, она спросила: «Почему ты не поинтересовался теми причинами, которыми я руководствовалась?» У нее на каждое слово имелись свои причины, и если бы я сразу занялся ими, то мог бы выбрать другой вариант.

Разговаривали ли вы с мисс Рэнд о различиях между полами?

Разговаривали. Она упоминала их в контексте феминистского движения. Она сказала, что после колледжа несколько раз в своей жизни ощущала дискриминацию или предосудительное отношение к себе как к женщине. Скептицизм из разновидности: это женщина… и что она может сделать? Она добавила, что всякий раз без малейшего труда доказывала собственное достоинство и что настоящей женщине следует занимать следующую позицию: «Хорошо. Вы считаете, что я не смогу сделать эту работу. Но я докажу вам, что это не так».

Она говорила что-нибудь о движении Солидарность, существовавшем в Польше в начале 1980-х годов и попытавшемся низвергнуть коммунистическую систему?

Она высказала по этому поводу интересную, в собственном стиле мысль. Она сказала, что борьба с коммунизмом в Восточной Европе началась с Польши потому, что только поляки располагали враждебной коммунизму идеологией, а именно католицизмом. Это было сказано в контексте теперешнего отступления коммунизма. И она думала, что наибольшее сопротивление ему окажет страна, располагающая другой объединяющей народ идеологией, то есть Польша.

Еще она, кажется, сказала, что сделать этот процесс постоянным, а не разовым может единственная разумная вещь — отмена цензуры. И такая отмена произошла вместе с гласностью, но уже после ее смерти. И коммунисты сразу утратили контроль над обществом.

Вы отмечали европейский, начала прошлого века, характер ее воспитания. Говорили ли вы с ней на темы этикета?

Она говорила, что этикет важен, но не в том смысле как этика — но как форма, образ действия. Она считала этикет отдельным полем, имеющим собственные принципы, и в этом параллельным этике. Этикет не сводится к набору никак не связанных друг с другом разрешений и запретов — не более чем этика. Он должен представлять собой рационально разработанную систему правил поведения.

Сущность этикета познается только на примерах. Она не вводила никаких принципов, однако нередко случались такие моменты, когда она настаивала на том, что нечто является предметом этикета, и тема эта возникала в дискуссии благодаря некоторой частности. Сама Айн была очень вежлива, и конечно же, ощущалось ее воспитание, полученное на рубеже веков в Санкт-Петербурге от отца, которого она характеризовала как викторианца, поэтому она держалась очень официально, однако без какой-либо чопорности или резкости. Существовали предметы, непростительные с ее точки зрения: например, молодым людям было непозволительно спорить с ней. После одной из лекций возле нее на сцене собралась группа молодых людей, задававших ей вопросы. В какой-то момент я услышал ее сердитый голос, обращенный к одной из женщин этой группы: «И вы будете спорить со мной?» Такая формулировка может показаться авторитарной, если сразу не учесть, что он происходил после прочитанной перед аудиторией лекции, когда у нее не было никаких причин полагать, что эта, наверно, двадцатитрехлетняя особа, к тому же явно являвшаяся жертвой современной философии, может обладать статусом, позволяющим говорить с ней на равных. Однако она совершенно по-другому относилась к тем людям, которые заслужили ее уважение. Например, она никогда не сказала бы подобных слов по адресу Генри Хэзлитта[377]… Это было бы просто смешно. Но если какое-либо молодое существо, предположительно, в качестве поклонника является на ее лекции учиться философии и начинает спорить, не понимая, о чем говорит, то она считала подобное поведение непростительной дерзостью. Отметим, что, собирая материал для Источника, она написала Фрэнку Ллойду Райту письмо, выдержанное в высшей степени почтительном тоне. И она считала, что ее собственные сторонники должны общаться с ней в подобном же стиле, тем более после того, как она достигла всемирной известности.

Вы разговаривали с мисс Рэнд о красоте?

Нет. То есть мы, конечно, разговаривали о девушках, которых я находил красивыми, и Айн всегда поддерживала тему. Помню, тогда фото одной потрясающей блондинки часто появлялось в объявлениях на последней странице издания ТВ гайд. Я рассказал Айн о ней, и будучи в отличие от меня подписчицей ТВ гайд, она начала вырезать для меня фото этой красотки. Ей нравилась сама идея восхищения женской красотой, проявляемого мужчиной. Думаю, что в молодые годы она была достаточно интересной, но в годы нашего знакомства ее, конечно же, невозможно было назвать привлекательной, и она это знала, но не проявляла никакой ревности. Она восхищалась красивыми женщинами. Ей нравились Фарра Фосетт и Жаклин Смит из Ангелов Чарли. Конечно, привлекательные мужчины интересовали ее в большей степени, однако она одобряла стремление мужчин к женщинам.

Она считала, что красота представляет собой симметрию или гармонию пропорций и черт. То есть ей было присуще крайне чувственное — можно сказать «механическое» — восприятие красоты.

Она когда-либо поверяла вам свое видение мужественности?

Да, я спрашивал ее об этом. И типичным для себя образом Айн Рэнд, располагая выстроенной в этом плане целой теорией, к тому же освещенной в Объективисте, услышав от меня вопрос: «Что есть мужественность?» — задумалась и дала мне совершенно свежий ответ… ответ, отсутствующий как в литературе, так и в приписываемых ей апокрифах. Я был готов услышать следующие варианты: сила, психоэпистемологическая власть или какой-нибудь аналог собственного достоинства. Но она сказала другое: «Решительность в поступках».

Давайте теперь вернемся к вашему журналу Объективистский форум, философским консультантом которого являлась мисс Рэнд.

Хотя первый номер ОФ вышел в феврале 1980 года, я решил заняться его изданием еще летом предыдущего года. И поэтому летом 1979 года, когда я конкретно занялся этим делом, мне пришлось нанести ей визит. Я надеялся на то, что она даст мне список подписчиков и публично одобрит все мероприятие.

Айн уже знала меня. И была довольна тем, что я занялся выпуском журнала. Но прежде чем заключить окончательную договоренность, она сказала: «Если в объективизме для вас существуют какие-то вопросы или недоумения, спрашивайте о них сейчас, пока вы еще не начали работу». Этот тезис не был поставлен условием одобрения, однако в кружке Айн насчитывалось достаточное количество отпавших адептов, так и не постигших сути объективизма. Эти люди понимали, что на них «рассчитывают», что они должны занимать конкретную объективистскую позицию, но сами они не одобряли эту позицию, потому что не понимали непосредственно стоящие за ней причины и старались уклониться от вопроса, либо даже признавались перед самими собой в непонимании.

