Аллан Готтхелф

Аллан Готтхелф, профессор философии, познакомился с Айн Рэнд еще будучи студентом и начинающим преподавателем. Он является известным специалистом по Аристотелю и основателем Общества Айн Рэнд, профессионального объединения, связанного с Американской философской ассоциацией, ее Восточным отделением.

Даты интервью: 6, 7 и 10 января 2000 года.

Скотт Макконнелл: Каким образом вы впервые узнали об Айн Рэнд и об объективизме?

Аллан Готтхелф: Летом 1961 года моя мать по рекомендации делового партнера прочитала роман Атлант расправил плечи и решила, что мне он тоже понравится. Но меня этот роман восхитил. Книга была наполнена уважением к разуму, что было для меня важно. Она показывала, как можно без конфликта ставить на первое место свое собственное счастье, уважая при этом права остальных людей. При этом герои ее счастливы, и мне хотелось бы стать похожим на них. Той же осенью я побывал на лекции, которую Айн Рэнд читала в колледже Бруклина. Я не вынес из нее особенно многого, хотя меня увлекла ее манера. Она знала, о чем говорит, слова ее звучали строго и серьезно. Такое внимание к общественным идеям вместе с проявленной точностью и уверенностью тогда были еще неведомы мне.

Каким образом вы впервые встретились с мисс Рэнд?

После второго прочтения книги я заметил на последней странице бумажной обложки своего экземпляра Атланта упоминание о лекциях, читавшихся в NBI. Мне хотелось бы посещать эти лекции, однако я понимал, что не могу позволить себе этого в материальном плане. Поэтому я спросил себя о том, как именно поступил бы в такой ситуации герой Айн Рэнд? И понял, что тот предложил бы вместо платы собственные услуги. Поэтому я написал письмо в NBI. Натаниэль Бранден принял меня и сказал: «Да, вы вполне могли бы исполнять обязанности билетера, но таковой нам пока не нужен. Но пока таковой не понадобится, вы можете поработать в офисе NBI, куда нам как раз нужен человек».

Когда я уже проработал там какое-то время, офис посетила Айн. Едва она появилась в дверях, я вскочил с места и выпалил: «O, мисс Рэнд, я так счастлив, что вижу вас. Я очень люблю ваши книги». И она ответила мне историческими словами: «Вы — бухгалтер?» Я сказал, нет, и она проследовала дальше.

Билетерствовать я начал, кажется, в октябре 1962 года. Иногда я задавал вопросы после завершения лекции, иногда даже после того. Так она постепенно познакомилась со мной.

Помните ли вы какие-нибудь из своих вопросов и ее ответов?

Один из вопросов, которые я задавал ей, представлял на самом деле утверждение, облеченное в форму вопроса. Совсем недавно перед этим я увидел в музее Современного искусства картину, представлявшую собой девять черных квадратов, различных оттенков черного цвета. И сказал нечто вроде: «Что вы можете сказать о подобных картинах, о нарисовавших их безнравственных художниках и покупающих их дураках?» Она ответила нечто вроде: «Именно».

Однажды после посвященной искусству лекции Айн спросили о ее отношении к религиозному искусству, и она ответила, что некоторые такие произведения чрезвычайно уместны и очень прекрасны.

«По правде говоря, — сказала она, — любимой моей картиной является Распятие Дали, но видит Бог, я — атеистка». Тут Айн осеклась, и все расхохотались. Рассмеялась и она сама. А потом сказала, что любимой эта картина стала для нее, потому что напоминает о поведении Джона Голта на дыбе.

Когда вы впервые провели долгое время в обществе мисс Рэнд?

Это произошло осенью 1963 года. Я как раз написал курсовую работу с критикой «Логики без онтологии» Эрнеста Нагеля[241], в которой защищал ту точку зрения, согласно которой закон непротивления является жизненной, а не только языковой истиной — как утверждал Нагель. Я спросил ее, не согласится ли она обсудить со мной эту работу. Айн проявляла особенный интерес к тем, кто интересовался объективизмом, имел соответствующую философскую подготовку и намеревался посвятить свою жизнь философии. Натаниэль Бранден, уже читавший мою работу, присутствовал при нашем разговоре и сказал, что работа хорошая; как Айн рассказала мне потом, у нее был собственный интерес к этой теме, потому что она была знакома с работой Нагеля и сама подумывала написать на нее критическую статью. Поэтому она согласилась встретиться со мной. Я явился в ее квартиру в девять часов вечера и ушел только в четыре утра.

Мы сели и начали обсуждать мою работу. Кажется, она делала какие-то пометки на полях. В основном она согласилась с моими мыслями. В одном месте, однако, я утверждал, что мысль предшествует языку. Поэтому, если не следует допускать противоречий в языке, то это следует из того, что неправильно допускать противоречия и в мысли. Однако она сказала, что связь языка с мыслью происходит очень сложным образом, и захотела, чтобы я подчеркнул как существенно важный эпистемологический момент то, что мысль далее определенной точки невозможно выразить без языка. Поэтому неправильно разделять их подобным образом.

Мы разговаривали о точности мысли и языка — о том, что язык необходим для произнесения мыслей и донесения их далее определенной точки. И что точность языка определяется точностью мысли, что делает необходимыми точные определения. Еще она сказала о цифрах, которые я люблю, что ей очень нравится, что «пять» означает ровно пять, а не к примеру, четыре и семь десятых, и что ее представление или цель заключается в том, чтобы все концепции обладали точностью этой пятерки[242].

Потом мы перешли к Бертрану Расселу[243]. Я недоброжелательно отозвался о нем в своей работе, и она подняла меня на смех. Но вот то, что случилось потом, было очень типично для Айн и образует существенную часть моего восприятия ее как человека. Я сказал: «Однако я думаю, что Бертран Рассел дал правильное определение числа, и потому он не полностью безнадежен». Тут сама атмосфера в комнате полностью переменилась. Она сделалась очень серьезной, и сказала мне что-то вроде: «Подобные мнения вредоносны для вашего мышления». Она объяснила мне, что данное Расселом определение заранее предполагает, что ты уже осознал разницу между единицей и множеством и даже овладел концепцией «единицы». Посему, прежде чем определять понятие числа, необходимо ввести понятие «единицы». Таким образом, это понятие является фундаментальным в математике, а не «класс» или «ряд». Все это следовало из ее понимания действия концепций, и мы немного поговорили об этом.

