Джон Ридпат

Джон Ридпат поддерживал знакомство с мисс Рэнд начиная с 1962 года до ее смерти в 1982 году. Он в течение тридцати двух лет, основываясь на ее идеях, преподавал историю мысли и экономику в Йоркском университете, Торонто, Канаде, а также выступал в защиту капитализма в университетах Северной Америки и Европы.

Даты интервью: 10, 11 и 22 июля 1999 года.

Скотт Макконнелл: Как случилось, что вы познакомились с Айн Рэнд?

Джон Ридпат: Весной 1961 года, получив степень бакалавра технических наук в Университете Торонто, я работал в компании, занимавшейся кондиционерами. Друг одолжил мне роман Атлант расправил плечи, полностью поглотивший меня тем летом, но только как художественное произведение. В конце осени 1961 года я возвратился в Торонто и увидел в газете объявление о том, что Натаниэль Бранден будет проводить лекцию об идеях Айн Рэнд.

Эта лекция стала поворотной в моей жизни. Мне было двадцать пять лет, я плохо разбирался в гуманитарных вопросах и — не умея понять свою собственную жизнь, не говоря уже об истории — погружался в цинизм. Та лекция произвела на меня впечатление, прежде всего, не философскими идеями Айн Рэнд, но ее глубоким проникновением в те идеи, которые лежат в основе жизни и истории общества. И летом 1962 года я вернулся в аудиторию — изучать историю идей.

Как вы впервые встретили ее?

Когда я работал над своей магистерской диссертацией в Университете Торонто, в Нью-Йорке объявили о проведении бала NBI. Я познакомился с ней в перерыве между танцами: увидел, что она осталась одна за своим столиком, подошел и представился.

И о чем вы с ней говорили?

О веселом и счастливом вечере, о значении для меня Атланта и моих выпускных планах. Однако более значимым для меня в тот вечер было не то, о чем мы говорили, но как происходил разговор — ее манера. Здесь, в танцевальном зале, я предполагал встретить интеллектуальный танк «Шерман» — сосредоточенный, серьезный, полный внимания, и был заранее готов к этому. Однако после первых нескольких мгновений я оказался в атмосфере счастья, благожелательности, деликатности, даже душевной теплоты. И с той самой первой нашей встречи до самой последней эта атмосфера сопровождала все то время, которое мне довелось провести в ее обществе.

Давала ли она вам какие-нибудь советы по поводу вашей преподавательской деятельности или академической жизни?

И да, и нет. Что касается преподавания, удача сопровождала меня с самого начала — я начал преподавать в Университете Вирджинии в 1965–1966 гг. Что касается успеха в преподавании, мы обсуждали значение как иерархии, так и примера, но в общем и целом, насколько я помню этот разговор, он скорее напоминал отчет с передовой о выигранной битве, чем наставление главнокомандующего.

Касательно академической жизни она таки дала мне совет. Она помогла мне научиться не учить собственных учителей — вне зависимости от того, насколько они в этом нуждались. A кроме того, предупредила меня о глубине академической коррупции, распространенной куда глубже, чем я мог это представить — во всяком случае, до того, как стал преподавателем в Йоркском университете, Торонто.

Кроме того, по ходу дела она ответила на множество моих вопросов, отчасти относившихся к экономике, но в основном об истории познания и идеях, оставивших свой след в истории философов.

Помните ли вы какие-нибудь из ее ответов?

Да. Например, она говорила о величии Аристотеля, объясняя глубину его интеллектуальных озарений, любовь к научным исследованиям, широту интересов и в особенности независимость, позволившую ему открыть многое, дотоле неизвестное цивилизации.

Помню также одну нашу дискуссию по поводу концепции индивидуализма, которая завела нас к вопросу о первичности индивидуальных сущностей, в свой черед породившему вопрос: «Что такое сущность?» Если сущностью может быть кирпич, то как может быть сущностью стена? В стене много кирпичей, так к чему же относится это понятие — к одному или к другому? Конечно, она могла ответить: это зависит от контекста и может относиться или к тому, или к другому. Путаница возникала из непонимания контекстов. Вот пример тех разговоров, которые мы с ней вели.

Я ярко помню другой пример ее способности погрузиться к основам, чтобы разрешить спор. После ее выступления в Форд Холле, уже в ее гостиничном номере, один из нас спросил, не может ли она разрешить возникший между многими из нас спор. Вопрос состоял в том, является ли частичное банковское резервирование скрытой кражей или законной банковской операцией, благодаря тому что она создает расширенный кредит на заданной базе. Мы — несколько аспирантов, если уже не докторов экономических наук — разделились в мнениях по этому поводу. С характерной для нее сосредоточенностью она задала несколько вопросов, обнаружив удивительное знание дела, и — хоп — ответ становится очевидным. Эта операция вполне законна — суть ее определяется информированным и просчитанным риском и потому не является кражей.