Итак, Айн хотела обсудить со мной те вопросы или возражения, которые у меня могли быть. Посему я составил целый список тем объективизма, по которым мог придумать вопрос. Я включил в этот список двенадцать пунктов, которые понимал не полностью, например связь желания с причинностью и статус сенсорных величин.

Увидев мой список, она сказала нечто вроде того, что не это имела в виду, но похвалила меня за прилежание. Тем не менее она одобрила мои вопросы, однако заметила, что все они представляют собой уже тонкости объективизма, а не те темы, с которыми я мог столкнуться при выпуске Форума, сложные философские вопросы — сложные для меня, получившего подготовку в современной «аналитической» философии. Айн сказала: «Я рада тому, что вы ошиблись, задав слишком сложные вопросы. Это свидетельствует о честности». Итак, она похвалила меня за честность и усердие.

Наличие у меня таких вопросов нисколько не смутило ее, она была рада поговорить на связанные с ними темы, чем мы без особой спешки и занимались несколько последующих месяцев.

Какова была аудитория ОФ?

Журнал предназначался для людей, исповедовавших объективизм, и его цель заключалась в расширении их кругозора, теоретического и прикладного, a также предоставлении «эмоционального топлива» в разделе объявлений, где публиковались извещения о предстоящих событиях, таких как прослушивание записываемых лекционных курсов, распространявших объективизм.

Я назвал журнал Объективистским форумом, отчасти для того, чтобы обозначить его именно как форум, на котором люди, изучающие объективизм, могут обменяться своими мыслями, а не как официальный рупор идей Айн, которым являлся ее собственный журнал Объективист.

По ходу дела получилось так, что я никогда осознанно не публиковал того, с чем был не согласен. Я пытался добиться того, что все публикуемое оказывалось абсолютно правильным, по моему суждению, и не противоречило объективизму. Журнал в итоге оказался не столько форумом, как я первоначально предполагал… Она даже настаивала на том, чтобы я публиковал возражения против написанных ею статей, занимая противоположную сторону, считая вполне уместным опровержение в следующем номере.

Какие конкретные условия вы должны были выполнять?

Наше соглашение предусматривало, что, оставаясь в качестве редактора и издателя, я буду представлять ей на одобрение все написанные мной статьи, поскольку, получая в таком случае большую официальную значимость их, они как бы в большей степени представляют подлинный дух объективизма.

Еще она хотела, чтобы я заранее извещал ее о темах статей других авторов. A кроме того, требовала полное право утверждения раздела объявлений, чтобы не получилось так, будто она косвенным образом дает свою санкцию событию, которого не одобряет. Оба мы, похоже, проявили чрезмерную осторожность. Ни одно из тех событий, которых мы опасались, так и не произошло — ничего крамольного не обнаружилось ни в моих статьях, ни в статьях авторов, ни даже в отделе объявлений. Между нами не возникало никаких разногласий.

Расскажите, каким редактором была Айн Рэнд.

Для начала я решил написать статью под названием «Качание вправо». Айн всегда называла ее «Поворотом направо», a я «Качанием вправо», как она называлась в номере. «Качание вправо» не так удачно, как «Поворот направо», так как качание подразумевает возвращение к исходному положению. Конечно, в ней подразумевалось, что возвращение совершится… однако это фатализм, некая разновидность исторического детерминизма. Я бы назвал ее «Поворотом направо».

Первый вариант статьи я показал приятелю-юристу, предложившему мне, как это делают юристы, отделить факты от выводов: сначала представь собственные свидетельства, а потом сделай обоснованный вывод. Идея показалась мне разумной, поэтому я переписал текст и показал его Айн. Леонард приехал вместе со мной в квартиру Айн, и она прочитала статью в моем присутствии.

Я видел, как она черкала карандашом. Айн держалась снисходительно, однако без энтузиазма, она считала, что текст следует сократить. Итак, моя работа удостаивалась достаточно низкой оценки, и мы пробирались сквозь текст, пытаясь исправить его. Тут мне пришло в голову предложить ей первый вариант текста, в котором оценки и выводы не были разделены.

Вскоре я привез ей первый вариант, и она решила, что он выглядит бесконечно лучше. Айн спросила: «Почему вы решили разделять факты и выводы?» Я ответил: «Сделать это мне посоветовал друг-адвокат, посчитавший, что так получается логичнее». И она сказала: «Нет, на самом деле справедливо обратное. Соединение оценок и фактов выглядит убедительнее». Мы даже поспорили на тему уклона и о том, почему объективизм не запрещает совмещать оценки с демонстрацией фактов.

Для себя я сделал следующий вывод. Если ты пишешь: чудесно, что правительственные социальные программы сворачиваются, — то сторонник велфэра [социального пособия в денежной форме] может не согласиться с твоей оценкой, однако ему придется согласиться с фактами, посему подобная формулировка является объективной.

Она сокращала целые абзацы, интересные с философской точки зрения, но на практике представлявшие собой отступления от прямой логической связи. Я старался упоминать каждую интересную идею, имеющую хотя бы отдаленное отношение к тексту. Айн потом сказала мне: «Механизм сочинительства подобен снятию денег с вашего счета для того, чтобы совершить покупку. Вы не станете снимать все деньги и ограничитесь необходимой суммой. Ваши знания в этом случае — аналог вашего банковского счета. Поэтому вы всегда испытываете потребность узнать по теме в три раза больше, чем вложили в статью». На мой взгляд, это была замечательная мысль, совершенно новая для меня, и полностью противоречившая моим установкам. Эта мысль объясняет механику ее творчества — например, в сороковых годах она возводила свою идею концепций на основании опущения измерений, однако воздерживалась от осуждения ее до середины шестидесятых годов.

После завершения первого года издания ОФ она перепоручила меня Леонарду и сказала: «Я не чувствую более необходимости просматривать все, что вы пишете, и исправлять ваши тексты в вашем присутствии, так как у вас образовался неплохой послужной список… так что пусть вместо меня с вами работает Леонард, a вы можете обращаться ко мне по тем предметам, по которым хотите знать мое мнение». В частности, я много совещался с ней по поводу своей статьи «Возможная мечта»[378], вышедшей на втором году работы. Но в основном на втором году выпуска журнала со мной работал Леонард, а не она сама. После смерти Айн, на третьем году, я получил самостоятельность.

Редактировали ли вы для ОФ статьи Айн Рэнд?