Словом, к моменту окончания нашего разговора я был уже убежден в том, что данное Расселом определение неверно, и что хотя мы не имели определения числа, правильно искать его на намеченном ею пути — возводя его к концепции единицы.

Что меня заворожило при этом в ее манерах — и очень растрогало — так это причина ее особой серьезности. Выражение ее лица явно свидетельствовало о том, что она думает: Аллан допускает в этом ошибку. И эта серьезная ошибка способна отрицательно повлиять на его мышление во многих других вопросах. И на свете нет ничего более важного, чем помочь Аллану разобраться в этом вопросе. Она как бы считала, что я не заслуживаю того, чтобы пребывать в подобном заблуждении. И я всегда ощущал в этом некую справедливость.

Потом мы обсудили мою вторую статью, посвященную восприятию. У нее имелся целый список замечаний по моим работам, мы двигались от пункта к пункту, однако разговор перемещался в широком диапазоне связанных тем. Мне нравилось, что я могу сидеть в полном спокойствии, не прекращая своей беседы с Айн Рэнд.

Уже перед самым уходом я сказал ей о том, что ее произведения существенно повлияли на мою жизнь. Он удивилась: «Неужели?» — и я ответил: «Да». Когда я уходил, она с огромной заботой напомнила мне, чтобы внимательно выходил из кабинки лифта и шел по улице, потому что было уже очень поздно. Один из моих профессоров говорил о греческих богах и героях, что они очень глубоки и драматичны в своих действиях и переживаниях: что если они гневны, то очень гневны, если счастливы, то очень счастливы, и я часто думал, что в этом Айн Рэнд подобна им. Теплота ее души была подобна теплоте души великана.

В этой теплой и мягкой теплоте ее души случались другие мгновения, которых люди часто не замечали. Например, в своей квартире, когда разговор шел об идеях и присутствовало не слишком много людей, она иногда позволяла себе откинуться на спинку дивана или прилечь на него. В такие мгновения мне приходила на память строка из Источника, в которой Рорк расслаблялся, словно кот или котенок. Именно так выглядела и она сама. Айн умела расслабляться самым невероятным образом.

Вы были среди тех, кто задавал ей вопросы во время радиошоу в Колумбийском университете в 1960-х.

Я узнал о ее радиопрограммах на WKCR[244] и о том, что студенты там задают вопросы, так что, приехав в Колумбию за своей докторской степенью, позвонил на студию и записался в число задающих вопросы. Я участвовал в восьми, кажется, программах, которые записывались попарно. То есть в течение получаса шла запись одной программы, потом делался небольшой перерыв, и еще тридцать минут записывалась другая.

Я жил возле Колумбии и спрашивал ее, могу ли я приехать и вернуться с нею в Колумбию на такси. Так мы и поступали. Раз или два она спросила у меня: не понимаю, почему вы приезжаете за мной только для того, чтобы вместе вернуться обратно. Я только скривился и сказал ей: да неужели. Конечно же, мной руководила возможность поговорить с ней. В такси у нас происходили интересные разговоры.

Когда я поднимался в их квартиру, она нередко оказывалась не готовой к выходу, что позволяло мне пообщаться с Фрэнком O’Коннором. Мне нечасто доводилось разговаривать с ним, и, наверно, это были самые продолжительные наши встречи. Память об этих разговорах заставляет меня улыбаться. Он был таким благородным, благожелательным, обходительным и привлекательным человеком. Иногда случалось, что Фрэнк отправлялся в свою студию рисовать, так что мы вместе спускались в лифте. Потом мы садились в такси, она прощалась с ним, называя его «мой уютный» [Cubbyhole].

Случалось ли что-нибудь интересное во время этих ваших поездок?

Случалось. Например, если таксист слишком гнал, я должен был его осадить. Иначе она говорила: «Водитель, не гоните так быстро». Такова была Айн Рэнд. Она хотела, чтобы все складывалось определенным образом, и добивалась этого.

В то время я как раз читал Ницше. По правде говоря, мы тогда делали программу о Ницше и об объективизме, и ей было важно, чтобы ее воззрения четко отличались от ницшеанства. Однажды на пути в студию я сказал ей: «По-моему, если бы Ницше прочитал Атланта в свои молодые годы, то сделался бы объективистом». Она усомнилась: «Едва ли. Ницше слишком не любил разум. Аристотель другое дело, вот если бы его можно было подвергнуть воздействию объективизма…» Я сказал: «Да. Как там в Долине Эндрю Стоктон сказал о Риардене: „Он бы взвился словно ракета“». Айн улыбнулась. Она весьма симпатизировала Аристотелю.

Однажды мы говорили с ней об отношениях Дагни с Голтом, Франсиско и Риарденом. Она заметила, что по своему восприятию жизни ближе всех к Дагни был Голт, но Риарден был ближе ей, чем Франсиско.

Как проходили ее интервью?

Ведущим в тот год был Артур Гэндольфи. Согласно стандартной процедуре, он объявлял о начале программы и передавал слово первому интервьюеру. Нас было от трех до пяти человек. Если у тебя был вопрос, проистекавший из предыдущего, ты поднимал вверх два пальца. Если у тебя был новый вопрос, ты поднимал один палец. В паре случаев кто-то произносил вводный текст — например, в посвященной Ницше программе Гэндольфи попросил меня начать с краткого обзора философии Ницше. Я попытался втиснуть примерно в двадцать секунд все философские воззрения Ницше на метафизику, эпистемологию, природу человека и этику, a потом попросил ее противопоставить мнение объективизма по всем этим пунктам! Она немедленно и самым блестящим образом проделала это, уложившись примерно в то же самое время.