Подобные ситуации могли лишить меня сна на несколько дней после лекций в Форд Холле. Беседы с ней, вне всякого исключения, всегда становились удивительным и вдохновляющим топливом.

Она действительно знала во всех подробностях историю человеческой мысли?

Не во всех подробностях в некоторых случаях, но в главном всегда. Она говорила, что понятие о правах стало столь выдающимся достижением, что лишь немногие понимают его даже теперь. Она могла сказать это не потому, что знала всю историю возникновения этой концепции, но потому что знала основные моменты в истории философии, и то, как они заставили людей воспринимать права человека в неправильной перспективе.

Хорошим примером ее владения идеями является ее отношение к Фридриху Ницше. В 1960-х и 1970-х годах среди ее очернителей стало модно характеризовать ее как современную ницшеанку. Таким образом они отказывали ей в оригинальности, делали излишним всякое открытое упоминание ее идей и связывали ее с мыслителем, которого принято считать прото-наци и безумцем.

Я много читал Ницше и знал, что за всеми его страстями и драмой, как будто призывающими людей к личному героизму и величию, кроется комплекс более глубоких идей, полностью несовместимых с индивидуализмом и потому определенно неприемлемых для Айн Рэнд.

Я спросил мисс Рэнд, стоит ли мне, по ее мнению, написать о том, что она ни в коей мере не находится под любым серьезным философским влиянием Ницше. Она дала свое одобрение. Я засел за чтение Ницше и груды всякой вспомогательной литературы о нем. И в процессе чтения звонил мисс Рэнд или посещал ее. Она помогала мне разбираться с трудными местами, и я беседовал с ней о Ницше. В молодые годы она читала некоторые из его основных произведений, но, как мне кажется, не весь свод, и, во всяком случае, не читала биографий или современных обсуждений. Поэтому ей было интересно узнавать новые грани его воззрений.

В какой манере или методике она объясняла вам эти вещи?

Внимательно, терпеливо и очень, очень сосредоточенно. И благожелательно — в том плане, что она добивалась, чтобы ты понял, чтобы научился, чтобы справился со своими ошибками. Я постоянно ощущал ее терпение, ее уверенность в том, что в конечном итоге я все пойму, и ее уважение к тому факту, что я слушаю, задаю вопросы, учусь и усваиваю — независимо и в своем собственном темпе. Я никогда не ощущал ее разочарования в себе, и она, безусловно, никогда не осуждала меня — в отличие от тех ложных идей, которых я мог придерживаться. Она никогда не стремилась к тому, чтобы я достиг согласия с ней; ее целью было добиться лучшего понимания мной реальности. В то время я совершенно не осознавал того, как щедро тратит она свое время.

Вы говорили, что лучше познакомились с ней в конце 1970-х годов. Как и почему ваши взаимоотношения изменились в последние несколько лет ее жизни?

Сему помогало, во-первых, течение времени, позволяющее глубже познакомиться с человеком. A потом я сделался ее так называемым телохранителем. За сценой Форд Холл Форума располагалась небольшая комнатка, где она раздавала автографы и из которой выходила к ожидавшей ее публике. Она выходила, ее обступали со всех сторон и аплодировали. Однажды в толпе обнаружился молодой человек, пожелавший непременно облагодетельствовать Айн собственным трактатом по эпистемологии, который он считал решительным опровержением ее теорий. Она не хотела брать эту работу, но молодой человек решительно настаивал на своем, и мы уже начинали волноваться. Тут кто-то предложил: «Айн, возьмите Джона под руку. Он самый рослый и скромный среди всех нас, а дальше пойдем тесной группой, чтобы не пропустить к вам никого слишком настойчивого». Так мы и поступили: идея оказалась вполне здравой. Так что каждый год — сперва на Форд Холл Форуме, а потом на прочих мероприятиях — если ей приходилось идти сквозь толпу, она оглядывалась по сторонам и спрашивала: «А где Джон?» Вот таким образом я сделался ее сопровождающим на публичных выступлениях и после них, в том числе на последнем появлении на сцене в Новом Орлеане в 1981 году.

Наши взаимоотношения с ней также менялись в том плане, что в процессе своего обучения я достиг той точки, которая сделала возможными с моей стороны более интересные и сложные вопросы.

Что еще вы можете сказать о ее манере общения?

Мои личные отношения с ней будто бы соединяли в себе интеллектуальное и серьезное с одной стороны, и легкий и веселый, очень приятный разговор с другой. Чтобы более полно охарактеризовать ее манеру, расскажу вам о другом нашем разговоре, не связанном с высокими материями, но кое-что говорящем о ней.