Да, когда переиздавал ее речь «Век посредственности», произнесенную в 1981 году в Форд Холл Форуме. Она содержала критику администрации Рейгана, креационизма и Новых правых[379]. Я редактировал этот текст перед публикацией. Я сделал некоторые редакторские правки, и мы обсудили их.

Она отнеслась к этому факту совершенно спокойно и согласилась с большинством моих предложений, небольших, но достаточно многочисленных. С некоторыми она не согласилась, но объяснила почему. Если твои слова были рациональны, она активно рассматривала их. Мои редакторские правки ее совершенно не задевали, она была полностью открыта для них и продумывала их.

Конечно, в данном случае замечания были в основном связаны с подготовкой к печати произнесенной вслух речи. Однако один реальный философский вопрос все же возник. По ходу речи был поднят вопрос об абортах. Я спросил ее: «Допускаете ли вы возможность аборта на восьмом или девятом месяце беременности?» Потому что одно из предложений было сформулировано так, что его можно было понять как предположение о недопустимости абортов на восьмом или девятом месяце, когда ребенок уже способен жить вне матки. Она ответила: «Ребенок к этому времени уже полностью сформирован, он может жить». Я заметил: «Да, но разве здесь вы не подчеркивали разницу между потенциальным и реальным положением? Ребенок еще не родился». И она сказала: «Да, но убивать его будет неправильно». Я возразил: «Или вы хотите сказать, что с нравственной точки зрения это неправильно, но укладывается в рамки прав женщины?» Минуту-другую мы дискутировали на эту тему, после чего она взяла ручку, решительным и резким движением зачеркнула предыдущую фразу и единым духом написала недвусмысленное утверждение: «Жизнь человека начинается с момента рождения».

Должно быть, работать с ней было увлекательно.

Безусловно. Интерес представляло каждое общение с Айн, каждая возможность поговорить с ней. Интересно было даже передавать собственное сочинение ей на редакцию — хотя поначалу и страшно. Но, как оказалось, она всегда была тактична, даже когда считала безнадежным переданный ей набросок статьи, и мне приходилось переписывать ее с самого начала. Она с сочувствием относилась к подобной ситуации, понимая, что начинать заново мне будет неприятно. Она была добра ко мне. И в результате появлялся более качественный творческий продукт.

Существовали ли такие темы, которых она не стала бы затрагивать по какой-либо причине? Например, считая ее скучной или неприятной?

Мне кажется, что она считала тему анархизма настолько глупой, что обращаться к ней в своих статьях полагала ниже своего достоинства. После того как я написал для ОФ полемическую статью против анархизма, она спросила: «Значит, вы наконец избавились от этой темы?» И я сказал: «Да».

С ее точки зрения, проповедь анархизма возможна только на детском уровне интеллекта. И тезис этот не подлежит обсуждению. В либертарианском анархизме она видела новейшую трансформацию русского анархизма, с произведениями сторонников которого познакомилась в России еще подростком. Однажды, когда после лекции в Форд Холл Форуме она раздавала автографы в Зеленой комнате, у нее вышло небольшое столкновение с одним типом, который оспаривал ее мнение и пытался ей навязать отрывок из произведения какого-то либертарианского анархиста. Произведение это было при нем, и он уговаривал ее прочесть из него отрывок. Айн с презрением отказалась и сказала: «Мне приходилось читать более авторитетных авторов, чем современные анархисты; я читала в оригинале русских анархистов». Кажется, она упоминала Кропоткина. Она считала анархизм субъективистской надуманной ерундой.

Давайте перейдем теперь к другой теме, к Фрэнку O’Коннору. Она рассказывала вам о нем что-нибудь еще?

Да, и кое-что я запомнил. Когда Фрэнку было шесть лет, его отдали в первый класс католической школы. По прошествии нескольких недель школьный учитель обратился к его родителям и спросил: «А где находится Фрэнк?» Родители удивились: «Что это значит? Мы каждый день отправляем его в школу». Учитель ответил: «Мы уже не первую неделю не видим его». Оказалось, что шестилетнему Фрэнку не понравилась католическая школа, так что он ушел из нее и самостоятельно записался в среднюю школу, куда и ходил каждый день. Родители возражать не стали и позволили ему остаться. Фрэнк был очень антирелигиозно настроен. Айн говорила, что относилась к религии мягче, чем он. В таком случае, скорее всего Фрэнк рос в католическом окружении, что и заставило его взбунтоваться.

Еще она рассказывала мне о том, что когда они с Фрэнком жили в Голливуде после того как поженились в 1929 году, Фрэнк однажды ехал в одиночестве, и его остановили за превышение скорости, — несправедливо, как он считал. Полиция доставила его к судье, и он отказался признать себя виновным, после чего его отправили на всю ночь в тюрьму. Айн не знала об этом и была очень взволнована, когда он вовремя не вернулся домой. Однако рассказывала она эту историю с явным восхищением… его отказ подчиниться несправедливому обвинению, несмотря на вынужденный ночлег в тюрьме, вызывал ее одобрение.

Фрэнк, сказала она, всегда интересовался теми районами, в которые расширялся город — пригородами, теми, которые росли, и теми, которые не менялись. Она сказала, что это было у него едва ли не хобби. Когда после продажи Источника студии Warner Bros’ они переехали в Голливуд, Айн хотела купить построенный Фрэнком Ллойдом Райтом дом Сторера[380], расположенный в Голливуд-Хиллз. Она хотела приобрести его из эстетических соображений, однако за дом просили очень много, и в итоге они предпочли выбранный Фрэнком дом с участком в долине Сан-Фернандо, потому что Фрэнк заметил, что Лос-Анджелес быстрее всего растет в этом направлении. Они подобрали себе особняк, построенный Ричардом Нойтрой, купили его за 24 000 долларов, а через двадцать лет продали примерно за 200 000 долларов (что в современных ценах составит больше двух миллионов). Так что Фрэнк внес весьма существенный вклад в их финансовую историю.

Однажды она сказала мне, что Фрэнк был очень хорошим водителем. Иногда она рассказывала мне свои воспоминания в расчете на то, что их запомню, на что мне не всегда хватало ума. В данном случае она выждала мгновение, и когда от меня не последовало реакции, спросила: «А знаете, почему я назвала его хорошим водителем, хотя сама не умею водить автомобиль?» Я спросил: «Так почему же?» И она ответила: «Целых три тысячи миль я видела его лицо только в профиль». Они несколько раз проезжали через всю страну, и во время этих путешествий он всегда смотрел только на дорогу, но не на Айн. На самом деле это не подвиг — находясь за рулем, ты смотришь прежде всего на дорогу — и на самом деле эта история больше говорит об Айн, чем о Фрэнке. По-моему, забавный анекдот. Айн, безусловно, продумала и сочинила его. И мне не без основания кажется, что я был не первым его слушателем.