В общем, это было забавно. Некоторые из моих вопросов были «с подковыркой». Я редко задавал такие вопросы, на которые не знал заранее ответ в общих чертах, поскольку имел возможность все заранее обговорить с ней. Однако ее ответы подчас уводили меня в новом направлении, чему часто способствовали и проистекающие вопросы. Это были вдохновляющие сессии. Она всегда первой успевала к мячу. Помню одну ее реплику. Речь в программе шла о прагматизме. Я заметил, что по какому-то вопросу прагматик скажет то-то и то-то. Она дала свой ответ. Но я продолжил: «Но прагматик скажет иначе…» И забыл, что хотел сказать. В эфир понеслось полное молчание. И тут она почти без промедления вставила: «Вы правы, прагматику нечего будет сказать».

Случалось ли вам видеть ее в телешоу?

Несколько раз. Однажды это было, как мне кажется, в шоу Леса Крейна, ведшего на местном нью-йоркском телевидении программу вопросов и ответов. Это было в 1964 году, вскоре после того как в Плейбое появилось ее интервью. Он начал с того, что сказал: «Мисс Рэнд появилась в мартовском номере Плейбоя. Но не в качестве дамы с обложки». Она рассмеялась и сказала: «Благодарю вас». Еще помню, как кто-то позвонил на студию и сказал: «Вы тут утверждаете, что надо полагаться на свои силы и все такое. Однако на деле в жизни, в карьере без чужой помощи не обойтись. Кто помогал вам на старте литературной карьеры?» И она ответила: «Никто, мой милый».

Было еще одно шоу, которого я не видел, но она рассказывала мне о нем[245], где зрители должны были догадаться, с кем имеют дело. Она выбрала Аристотеля в качестве наиболее симпатичного ей персонажа мировой истории, и телевизионщики закрыли ее лицо маской Аристотеля. Она сидела в таком виде перед зрителями, которые должны были догадаться, кто она.

Случалось ли вам посещать лекции мисс Рэнд в университете?

Я основал в Бруклинском Колледже один из первых клубов Айн Рэнд, и она приехала, чтобы выступить перед нами. В аудитории собралось более тысячи человек. Это происходило весной 1963 года. Ее лекция носила название «Новый фронтир фашизма», и Айн полностью захватила внимание аудитории. После этого в кампусе было много споров.

Осенью 1965 года я получил свою первую преподавательскую работу по философии — должность с частичной занятостью в Институте Пратта, Бруклин. Там преподают искусство, архитектуру и технические науки. Я вел вводный курс по философии, но имел еще часы по эстетике. И я спросил ее, может ли она приехать и выступить перед моими студентами. Я сказал, что лекция будет открыта для всех желающих, и она согласилась, однако вопросы могли задавать только студенты группы, прочитавшие в качестве домашнего задания «Психоэпистемологию искусств». Я поехал за ней в своем крохотном «Фольксвагене» и отвез назад. Айн произвела фурор среди моих студентов.

Расскажите мне о тех философских дискуссиях, которые вы вели с ней.

В речи Рорка, героя романа Источник, я прочел, что этика основана на предпочтении выбора жизни или смерти. Обыкновенно считается, что подобная постановка вопроса восходит к Атланту. Но Рорк говорит: «Однако истинный выбор производится не между самопожертвованием и господством. Выбирать следует между независимостью и зависимостью. Между жизненным кодексом творца и жизненным кодексом паразита. Вот его настоящая суть, выбор между жизнью и смертью». И я сказал ей: «Знаете, я всегда представлял себе подобную оценку как начало речи Голта, однако пассаж этот нашел в Источнике». Я думал, что показываю ей в ее собственном произведении нечто такое, о чем она позабыла. И Айн ответила: «Действительно, так, но в то время, когда я писала эти строки, я не понимала еще, что собственные ценности имеются и у сорняков». То есть даже у самых неприхотливых растений есть свои ценности. Таким образом, она хотела сказать, что представление о жизненных ценностях зависит от представления о жизни. Важно подчеркнуть, что она сказала, что «поняла это только потом». То есть тогда, когда писала речь Голта.

Примерно в то же время я начал читать друзьям курс философии Аристотеля и записал его на ленту. Последняя лекция была посвящена истории влияния Аристотеля вплоть до объективизма. И однажды я спросил, не хочет ли она прослушать эту лекцию. Айн заинтересовалась, и мы прокрутили ленту. В каком-то месте лекции я сообщал слушателям, что существует некая книга Liber de Causis[246], которая в Средневековье приписывалась Аристотелю, но содержащая теологическую, платоническую тенденцию, что и заметил в конечном итоге Аквинат. Помню, как она сказала: «Он не мог не заметить этого». Эта небольшая подробность свидетельствует о ее восхищении Фомой Аквинским, тем, что он не мог упустить из вида ни одно не аристотелевское положение, хотя все его предшественники этого не заметили.

Она произвела на меня глубокое впечатление своей способностью говорить почти на любую тему и высказывать при этом интересные мысли. И сколько бы ты ни знал ее мысли по любому конкретному поводу, она всегда умела удивить чем-то новым. Ум ее никогда не прекращал работать. Причем дело было не только в том, что у нее постоянно рождались новые идеи, но в том, что ее прежние мысли были настолько полны содержанием, что в них можно было копаться буквально без конца. Теперь я вижу это в публикуемых ныне ее более ранних произведениях и документах.

Знакомили ли вы с ней известных вам профессоров?

Я начал преподавать в Колумбии в 1964 году и вел вместе с Рэндоллом[247] два курса — общей истории философии и философии Аристотеля.

Она послала ему экземпляр своей рецензии, однако он никак не отреагировал. Тогда я сказал, что лично заинтересован в ней, и думаю, что личная встреча доставит им удовольствие. И мы договорились пообедать в Колумбии. За ланчем присутствовали он, его жена, Айн и я.