Другой раз, после лекции, когда Айн и Фрэнк уже находились у двери и собирались уйти, в Айн буквально вцепился споривший с ней юнец. Она любила вопросы и обсуждения. Однако возражений не допускала, во всяком случае, со стороны людей, ничем не проявивших себя перед ней. Она сказала, что больше не желает с ним разговаривать, и тот выпалил: «Вы подвергаете цензуре мои идеи». Фрэнк немедленно отпарировал: «Откуда они могут у вас возникнуть?» — и оба они отправились восвояси. Так что и он умел поставить нахала на место. Я никогда не видел его иначе как благожелательным по отношению к Айн или ее друзьям, однако он без труда осадил зарвавшегося мальчишку.

Однажды она сказала мне, что считает Огайо архетипичным американским штатом. Она считала Огайо воплощением ее собственного представления о настоящей Америке… в Огайо родился Фрэнк, Рорк и Голт также были родом из Огайо, как и все прочие ее герои. Я не хочу этим сказать, что она во всем и всегда превозносила Огайо, но только то, что она видела в этом штате, так сказать, эталон Америки. Я не спрашивал ее о причине, однако подозреваю, что существенную роль в этом предпочтении сыграло происхождение Фрэнка.

Однажды я гулял с ней и пошел чуть быстрее того, чем хотелось ей, и она сказала, что та же самая проблема была у нее с Фрэнком, и она говаривала ему: «Я не могу угнаться за твоими прекрасными длинными ногами». Тогда он замедлял шаг. Потом поговорка усохла, и она стала просто говорить «прекрасные длинные ноги», после чего он тормозил. С моей точки зрения, это интересно. Потому что она не говорила ему: «Эй, Фрэнк, послушай. Прошу тебя, шагай потише, а?» или: «Фрэнк, не надо идти так быстро». Она сделала из просьбы комплимент. Так она обращалась с людьми, которыми восхищалась, и особенно с Фрэнком. Она обожала его. Она никогда не помыкала им. Она всегда ласково просила его о том, что ей было нужно.

За одним существенным исключением. Она сказала, что в начале их романа Фрэнк однажды заявился к ней с усами, которые отращивал для полученной им роли. Айн терпеть не могла волосы на лице и, увидев усы, пришла в ужас. Она говорила мне, что буквально взвизгнула, увидев его таким, и сразу сказала: «Фрэнк, ты должен убрать их!» И она заставила его сбрить усы. Айн говорила, что ни до, ни после этого случая не позволяла себе ничего подобного. Просто усы были выше ее сил. Она сказала мне, что усматривала в растительности на лице осквернение его прекрасных черт.

Существовал ли какой-нибудь контраст в их восприятии жизни?

Она прожила с ним пятьдесят лет, однако Фрэнк в смысле восприятия жизни ни в коей мере не являлся созданием Айн Рэнд. То есть, имея рядом с собой Айн, эту могучую личность, нетрудно принять хотя бы ее окрас, благодаря чистой ее силе. Однако его ощущение жизни просматривается во всем, что он делал и говорил, а также в его картинах. Он располагал очень независимым, лично выстраданным отношением к миру и жизни. Оно не в точности повторяло отношение Айн, поскольку он был устроен скорее наподобие Франсиско, a она — на манер Риардена. В нем было больше игры. Игривая нотка была присуща ей самой… так, она могла войти в гостиную в танкетках и спросить, не добавляют ли они ей стати. Однако Фрэнк играл совершенно естественно. Айн обыкновенно замечала, когда отпускала колкость или остроту. Тогда на лице ее появлялось выражение кошки, слопавшей канарейку, так она бывала довольна собой. Фрэнк же, напротив, шутил постоянно, без усилия и не замечая того.

Находились ли вы рядом с мисс Рэнд, кода она узнала о его смерти?

Нет. Когда он умер, она погрузилась в глубокую депрессию. Она не хотела ничего делать. Потребовался целый год, чтобы она кое-как овладела собой. У нее исчезла всякая мотивация к долгосрочным действиям. Она говорила мне, что он снится ей каждую ночь. Она говорила Филу Донахью на его шоу, что если бы верила в потустороннюю жизнь, то немедленно наложила бы на себя руки, чтобы защищать Фрэнка перед святым Петром. A о скорби по Фрэнку сказала так: «Я, как львица, зализываю свои раны в уединении».

Видели ли вы ее плачущей?

Никогда. Однажды она сказала мне, что не верит в публичные страдания и не будет плакать на людях. Ей не нравилось демонстрировать свои чувства по поводу утраты Фрэнка. И если я говорю «на публике», то имею в виду не Национальное телевидение. Я имею в виду — просто перед другими людьми. То есть вы и не заметили бы ее депрессию, однако оставшись наедине с собой в собственной комнате, она, возможно, падала под ее тяжестью.

Айн очень любила Фрэнка, он был средоточием ее счастья — она знала его с 1926 по 1979 год, и я могу только представить себе тяжесть утраты человека, столь неразрывно вплетенного в твою жизнь. Она делила все с Фрэнком. Например, он присутствовал при всех этих интеллектуальных беседах. Он стоял рядом с эпистемологической мастерской. Он был рядом с ней, когда она сочиняла Атланта. Он за рулем возил ее по стране. Он был во всем.

Плюс к тому, согласно ее теориям, женщина смотрела на мужчину снизу вверх, женственность женщины проявляется в ее отношении к мужчине, а не в отношении к реальности. Поэтому я и впрямь допускал, что она способна совершить самоубийство после смерти Фрэнка. К счастью, этого не произошло, но тем не менее она как бы отчасти умерла. Однако это не было видно посторонним; она всегда была настолько полна жизни, что тот, кто только в те годы познакомился с ней, не смог бы даже предположить, какая тень легла на нее после смерти Фрэнка. Если просмотреть отснятое в ту пору ее выступление в шоу Донахью, вы не увидите унылого, пассивного человека. Перед вами прежняя, огненная Айн Рэнд. Но чуть-чуть потускневшая. Вместо прежней раскаленной всесжигающей печи перед вами всего лишь яростное пламя. После смерти Фрэнка она принимала антидепрессанты. Но и в унынии Айн Рэнд оставалась более пламенной, чем мы с вами в нормальном состоянии.

Примерно шесть месяцев после кончины Фрэнка она не хотела ничего делать. Она перечитывала романы Агаты Кристи, смотрела телепередачи, встречалась с немногими друзьями. Никакой патологии, вполне понятная временная потеря всяких стремлений.

Можете ли вы рассказать мне о последнем литературном проекте Айн Рэнд — телепостановке Атланта?

Некто спросил ее: зачем нужно экранизировать такой роман, как Атлант? Не лучше ли оставить его таким, как есть, в форме литературного произведения? Она ответила: «Ради конкретизации». Кажется, Айн сказала, что экранизация сделает роман наглядным, но точнее будет сказать, пригодным для визуального восприятия.

Но имея это в виду, можно представить себе ее страдания в том случае, если бы роль в этом фильме исполнял, например, Спенсер Трейси, превосходный актер, но непохожий, с точки зрения Айн, на ее героев. Однако, с другой стороны, она страдала бы и в том случае, если бы роль отдали актеру, внешне похожему на ее героя, но не умеющему держаться или неумному.

Арлин Манн однажды спросила у Айн: «Если бы вам пришлось выбирать на одну из главных ролей в Атланте актера, способного сыграть ее, но внешне непохожего на ваше представление о нем, или актера внешне подходящего, но не обладающего соответствующим дарованием, кого бы из них вы предпочли?» Она ответила в том смысле, что именно этот вопрос всегда мучил ее, поскольку она хотела видеть на экране именно тот тип внешности героя, который себе представляла, но еще и хотела, чтобы актер хорошо играл. Например, она была расстроена неспособностью Гэри Купера правильно сыграть Рорка. Она сказала Арлин, что, к сожалению, даже не знает, что сказать, ибо ее будут раздирать два противоречивых желания.

Кстати говоря, работая над Атлантом, она хотела, чтобы роль Джеймса Таггарта сыграл Винсент Прайс[381]. Думается, она писала внешность своего героя прямо с этого актера, элегантного, чуть сутулящегося и наделенного рассеянным и зловещим взглядом. Он вялый и вязкий… такой, как Джеймс Таггарт… скользкий, полный вздорной и пустой злобы.

Вам что-нибудь известно о сделке, которую она заключала с Генри и Майклом Яффе?[382]

NBC отказалась от Атланта по чистой случайности: в критически важный момент произошли большие изменения среди лиц, определявших программу. И хотя Айн не была в восторге от сценария Стирлинга Силлифанта, однако с ним еще кое-что можно было сделать. Она могла сама поправить его, она могла сделать это совместно с Силлифантом, можно было и обратиться к другому сценаристу. Но в этот самый момент компания изменила свои планы. И Яффе располагали только серым и неровным сценарием. Однако они заключили соглашение с Айн и потому попытались найти другую вещательную компанию.

Они использовали все доступные им пути, чтобы найти деньги на съемку фильма. Айн приглядывала за процессом и была в курсе, однако, на мой взгляд, действовали Яффе. Им приходилось стучать в различные двери, но за ней всегда должно было остаться одобрение сценария. Они пытались проявить творческий подход, но, увы, их старания так и не были востребованы. Именно поэтому, когда перспектива предоставить Гансу Гудегасту роль Франсиско взволновала Айн, она понимала, что перед ней стоят две задачи: самостоятельно написать сценарий и найти источник финансирования среди своих поклонников.

В таком случае давайте обратимся к Гансу Гудегасту.

Хорошо. Все началось в 1981 году. Она вернулась со своего последнего Форд Холл Форума, состоявшегося 26 апреля 1981 года. Шел последний год ее жизни. Она умерла 6 марта 1982 года, то есть до смерти оставалось одиннадцать месяцев. Примерно в это время она сказала мне, что смотрит повторный показ заинтересовавшего ее сериала Крысиный патруль.

Итак, к этому времени она только начинала поправляться после смерти Фрэнка, произошедшей в ноябре 1979 года, и пока ее ничто еще не интересовало. После кончины Фрэнка прошло полтора года.

Она уже упоминала о том, что Крысиный патруль ей понравился. В нем была заложена симпатичная ей идея дружелюбных врагов. Я пытался с ней спорить: «Это война, и надо стараться первым убить врага, пока он не убил тебя самого. И что вы хотите сказать этими словами — „дружелюбные враги“?» Она не стала особенно возражать, но идея понравилась ей в литературном плане. Она видела в ней нечто от Говена и Лантенака из Девяносто третьего года Виктора Гюго, исполняющих роли отца и сына, находящихся на разных идеологических полюсах, но уважающих друг друга. Такая позиция образует хорошую основу для литературного произведения. Мне кажется, что ей нравился и благой подтекст, лежащий в самой идее дружелюбных врагов.

Вернувшись из Форд Холл Форума, она сказала мне: «Мне показалось, что один из героев Крысиного патруля способен сыграть Франсиско. Это чрезвычайно заинтересовало меня, так как этот персонаж является первым моим любимцем во всей литературе». Так что я также посмотрел очередной выпуск сериала и сказал ей: «Вот это да, теперь я понимаю, что вы имели в виду. Этот парень насквозь пропитан духом Франсиско». И буквально за месяц интерес в ней превратился в настоящую страсть. Она влюбилась — в кавычках — в этого актера. И если я говорю «влюбилась», то имею в виду именно то, что она буквально втюрилась в него. Она понимала это — понимала, что, словно школьница, влюбилась в кинозвезду. Конечно, никаких глупостей, ничего нереалистичного с ее стороны не могло быть. Просто это был ее герой. Он выглядел как Кирус[383]. Он был немцем. Свое настоящее имя Ганс Гудегаст после сериала Крысиный патруль он изменил на Эрик Бреден. Он разговаривал с легким немецким акцентом, играл немца, от него так и веяло Европой. Примерно в эту пору она сказала: «А я думала, что мне придется ставить Атланта с одним из этих неуклюжих и скучных американцев». Гудегаст был очень аристократичен.

Все, кто знает Эрика Бредена по Молодым и дерзким видят в нем образец романтизма. Но теперешний, нынешний он не имеет ничего общего с тем ослепительным, едким, насмешливым, высокомерным, безусым немецким командиром, которого он сыграл в Крысином патруле. Она и в самом деле решила, что он сыграл ее мужчину, и сказала: «Едва ли можно сыграть эту роль, если ты не имеешь в себе самом ее частицы». Действительно: можно допустить ложную интонацию, можно впасть в противоречие с ролью — теперь это уже я растолковываю ее мысль, но смысл примерно таков: если ты не умеешь чувствовать себя непринужденно, если не умеешь уважать себя самого, если не любишь собственную способность воспринимать мир, то не сумеешь как актер воспроизвести ее. Твоя игра должна быть основана на твоем внутреннем ощущении, хотя бы отчасти.