Он оказался очень застенчивым человеком — лучшее определение трудно найти. И не слишком разговорчивым. Она едва ли не первым делом сказала, как ей нравится его книга. И спросила, не чувствует ли он себя одиноким в профессии благодаря своему уважению к Аристотелю и к разуму.

Это интересно, потому что она сразу пошла в открытую, надеясь завязать контакт, ибо, если он скажет «да», тогда бам! Дело сдвинулось с мертвой точки. Однако вопрос смутил его, поскольку она, возможно, задела нечто такое, что он старался отрицать всю свою жизнь. В итоге он усмехнулся и, приняв оборонительную позу, проговорил: «Ну что вы, я всегда могу поговорить с мистером Готтхелфом».

Сразу она не сдалась, напротив, обратилась к теме разума и сказала что-то вроде: но разве не верно, что большая часть нашей профессии противоречит уму? Он погрузился в пустые и неопределенные отговорки, отделавшись пустыми словами вместо четкой формулировки. Тут она, по-моему, и сдалась. Но по ходу разговора сказала, что не согласна с его восприятием Аристотеля как отца государства всеобщего благоденствия.

Когда мероприятие закончилось, Айн в смятении сказала мне: «Не могу с ним говорить. Из него клещами слово не вытянешь». Я согласился: «Да, это трудно. Но иногда мне удается выжать из него побольше». Она была разочарована, потому что Рэндолл явно находился в угнетенном состоянии, и ей хотелось вызвать его на разговор.

Айн также общалась с Брандом Бланшаром[248]. По ходу дела они обменялись книгами. Она послала ему Добродетель эгоизма, а он ей свой труд по этике Рассудок и добродетель (Reason and Goodness)[249]. Прочитав эту книгу, она сказала мне с улыбкой: «Он не из наших друзей». Разочарование ее было вызвано тем, что Бланшар включал в свою «личную галерею героев» этической философии портреты Платона и Юма[250], забывая об Аристотеле.

Я вступил в переписку с Бланшаром. Время от времени он писал рецензии для Нью-Йорк таймс, и я попытался уговорить его написать рецензию на Добродетель эгоизма. Он ответил, что не любит рецензировать книги, когда совершенно не разделяет их главный тезис. И тем не менее он сказал — и я полагаю, вполне искренне, — что считает Айн интересным мыслителем.

Случались ли у вас другие дискуссии относительно профессиональных философов?

Помню, один такой случай произошел во время телефонного разговора с Айн.

Я рассказал ей о своем успехе в технической проповеди объективистской позиции — речь, кажется, шла о концепциях — в разговоре с одним моим знакомым, известным молодым философом. И подчеркнул, что добился успеха не посредством выражения принципов объективизма современным философским языком, но построением от нуля собственного объективистского контекста с помощью живших раньше философов. Я сказал ей, что мой философ более или менее уразумел идею. И когда я закончил свой рассказ, мне показалось, что я вижу, как Айн улыбается на том конце провода. Она сказала: «Ну, раз вы способны на это, отлично, мне такое не удается».

Рассказывала ли вам мисс Рэнд о своей жизни в России?

Нет, но однажды Леонард [Пейкофф], Гарри [Бинсвангер], Гессены и я поехали в Принстон с Айн и Фрэнком, когда там выступала с лекцией Лилиан Гиш[251]. Айн и Фрэнк планировали пройти после лекции за кулисы.

Однако в своей лекции Гиш что-то сказала о том, что намеревается посетить Россию, и это вывело Айн из себя. Она сказала Фрэнку: «Вот что, после таких слов я не хочу здороваться с ней. Не хочешь ли ты сделать это один?» Фрэнк все понял, отправился за сцену и поговорил с Гиш.

Айн была по-настоящему рассержена, и скорее ей было обидно, что человек, о котором она слышала от Фрэнка столько хорошего, может считать Советский Союз цивилизованным местом. Она была лучшего мнения о Лилиан Гиш.

Ранее в тот же самый вечер один из нас спросил ее о том, следует ли считать немые кинофильмы отдельным жанром, и она сказала: «Нет. Немое кино скорее подобно пантомиме». Я думаю, она часто говорила это в других местах: озвучка фильмов скорее завершила полноту жанра, чем создала новый жанр; и немой фильм подобен пантомиме, где актер ограничен в средствах общения.

Что мистер O’Коннор рассказывал о своей встрече с Лилиан Гиш?

Она помнила его по работе в студии Гриффита, и они недолго поговорили о том, как впоследствии сложилась их жизнь. Полагаю, что Лилиан Гиш было известно о произведениях Айн Рэнд, однако я не помню никаких оценок с ее стороны.

Как вы стали составителем указателей для произведений мисс Рэнд?

В 1964 году я составлял индекс для книги Добродетель эгоизма, а в 1966-м — для книги Капитализм. Незнакомый идеал. Согласно нормальной процедуре, издатель заказал индекс Добродетели эгоизма кому-то другому, однако Айн этот указатель не понравился. Тогда ей сказали: «Если вы найдете составителя сами, мы ему заплатим». Она попросила меня, и я согласился.

Мы с ней сверили мой набросок указателя постранично, и она подтвердила: «Да, все правильно, это взято именно отсюда», отрицаний было немного. Когда мы добрались до пункта о коллективизме, она сказала: «Постой-ка, а разве про коллективизм ничего не сказано в такой-то и такой-то статье?» Она удивительно хорошо помнила собственные работы, и я был удивлен тем, насколько изумительно она помнила отдельные подробности.

Во время этой работы возник вопрос относительно ее определения разума. В Атланте разум определяется как «средство, воспринимающее, определяющее и интегрирующее материал, предоставляемый чувствами человека». В Этике объективизма, написанной четыре года спустя, в 1961 году, разум определяется как «средство, определяющее и интегрирующее материал, предоставляемый чувствами человека». Здесь было исключено слово «воспринимающее». И я спросил, почему она это сделала.

Она сказала, что этот вопрос поднял Натан [Бранден] — что писать «воспринимающее» в определении может привести к такому толкованию, что восприятие внутренне требует разума или концепций — и таким образом свидетельствует о том — как считали подобные Бланшару идеалисты, — что сознание конструирует тот мир, который мы воспринимаем. Она не допускала подобных мыслей и потому опасалась, что это самое «воспринимающее» может быть понято подобным образом.

Когда мы занимались указателем, Фрэнк обратился к ней и сказал, что Элоис приготовила обед. Айн уже предложила мне остаться на обед, чтобы после него мы продолжили работу и закончили ее. Я, конечно же, согласился. Спустя какое-то время Фрэнк снова вошел в кабинет, уже с достаточно сердитым видом. Он сказал: «Элоис потратила много времени на готовку, и она расстроится, если обед простынет». Сам тон его предполагал, что подобная ситуация возникала не впервые. Он вышел, она повернулась ко мне, улыбнулась и сказала: «Фрэнк прав». Мы отложили свои бумаги и встали от стола. При этом я ощущал, что всей своей позой она говорит, что да, такое уже случалось, и Фрэнк имеет все основания быть недовольным мной. Эта улыбка и слова «Фрэнк прав» оставили глубокий след в моей памяти. За обедом не ощущалось никакой напряженности.

Мисс Рэнд когда-нибудь редактировала ваши работы?

Да, это происходило в отношении Указателя философа (The Philosopher’s Index), публиковавшего краткие конспекты или резюме статей, появляющихся в философских журналах, и индексировавшего их по теме. Издатели Указателя получили грант на осуществление подобной работы в обратной перспективе до 1940 года. Для этой работы наняли меня.

Я рассказал Ричарду Лайнбеку, издателю Указателя, что очень интересуюсь Айн Рэнд и что она написала много философских работ, неизвестных широкой публике, которые следует включить в Указатель. Он ответил нечто в таком духе: «Да, мне также кажется, что в ней кроется много больше, чем признают некоторые философы. Действуйте. Сделайте резюме, и я включу их в ретроспективный указатель». Я получил на это одобрение со стороны Айн.

Работа, в сущности, состояла в том, чтобы прочитать каждую статью, которую я считал философской, написать ее краткое содержание, уложившись не более чем в семьдесят пять слов, и выбрать несколько тематических рубрик, в которые ее можно поместить. Я отослал свои резюме Леонарду, который отредактировал их, после чего переслал Айн, сделавшей окончательную редакцию, после чего мы, Айн, Леонард и я, провели телефонную конференцию.

Итак, она действительно редактировала меня — или точнее, мое изложение ее идей. Она переписала те из них, где, по ее мнению, я не понял главного. Иногда она меняла несколько слов, иногда все резюме. Иногда оставляла все как есть. После чего я перепечатал окончательный вариант и передал его издателю, который включил в ретроспективный Указатель примерно шестьдесят различных статей, в основном написанных ею, однако среди них было несколько принадлежащих Леонарду и совсем немного написанных Джорджем Уэлшем. Некоторые статьи она посчитала не философскими, и они не были включены. Книги, конечно, вошли без исключения. Это издание стало первым обстоятельным перечнем ее философских трудов в составе академического библиографического инструмента.

Рассказывала ли она вам какие-нибудь истории о своих отношениях с издателями?

Да, например, для Добродетели эгоизма она просила на переплет ткань сине-зеленого цвета, так, чтобы корешок был скорее зеленого оттенка, а сама обложка уже синеватой. Издатель сделал сначала наоборот, и она попросила, чтобы цвета поменяли, так, чтобы они отвечали ее любимой гамме.

Другая история, которую она рассказывала мне, относилась к первоначальной бумажной обложке Атланта, на которой была изображена стоящая фигура мужчины, обратившего вперед ладони. После лекции в NBI она сказала мне, что художник сделал фигуру чересчур атлетичной, и она попросила его убрать лишнюю мускулатуру. Однако и этот вариант показался ей чересчур атлетичным… в итоге ей пришлось взять художника за руку и самостоятельно вывести контуры тела.

Обратимся теперь к книге мисс Рэнд Введение в объективистскую эпистемологию [далее ВОЭ].

Весной 1963 года после устроенной мной ее лекции в Бруклинском институте группа студентов отправилась обедать вместе с ней. Потом я рассказал ей о разговоре со студентом, в котором он настаивал на том, что определения субъективны, и по сей причине мы не в состоянии разрешить ни один философский вопрос. И я сказал ей: знаете ли, нам и в самом деле необходима эта книга по эпистемологии, o теории концепций, определений и всего подобного. На что она отозвалась коротким: «Гм-м».

Потом, когда она начала писать этот труд по эпистемологии, а возможно, еще до того, она сказала мне, что именно этот наш разговор и кое-какие предварявшие его соображения Леонарда стали для нее стимулом, побудившим к написанию этой работы. И я запомнил, что в ее понимании именно мой разговор подтолкнул Айн к написанию этой работы. По прошествии нескольких лет, подписывая мне эту книгу, она написала: «Аллану: книга, о которой вы просили меня несколько лет назад. С наилучшими пожеланиями и к вящей пользе». В итоге получилось, что наши с Леонардом поползновения подтолкнули ее к созданию этой работы. Приятное ощущение.

Вы имели возможность прочитать ВОЭ перед публикацией этой книги?

Мы с Гарри прочли первый вариант этой работы до публикации. Это была вещь удивительная и новаторская. У меня есть смутное ощущение, что она написала про математическую бесконечность нечто, показавшееся мне не вполне правильным, и она после этого изменила формулировку. Однако книга оставила по себе самое яркое впечатление.

Вы обсуждали с ней эту работу?

В это время я обсуждал несколько вопросов с Леонардом, так как он регулярно встречался с ней, потому что готовился или к чтению курса лекций в Денверском университете, или к своему курсу в NBI: «Объективизм и теория познания». Однако не помню, чтобы систематически обсуждал эту тему с Айн до мастерской ВОЭ.