Так и в пьесе Айн Идеал Кей Гонда, ее героиня, слепленная по образу Греты Гарбо, мечется по окрестностям, пытаясь найти человека, способного воспринять то, что она пытается изобразить, понять присущую ей разновидность героизма. Как следует из романа Атлант расправил плечи, существуют обыкновенные, средние люди, существуют также люди хорошие, но не выдающиеся, такие как Эдди Виллерс, и существуют подлинные герои — страстные, независимые личности, обитающие в иной плоскости бытия. Она не видит в них сверхчеловеков, но эти люди живут напряженно, реализуя способности, много превышающие средний уровень. Жизнь чрезвычайно важна для них. Именно таких людей создавала Айн в своих романах, именно таких хотела она видеть в реальности — как и Кей Гонда.

И она решила, что обнаружила такого человека в Гансе. Не в капитане Дитрихе, которого Ганс сыграл, в самом актере, способном изобразить его. Она полагала, что и он сам должен принадлежать к симпатичной ей разновидности мужчин, даже если его раздирают собственные противоречия и проблемы. Она понимала, что такое предположение рискованно. Она никогда не обманывала себя. Здесь уместно сказать иначе: она надеялась. Умом она понимала: что ж, у него, наверно, были такие-то и такие-то неудачи. Но надежда брала верх: «Надеюсь, я правильно вижу его». И она увлеклась. Жизнь ее сфокусировалась на Гансе. Она сказала, что, когда открыла его для себя, когда связала его и Франсиско, жизнь ее словно бы заново осветило солнце. Да, она восхищалась его игрой в предшествовавшие месяцы, но когда представила его себе в качестве Франсиско, все колесики сцепились и затикали. Тут началось ее увлечение и любовь. Она и только она вернула Айн к жизни после утраты Фрэнка. Айн всегда почитала мужчин как таковых. И когда у нее не стало Фрэнка, на которого можно было смотреть снизу вверх, потребность смотреть на кого-то снизу вверх осталась. Освободившееся место занял Ганс.

Она начала разузнавать, кто он такой. И должно быть, удивилась тому, что он не является мировой знаменитостью, потому что он и в самом деле был великолепным актером. Она обнаружила, что он принимал участие в съемках Молодых и дерзких. Хотя мыльные оперы предоставляют отличную и постоянную работу, и занятые в них звезды обретают определенную славу и статус, известность эта все же много уступает славе кинозвезды. Возможно, она думала, что талант его не смог пробиться в современную культуру. Возможно, она видела в нем человека, наделенного очевидными способностями и талантом, свой собственный тип. И в чем же раскрывается этот талант? В мыльной опере.

У нее появилось основание «спасать» его в профессиональном плане. Она видела в нем человека, наделенного высочайшими способностями, не получившего признания в своей профессии — либо потому, что он слишком хорош для современного кино, либо потому, что среди предлагаемых отсутствуют роли для того типа героя, которого он может сыграть. Она уже видела в нем жертву собственных достоинств — такую, как Стивен Мэллори в Источнике или Ричард Галлей в Атланте. Возможно, Айн доводилось самой переживать подобные чувства, особенно в тридцатых годах — одиночество огромного и непонятого таланта, с трудом продвигающегося вперед. Словом, она решила, что он будет идеальным кандидатом на роль Франсиско в киноверсии Атланта.

И кстати, позвольте мне со всей определенностью заявить: насколько это известно мне, она не проявляла подлинного интереса ни к одному кандидату на исполнение роли одного из главных героев Атланта, за исключением Ганса Гудегаста. Основное побуждение, так воспламенившее ее, заключалось в том, что, утвердив его в роли Франсиско в кинофильме или мини-сериале по Атланту, она предоставит ему ту аудиторию, которой он достоин, поможет его творческой карьере, спасет его судьбу. С ее точки зрения, он являлся забытым героем… мир пренебрег им, и она намеревалась восстановить его в собственных правах. Именно поэтому она села писать сценарий по роману Атлант расправил плечи. И пока она так думала о нем, работа давалась ей легко.

Она рассказывала, что в начальный период развития этой страсти Элоис спросила ее: «Ну вот ты умрешь, окажешься на небесах, а там тебя встретят Фрэнк и Ганс… кого из двоих ты предпочтешь?» Айн рассказывала мне об этом с легким скепсисом. Она ответила Элоис: «Ну конечно, же Фрэнка!» Ей казалось странным то, что Элоис вообще задала подобный вопрос.

Словом, Айн начала видеть в себе защитника Ганса. И подобно собственным героиням перешла к действию. Она не могла только размышлять над собственными ценностями или отношением к мужчинам. И в данной ситуации стала разузнавать о нем поподробнее. Для начала она купила видеомагнитофон — это в 1981 году, когда они были еще во многом в новинку. Она обратилась к помощи своих агентов, которые представили ей полный список всего, в чем снимался Ганс. Она стала снимать его с телеэкрана. Технически это довольно сложно — так ей, во всяком случае, сказали, поэтому в нескольких случаях она обращалась в фотолабораторию. Она читала данные им интервью. Она брала напрокат копии его фильмов. Словом, собрала всю доступную информацию.

Она сняла на видеоленту все эпизоды Крысиного патруля. Первоначально сериал транслировался в течение двух лет, с 1966 по 1968 год, было снято шестьдесят эпизодов. У нее было пять шестичасовых лент. Некоторые хранятся у меня — те, которые она расставляла по ранжиру. Она записывала название эпизода, a потом проставляла рядом с ним буквенный символ. Основой для классификации служила доля участия в эпизоде Ганса и то, насколько хорошо он был в нем представлен. В некоторых эпизодах Ганс вовсе не появлялся, так как играл германского капитана, не каждая серия предусматривала его участие. Такие получали у нее оценку F. Такая вот у нее была классификация.

Не помните ли вы, какой эпизод был у нее любимым?

Таких было несколько. В частности B Negative Raid[384], в котором Хитч, заместитель командира американского патруля, нуждается в переливании крови, которая у него редкой группы. Посему главный герой сериала, американский сержант Сэм Трой, которого играл Кристофер Джордж, пробирается в лагерь немцев, приставляет пистолет к голове капитана Дитриха и приказывает ему искать человека с В-отрицательной кровью. Среди немцев находится лишь один обладатель таковой, и им оказывается перебежчик-американец. В сериале попадались и другие интересные сюжеты. Айн любила те из них, в которых присутствовало непосредственное противостояние Дитриха и сержанта Троя.