Она также говорила, что когда наконец засела за эпистемологическую книгу, то нашла процесс очень легким… текст как бы самостоятельно ложился на бумагу, потому что давно вызревал в ее подсознании. Интересно отметить, что некоторые из определений, например, «единицы», опубликованных в версии 1966 года, отличались от тех определений, которые они с Бранденом давали мне в 1963 или 1964[252] годах.

Как появилась на свет мастерская ВОЭ?

О ней мне рассказал Леонард, пригласивший меня на заседание. Не помню, как в точности это выглядело, однако, как мне кажется, идея заключается в том, чтобы подобно курсам публицистики учить авторов для работы на журнал Объективист; мастерская должна была учить кадры объективистской эпистемологии, чтобы они могли преподавать ее или использовать в своей работе. Не сомневаюсь в том, что первоначальный посыл был именно таким. И это помогло мне. То есть я ощутил огромную разницу. Та работа, которую я проделал в процессе подготовки, и то, что я понял в процессе этой работы, воистину заточили мое понимание теории и метод мышления — просуществовавший до сего дня.

В первой мастерской было много народа. Леонард исполнял обязанности хозяина, и он сразу сказал, что, имея полный доступ к Айн, много вопросов задавать не будет, однако примет участие в дискуссии. Старшими были Джордж Уолш и Джон Нельсон, знакомые Леонарду по Денверу. Философов представляли Гарри, я и Майк Берлинер. Кроме того, были еще несколько физиков и другие люди, которых я не запомнил.

План состоял в том, чтобы назначенная персона в течение примерно часа задавала вопросы Айн. Этот час должен был задать направление заседанию, а также предоставить возможность задающему получить ответ на свои недоумения.

Первое же заседание продлилось около девяти часов, включая перерыв на обед, заняв, таким образом, около семи часов. Айн обладала колоссальной энергией и могла бы проработать всю ночь напролет.

Первое заседание Джордж Уолш начал с вопросов по первым двум главам. В начале второго заседания Джон Нельсон задавал вопросы по третьей главе «Обобщение обобщений». Я был третьим, однако меня попросили задавать вопросы по всей книге, поскольку Айн решила, что больше заседаний не будет. Она не хотела продолжать работу в прежнем формате. Леонард сообщил мне, что она намеревается продолжать заседания в своей квартире при сокращенном составе участников, однако официально эпистемологическая мастерская завершила свое существование после трех заседаний.

Айн решила, что первое заседание заняло слишком много времени, поэтому длительность второго была ограничена пятью часами. Тем не менее, на мой взгляд, ей было скучно выслушивать столько несущественных и неинтересных вопросов, хотя лучшие из них привлекли к себе ее внимание, и многие вопросы она сочла ценными.

Ну а мы были ошеломлены потоком новой информации. Здесь можно было спросить буквально обо всем, что ты думал на поднятую тему, поскольку такие рассуждения приветствовались. Поэтому занятия щедрой рукой возмещали потраченное на них время и обогащали. Возможность задать свои вопросы Айн Рэнд приносила неописуемое интеллектуальное наслаждение. С моей точки зрения, это было так, как если бы в комнате вдруг появился сам Аристотель.

Как вы описали бы ее во время этих семинаров?

Думаю, она испытывала тихую радость, когда ей задавали разумные вопросы, и получивший ответ на свой вопрос реагировал какой-то фразой, свидетельствовавшей о том, что он все понял. Подозреваю, что она также испытывала некоторую напряженность, когда ей задавали вопросы в каком-то странном и неожиданном контексте. Тем не менее напряженность, буде таковая действительно существовала, являлась скорее интеллектуальной, чем эмоциональной, в том плане, что ей было важно понять, что ей говорят, так как цель мероприятия заключалась как раз в ее ответах. Я фокусировал свое внимание не на ее реакции, но мог заметить, что большую часть времени она получала удовольствие от процедуры. И когда она говорила «именно так» в ответ на нечто сказанное ей — я ощущал, что наступил приятный для нее момент. Кроме того, она очевидным образом любила объяснять.

Но и в этих технических дискуссиях приключались свои сюрпризы. И Айн была неисчерпаема. Что касается того, что можно было узнать, уместно назвать подобные собрания «незаменимыми».

Завершая первую мастерскую, она рассказала нам о том, как попала к самой сердцевине своей теории[253].

Давала ли вам мисс Рэнд какие-либо приватные советы?

Однажды мне случилось переговорить с ней по действительно очень личному вопросу, но мне хотелось бы упомянуть об этом, поскольку сам случай характеризует ее методику. Я почувствовал, что неким образом предал ее. Я позвонил ей бесспорно в расстроенном состоянии. Однако она хотела знать только одну вещь, и я ответил ей: «Нет, я этого не делал!» И она сказала только одно: «Ну и хорошо». Я хочу этим сказать только то, что она была очень чувствительным в психологическом отношении человеком. Она видела, что я делаю, как видела и ту ошибку, которую совершаю в психоэпистемологическом отношении. И она обратилась к уместным в данной ситуации философским принципам. Она как будто придавала ситуации тот вид, в котором я мог понять ее. Она сказала: «Вы впали в гегельянство. И ожидаете, что познаете сначала все, а потом уже частность». И я сразу же понял, на что она указывает.

Итак, в первую очередь она хотела знать, не совершил ли я поступка, который можно было бы счесть аморальным или предательским. И как только стало ясно, что я не совершил ничего такого, стал возможен дальнейший разговор. В этой ситуации она обнаружила то же самое желание, о котором я уже упоминал выше — помочь мне увидеть нечто интеллектуальным образом. И это было именно то, в чем я нуждался.

Кстати, работая над указателем, я один или два раза обедал в ее доме. При этом присутствовала очень привлекательная женщина, также интересовавшаяся мной. A потом она увлеклась другим молодым человеком и стала объяснять, почему разочаровалась во мне. Одна из причин заключалась в моей излишней полноте, я сказал об этом Айн, и она ответила примерно следующее: «Я бы так не сказала. На ее месте я бы подтолкнула мужчину к тому, чтобы он занялся сгонкой веса, однако по такой причине нельзя отказываться от человека». То есть с ее точки зрения внешность имеет значение, однако существуют и другие способы уладить этот вопрос, кроме разрыва отношений.

Мы также обсуждали ощущение, испытываемое многими людьми, а иногда приходившее и ко мне, состоящее в том, что они никогда не встретят романтического партнера, которого можно любить весь остаток жизни. И она сказала мне нечто, навсегда запомнившееся мне, и я пересказывал ее слова людям, испытывавшим аналогичные чувства. Она сказала: «Но вы же не урод, так?» И я сказал: «Нет». — «А значит, должны найтись и подходящие вам девушки. Нужно только отыскать их». Она имела в виду, что человек становится определенного рода личностью, приобретает определенные ценности и определенный характер, а значит, и другие люди могут разделять подобные ценности, иметь схожий характер и разделять стиль твоей жизни. Ну, как в анекдоте про Нью-Йорк: дело в том, что даже если таких, как ты, один на миллион, то в Нью-Йорке вас восемь человек.

Случалось ли вам видеть, как кто-то другой давал ей советы?

Я присутствовал при том, как 18-летний сын новой знакомой пытался объяснить Айн, почему он считает, что она должна иначе преподносить миру свои идеи. Если бы это сказал ей не сын новой подруги, она не стала бы даже слушать его. A так она ответила ему строгим, но теплым тоном: «Видите ли, молодой человек, я уже давно занимаюсь этим делом». А могла бы сказать: «С чего это вы решили, что лучше, чем я сама, сумеете излагать мои собственные мысли?» Что-что, а это она умела делать великолепно.

Какие аспекты ее романов вам случалось обсуждать с ней?

Мы разговаривали с ней об Атланте. В частности, о сцене на юбилее Риардена, когда Франсиско говорит Саймону Притчетту, что является учеником Хью Экстона. Там, где женщина говорит, что Притчетт учил тому, что ничто — это все что угодно, и Франсиско говорит о Хью Экстоне, что тот учил тому, что все есть нечто. Она сказала мне, что это одно из ее любимых мест в романе, и что ей очень приятно, что она сумела овладеть этими очень абстрактными идеями: ничто — это все что угодно, все — это нечто, — и использовать их в драматической сцене.

Она также говорила, что ей нравится то, как она сумела выразить смысл гегелевской рациональной вселенной в той сцене, когда Дагни и Оуэн Келлог посреди ночи идут по железнодорожному пути в поисках телефона: «…пространства, которое есть не свет и не тьма, почва не вязкая и не упругая, туман сразу неподвижный и движущийся». Вот два примера того, как две очень абстрактные философские идеи создают литературный контекст, смыслы которого пересекаются самым драматическим образом.

Еще она гордилась описанием звука сирены на заводе Риардена, под стон которой из печи изливается металл. Она говорила, что в литературе одной из самых трудных вещей является передача идеи звука. И считала, что в данном месте достигла совершенства.

В части ответов на вопросы она рассказывала об имени Уэсли Мауча (Mouch). Тема эта возникла, когда кто-то сказал: «Уэсли Муч (Mooch)». Она пояснила: «Нет. Он не Уэсли Муч (Mooch). Он — Уэсли Мауч (Mouch)». Ибо это имя она создала, соединив слова «mouse, мышь» и «mooch, бездельник».

В отношении Голта она рассказала, что не помнит, откуда взяла это имя. Еще был вопрос о Хэнке Риардене, что-то вроде: Дагни и Риарден первоначально были всего лишь деловыми партнерами, почему же в таком случае Дагни зовет его Хэнком? Она ответила, что в американских деловых кругах принято в разговорах между собой пользоваться уменьшительными именами или кличками. И хотела зафиксировать эту подробность.

Еще она говорила, что молодая Кэтрин Хепбёрн была бы превосходной Дагни, имея в виду ту Хепбёрн, какой она была в 1930-х годах.

Я спрашивал ее о том, случалось ли ей перечитывать Атланта. Она ответила: «Очень редко. Всякий раз, перечитывая его, я погружаюсь в мир этих людей, и на то, чтобы выйти из него, необходимы недели».

Рассказывала ли вам мисс Рэнд о каком-нибудь своем новом литературном произведении, над которым работала?

Во время одного моего визита она упомянула, что только что получила аванс за свой следующий роман. Я спросил ее, о чем он будет, но она ответила: «О, пока об этом нечего говорить». Еще она сказала, что ни одна еще женщина-писатель не получала такого огромного аванса. Речь шла, кажется, о четверти миллиона долларов. Какое-то время спустя тема аванса снова всплыла, и она ответила: «О, я вернула его обратно». Это случилось после того, как она раздумала писать роман.

Давайте перейдем к другим темам. К Аристотелю?

Кто-то писал, что в конце 1940-х годов она приобрела «полное собрание сочинений Аристотеля». Поэтому я спросил ее о том, правда ли это, однако она ответила, что купила только Основные работы Аристотеля Маккиона (McKeon Basic Works of Aristotle), содержавшую большинство его философских сочинений, но не полные двенадцать томов.

Элеонора Рузвельт?[254]

Она называла Элеонору Рузвельт «энергией без толка». Таковым определением она характеризовала людей суетливых, но не способных достичь чего-то значительного. И миссис Рузвельт была для нее примером этого тезиса.

А как насчет веса?

Иногда она сражалась с лишним весом — в том плане, как понимала его. Что касается роста — Айн приобрела туфли на платформе, когда они были в моде, так как казалась в них более высокой.

Случалось ли вам разговаривать с ней относительно того, как она использовала свой разум?

Да. Один только раз. Айн сказала мне, что ей повезло в том, что она очень рано направила себя в нужную сторону. То есть к вопросам о причинах, к переходу на следующий уровень абстракции, к поискам основ. Она выбрала для себя подобную деятельность, однако таковая требовала открытия, и потому она могла понять людей, продвигавшихся более долгим путем к открытию этой методологии, если оно имело место. Она ощущала свою удачу — что было для нее вовсе не типично — в том, что рано отыскала ее, и считала, что если кому-то потребовалось дольше идти к этой здравой психоэпистемологии, то не стоит возлагать на него вину за это.