А другие?

Не нравился ей «Фатальное воссоединение» (The Fatal Reunion Raid). О нем в ее записках написано: «Габриэль и ее муж. Растяпа B.S. Ганса Гудегаста нет». А теперь позвольте мне зачитать вам ее комментарий на один из любимых ею эпизодов. «5/28. „Рейд уличных хулиганов“. A.» И галочка возле «A». А потом в скобках: «Маленький арабский мальчик в аэрофотосъемке». Это чтобы напомнить себе, о чем там речь. «Великолепные крупные планы лица ГГ. Однако его немного. Отметила M-R и U.A.». По-моему, «M-R» здесь означает Mirish-Rich, компанию, отснявшую фильм, a «U.A.» — это United Artists[385]. Ее интересовало даже то, кто выпускал фильм, чтобы использовать при съемке Атланта.

А вот и «A+». «The Decoy Raid (Ловушка). 6-1-81. A+. ГГ убивает злого эсэсовского офицера и помогает Крысиному патрулю. ГГ великолепен. Чудесные ближние планы и складывающееся вокруг него повествование». Отмечено: «M-R и U.A.»

Иногда я приходил в ее квартиру и смотрел серии в ее обществе. В самом начале показа она всегда отдавала честь: наполовину в шутку, наполовину всерьез. Как мне кажется, ей нравился этот небольшой жест, имеющий отношение к происходящему на экране.

Так сказать, ощущение драмы, не так ли?

Да, но также символ, физическим образом подчеркивающий смысл фильма… Ну как Голт в финале Атланта чертит рукой знак доллара.

Имелись ли у нее другие основания поддерживать Ганса Гудегаста?

Работа над фильмом по Источнику рассорила ее с рядом вовлеченных в создание ленты людей. Она говорила, что не хочет, чтобы подобное произошло с Атлантом, и она не допустила бы этого при съемке Источника, если бы только знала, насколько это трудно и болезненно. Не знаю, насколько она сама понимала это, однако Айн тотально недооценила все сложности и проблемы, возникающие при расчленении твоего детища, твоего романа, для переноса его в другую медиасреду, и при общении со всеми теми людьми, которые месяц за месяцем стремятся внести в него все новые и новые изменения. Она говорила, что будет способна взяться за работу над фильмом по Атланту только в том случае, если будет располагать хотя бы одним союзником, таким как режиссер, звездный актер, продюсер или сценарист. Словом, она посчитала, что Ганс станет ей таким союзником.

Расскажите подробнее о вашем общении с ней относительно Ганса.

Она рассказывала мне о том, как смотрелся Ганс в той или иной постановке — как он выглядел и как воспринимался, — и спрашивала мое мнение. Я был ее наперсником, и это также укрепляло нашу дружбу. Ганс производил впечатление и на меня, и я разделял ее надежду увидеть Ганса в роли Франсиско. Она любила поговорить с кем-нибудь о Гансе. Я помогал ей записывать серии. Мы вместе продумывали классификацию, и я ей говорил: «А вот здесь какая роскошная сцена. И каков он в профиль. Посмотрите». И все в том же роде.

Ганс разговаривал очень характерным образом. Выговор его несколько отличался от обыкновенного, и я сумел подражать ему с легким немецким акцентом. Она говорила, что ей очень приятно слушать мое подражание. Нетрудно понять, насколько она была увлечена почитанием Ганса.

Позже, когда Айн писала сценарий мини-сериала по Атланту, однажды вечером она попросила меня и мою тогдашнюю девушку прочитать вслух перед ней часть сценария, причем я должен был воспроизводить реплики Франсиско голосом Ганса. Задание это мне не понравилось. Исполнять роль Франсиско перед Айн Рэнд, к тому же чужим голосом, было страшновато, но я согласился. Моя девушка должна была прочитать реплики Дагни. Это была сцена Дагни и Франсиско.

Так что я попытался исполнить ее просьбу, однако я не умею играть. Словом, я прочел эти строчки, возвышая голос на концах предложений, как это делал Ганс, с ноткой немецкого акцента. И ей понравилось. Девушка моя бесхитростно прочла то, что положено, и Айн похвалила нас обоих. Она была восхищена, представляя себе голос Ганса. Я понимал, что чтение мое в художественном смысле никуда не годится, однако Айн извлекла из него все, что ей было нужно, и я был доволен тем, что мы порадовали ее.

Быть может, во время ее пребывания в Новом Орлеане в ноябре 1981 года произошло что-то, связанное с фильмом по Атланту?

Я запомнил только то, что во время стадии вопросов она сказала нечто вроде: «У меня есть идеи по части исполнителей…» Я сидел в первом ряду, она посмотрела на меня и спросила: «Нужно ли говорить им?» — потому что я был ее наперсником в части увлечения Гансом. Я отрицательно замотал головой. Нет-нет. И она промолчала.

Помню, что во время нашего возвращения поездом из Нового Орлеана она сказала мне, что, по всей видимости, для показа в кинотеатрах Атланта следует разделить на две серии по три с половиной часа. Она сослалась на какой-то давний прецедент[386]. Она сказала мне, что уже выходила с идеей показать Атланта на телеэкране в виде сериала, еще до того, как возникла сама идея мини-сериала — задолго до первого мини-сериала, которым стал Богач, бедняк [1976]. Так что она активно обдумывала способы вывести Атланта на экран и имела на сей счет различные творческие идеи.

Навязчивая идея насчет Ганса так и не оставила ее?

По мере поступления новой информации начали появляться и негативные нотки. В ТВ гайд или Соап опера дайджест появилось интервью, в котором он озвучил пару совершенно неприятных идей. Во-первых, он был рад сыграть в Крысином патруле симпатичного немца, так как немцы пользуются дурной славой в Голливуде. Во всех фильмах о Второй мировой войне немцы предстают в роли стереотипных садистов, и он рад как-то обелить германскую армию. Выступление его не прозвучало пронацистски, но тем не менее в нем не было и антидиктаторской направленности. Это свидетельствовало не в его пользу, и Айн была очень разочарована.