Она любила каких-нибудь поэтов?

Однажды она сказала, что ей нравится Суинберн[255].

Случалось ли мисс Рэнд беседовать с вами о других философах помимо Ницше и Аристотеля?

Ну, в известной степени о Платоне. На страницах Атланта Хью Экстон говорит, что в возрасте шестнадцати лет Джон Голт задал такой вопрос по метафизике Платона, который самому Платону следовало бы задать, исходя из соображений здравого смысла. Мы с Леонардом спрашивали у нее, какой именно она имела в виду, предполагая что-нибудь вроде «аргумента третьего человека» на Платонову теорию идей — хотя и не именно этот вопрос, — однако она сказала, что не имела в виду ничего конкретного.

Как насчет Канта?

Этика Канта основана на принципе «универсализации», требующем, чтобы человек поступал согласно максиме, которую можно преобразовать в универсальный закон. В ходе разговора о Канте она сказала: «Мне всегда хотелось написать статью о принципе универсализации, o том, что в нем правильно — потому что правильно в нем нечто важное — и что неправильно».

Обсуждали ли вы с ней ее планы относительно написания публицистических и философских работ?

Во время шестичасовой беседы, состоявшейся в ее квартире в 1963 году, мы немного поговорили о ее дальнейших планах. В то время я заканчивал университет по математике, и мы обсуждали мое мнение о том, что принципы философии математики существенно зависят от отношения к универсалиям, что традиционные школы философии математики двадцатого века неявным образом происходят от трех ошибочных школ философии универсалий, причем отсутствует даже современная аристотелианская школа философии математики, не говоря уже об объективистской. Она сказала тогда: «Ну, я пообещала себе самой, что когда мне исполнится семьдесят лет, займусь философией математики». Это было в 1963 году, и она уже делала кое-какие заметки о связи между концепциями и математикой[256].

Разговаривали ли вы с ней о Линдоне Джонсоне?

Однажды я сказал ей: «Джонсон кажется мне в точности похожим на мистера Томпсона». И она согласилась: «Это заметно, однако мистера Томпсона отливали по модели Гарри Трумэна».

Согласно вашим собственным наблюдениям, следовала ли она сама проповедуемой ею методике?

Следовала. Однако здесь крылось нечто большее, чем практическое применение собственной проповеди. Ее действия без всякого принуждения проистекали из ее собственного образа мыслей. Я не могу представить себе того, чтобы она поступила вопреки собственным убеждениям. Она была очень закрытым человеком, поэтому никаких внешних свидетельств внутренней борьбы, если таковая и существовала, заметить было невозможно, однако я чувствовал, что она абсолютно честна перед самой собой и перед миром. Никаких внутренних раздоров, никаких противоречий. Такой она была во все времена нашего знакомства. Словом, она была крепка как камень.

Каким образом закончились ваши взаимоотношения с мисс Рэнд?

В конце 1970-х годов я перестал занимать активную позицию в движении и не так часто встречался с Айн. Но в ноябре 1981 года, когда она направилась в Новый Орлеан, чтобы прочесть лекцию, мы случайно встретились на Пенсильванском вокзале в Нью-Йорке. Сопровождавший ее Гарри заметил меня, подошел и сказал: «Айн уже здесь, мы едем в Новый Орлеан читать лекцию». Поэтому я отправился в особый VIP-зал компании «Амтрак», чтобы увидеться с ней. Мы недолго поговорили о том, как провели последние несколько лет. Она рассказала мне о причинах, побудивших ее предпринять поездку в Новый Орлеан.

Я всегда останусь благодарным этой возможности повидаться с ней, потому что знакомство наше явно подходило к концу. Я не видел ее долгое время и поэтому с особенной ясностью увидел, как она сдала, и был опечален этим, хотя ее упадок сил в исполнении другой персоны мог показаться вспышкой активности. Она казалась не настолько бодрой, как в прежние времена, и явно физически ослабела и устала. Я сохранил об этой встрече самые приятные воспоминания, и тем более благодарен представившейся мне возможности, потому что снова услышал об Айн уже то, что она заболела во время путешествия. Потом мне позвонил Гарри и известил о ее смерти. Он рассказал мне, что сперва будет прощание, а потом похороны. Учитывая свои преподавательские обязанности, я мог побывать только на чем-то одном и предпочел пойти на похороны.

Как вы простились с мисс Рэнд на вокзале?

Едва ли мне могло прийти в голову, что эта встреча может оказаться последней. Она рассказала мне, что устроители лекции в Новом Орлеане приготовили для нее специальный личный вагон. Она рассказывала об этом с каким-то детским удовольствием, и я сказал: «Вот и отлично, пусть дорога окажется приятной для вас. Надеюсь, что и лекция сложится удачно».

Вы говорили мисс Рэнд что-нибудь о ее свершениях в дополнение к тому, что сказали ей в вашем первом долгом разговоре?

Да. Это случилось после того, как я прокрутил ей ленту с записью упомянутой выше лекции о влиянии Аристотеля на последующую мысль. Мы разговаривали, и она подчеркивала все величие Аристотеля. И я сказал ей: «Знаете, а ведь и вы сделали для сознания то, что Аристотель сделал для бытия». Кажется, я сказал ей, что Аристотель дал нам принцип, согласно которому бытие обладает подлинностью. А она научила нас тому, что подлинно и сознание. Он внес в мир ясность — сущности, свойства, причины и следствия и так далее. Она сделала то же самое для сознания — концепциями, свободной волей, искусством и многим прочим. И она признавала это. Однако никогда и никому не позволила бы сказать, что она превзошла величием Аристотеля. И я никогда не испытывал искушения сделать это.

Мне до сих пор очень не хватает ее. Однако я не высказываю претензий к ее смерти. Я провел в ее обществе отпущенное мне для этого время. Разве не благосклонна к нам эта Вселенная, если я был знаком с Айн Рэнд?