В интервью перечислялись его увлечения… физические, требовавшие пребывания под открытым небом. Это также стало разочарованием для нее, ибо она хотела видеть в нем какое-то подобие собственным героям — ну, чтобы он признавался в том, что его единственно любимым занятием является чтение романов Виктора Гюго во французском подлиннике. Ну хотя бы что-то более интеллектуальное. Однако его интересы явно находились в физической, а не в интеллектуальной области. В глазах Айн это был еще больший недостаток, чем прогерманские настроения, которые также не были ей по вкусу. Нашлась и еще пара подобных ляпов. Так что она уже не знала, как надо относиться к нему. Естественно, на основании столь скудных свидетельств, которые вполне могли оказаться состряпанными журналистом, она не могла заключить, что он не таков, как представляется ей.

Потом мы посмотрели некоторые другие его фильмы. Молодых и дерзких она смотреть не захотела, так как там он снимался в усах, а она терпеть не могла растительности на мужском лице. Она не просто не любила усы, но когда они скрывали прекрасное лицо, каким она считала лица Фрэнка или Ганса, считала их осквернением красоты, богохульным уродством, которому нет места на любом лице. Иногда, замечая его лицо в журналах, посвященных мыльным операм, она прикрывала усы пальцем и пыталась представить, как он выглядел бы без них.

Но мы брали напрокат и другие его фильмы. В частности, Бегство с планеты обезьян [1971], где он играет злодея. Похоже, что Ганс всегда подвизался в ролях отрицательных персонажей. И в Бегстве с планеты обезьян он терпит поражение от обезьян, положительных персонажей, и в одной из последних сцен он не только побежден, но и унижен. Ну не то чтобы полностью, но отчасти: его бросают лицом в грязь, и люди проходят над ним. Увидев это, Айн сказала: «Я хочу умереть». Причем совершенно искренне.

А потом был Колосс. Проект Форбина [1970] с Гансом. Внешность его по-прежнему нравилась ей, но он снова в итоге проигрывает; его ставят на место. Это был неудачный фильм.

Вместе мы смотрели повтор эпизода в Шоу Мэри Тайлер (1977)[387], в котором также участвовал Ганс. Кульминацией становится торт, брошенный в лицо Гансу персонажем по имени Тед Бакстер. Посмотрев этот эпизод, она сказала: «Похоже, что Ганса пытаются опустить». Никакого удовольствия ей этот момент не доставил. После Шоу Мэри Айн сказала: понимаю, что появление в шоу идет ему на пользу, прибавляет популярности, и тот, кто предложил ему эту роль, оказал ему услугу в профессиональном плане, но больно видеть, как ему, идеальному персонажу, швыряют пирог в лицо и унижают в ключевой сцене… это отвратительно.

Во всех его фильмах, которые она видела, кажется, в четырех различных ролях, Ганс непременно оказывался злодеем, в финале ему давали пощечину, он терпел поражение и подвергался унижениям. Поэтому порадоваться за него она могла только в Крысином патруле. Наконец, в Мэри, последнем из этих сериалов, он играл неприятного, надменного критика, в известной мере пародируя собственное аристократическое высокомерие. Авторы сериала использовали то полное насмешки пренебрежение, которое Айн всегда ассоциировала со своими героями, и превратили его в собственную противоположность.

Так что симпатия ее во многом поехала вниз. Он также начал терять акцент, персонажи его сделались ходульными, и дальнейшая перспектива становилась все более и более непривлекательной в глазах Айн.

B ноябре, когда она поехала выступать в Новом Орлеане, как мне кажется, Айн пришла к выводу, что этот человек не является ее героем, однако в нем все же мог скрываться элемент величия, и, основываясь на этом шансе, она продолжала работать над сценарием Атланта. В течение двух или трех месяцев она постоянно разочаровывалась в нем, однако все еще питала надежду. По прошествии ноября она сказала, что намеревается перебраться в Голливуд, чтобы заняться фильмом. Она говорила вполне серьезно о том, что ей придется провести два года в Голливуде, который она ненавидела. Однако она была готова к переезду. Итак, при всех своих почтенных годах, обнаружив мужчину, стоившего ее забот, она была готова на все. Я сказал Айн, что последую за ней в Голливуд. Она ответила: «Отлично. Я назначу вас своим гуру… вы будете ходить на съемочную площадку и наблюдать за ходом съемки». Ситуация становилась волнующей.

Что произошло после ее выступления в Новом Орлеане?

Она продолжала сочинять телеверсию Атланта[388]. Сперва казалось, что она сумеет найти необходимые деньги.

Приходя к восьми часам вечера, я немедленно интересовался свежими новостями. Примерно так: «А что говорят на эту тему по каналу такому-то?» Уже казалось, что никаких финансовых затруднений не предвидится. Однако люди, обещавшие ей деньги, вдруг куда-то попрятались, и вместо них появились финансовые трудности. Но что более важно, разочарование ее в Гансе Гудегасте росло, и она начала терять мотивацию. Она написала сценарий первого эпизода сериала, рассчитанный на два часа.

Что было потом?

Все пошло наперекосяк. Здоровье ее ухудшалось. Она заболела еще в поезде на обратном пути из Нового Орлеана и так более и не поправилась. Ей пришлось ненадолго лечь в больницу. Деньги ниоткуда не появлялись. Ганс, источник ее вдохновения, все более и более терял вдохновляющий ее облик.

Так что работа замедлилась. На самом деле она начала замедлять свой ход еще до ноября. В декабре она была в состоянии работать всего два или три дня. Никакого движения не было, и Айн была недовольна ситуацией. Последний раз она садилась за письменный стол 1 января 1982 года, сочинять первую страницу второй серии предполагаемого мини-сериала. У нее была традиция начинать в первый день наступившего года работу над тем, что рассчитывала в его течение и закончить.

Она когда-либо общалась с Гансом Гудегастом?

Нет, она намеревалась написать ему, но в итоге раздумала. Она не хотела вселять в него преждевременную надежду. Она хотела подальше продвинуться в работе над проектом по Атланту, прежде чем связываться с ним. В итоге Ганс до сих пор не знает эту историю. Он не представляет, до какой степени она восхищалась его внешностью, его осанкой, его способностью изображать величие. В сыгранном им капитане Дитрихе он воплотил тот род уверенного и гордого героя, который она создавала в своих романах. В этом на самом деле и заключалась ее жизнь. В драматизации человеческого идеала и формулировании философии, лежащей в основе этой драмы, в создании системы принципов, объясняющей и защищающей героическое в человеке.

Вспоминается то, что она сказала в статье «Цель моего творчества»: «Цель и мотив моего творчества лучше всего подытожить в качестве воображаемого посвящения — „Во славу Человека“».