Однажды мы отдыхали после дискуссии, как она выражалась, на «деловые темы», и разговор сам собой перешел к Человеку, который смеется Виктора Гюго. Я рассказал ей о том, что, когда впервые прочитал эту книгу в начале 1970-х годов, она оставила по себе столь яркое впечатление, что в голове моей буквально сложилась киноэкранизация этого романа. Глаза ее зажглись восторженным интересом, и она сказала: «И у меня тоже. С чего начался ваш фильм?»

Я сказал: «Колышущаяся черная вода, плеск волн, звуки драки, а по экрану бегут титры». Она удивилась: «Но почему черная вода?» Я объяснил ей, и услышав мое объяснение, она обрадовалась, зажглась энергией, почти детским энтузиазмом. Более того, вставила этот кадр в свой умственный фильм.

Беседовали ли вы с ней об искусстве?

Не слишком подробно. Но говорили о различных произведениях искусства и моем восприятии их. Помню, что, кроме Гюго, мы обращались к Бетховену, Рахманинову, различным вариантам нравившегося мне джаза, Сирано де Бержераку Ростана, поэзии Ницше и ужасам современного мира искусства.

Что вы говорили о Бетховене?

Мы говорили о нем, потому что он глубоко трогал меня, а ее оставлял равнодушной; она считала, что он допускал существование недоброжелательной, злой вселенной[257]. Я рассказал ей, что сходил на симфонический концерт, чтобы послушать музыку Бетховена, и был глубоко потрясен ею, после чего мы немного поговорили на эту тему, так как ей было интересно.

Задавала ли она какие-нибудь вопросы, чтобы узнать, что именно вам нравится?

Насколько я помню, в каждом конкретном случае общей нитью являлись возникавшие у меня образы, настроения, отклики, связанные с произведениями искусства.

Обсуждали ли вы с ней текущие дела?

Не помню, чтобы мы подолгу говорили с ней о современных проблемах. Помню только то, что подчас она не верила тому, что мы ей говорили. Хорошим примером могут стать Jesus freaks[258] на тротуарах Америки. Она не могла даже представить себе такой глубины порочности, и поэтому считала, что мы шутим с ней.

Расскажите мне об эпистемологических мастерских.

Я жил не в Нью-Йорке, и поэтому посещал только один или два писательских курса, и некоторые — но не все — эпистемологические мастерские. Последние проводились в той же небольшой гостиничной комнате, что и семинары. Активно интересующихся философией было примерно пятнадцать человек, и они сидели с внешней стороны расставленных овалом столов. Нефилософы сидели позади группы, и им не было позволено участвовать в обсуждении. Я принадлежал к числу этих слушателей.

Опишите ее манеру преподавания.

Она являлась без церемоний, рассчитывая на то, что все уже собрались и готовы приступить к делу. И никакой предваряющей болтовни, кроме дружелюбного приветствия. Она садилась, доставала из сумочки сигареты и зажигалку и клала их на стол. Никаких записок. Никаких бумаг. Никакой ручки. Никакого ВОЭ. После чего принимала вид самый серьезный и деловой, и заседание начиналось.

Айн Рэнд была человеком организованным, руководящим, очень властным — но и очень терпеливым в своих объяснениях и внимательным к вопросам. Присутствующие скоро понимали силу и организованность ее ума, включая способность следить за всем происходящим и его связью с тем, что было ранее сказано в мастерских.

Расскажите мне о том, что происходило во время занятий в мастерских.

Собрания, насколько я помню, продолжались три и более часа. Одному из участников заранее давалась тема, а также час на то, чтобы обсудить ее лично с мисс Рэнд в мастерской. Должно быть, какая-то часть ВОЭ, может быть, глава — не уверен. Эта процедура занимала около часа, a потом оставшееся время занимала сессия вопросов и ответов по предложенному материалу. Все ошибки в цитатах из ВОЭ немедленно исправлялись ею. Она помнила не только каждое слово и каждую запятую, но и то, по какой причине они оказались на своем месте.

Поскольку вопросы и комментарии были адресованы ей, она выглядела сосредоточенной, пытливой и деликатной. И чем важнее оказывался вопрос, тем более оживленной и внимательной она становилась. Она проявляла удивительное терпение ради того, чтобы вопрос и проистекающие из него следствия получили адекватное разъяснение, особенно в связи с тем, что некоторые из присутствующих в недостаточной степени понимали объективизм или же, по необходимости соглашаясь с его положениями, находились в плену глубоко ошибочных воззрений или купированных психоэпистемологий.

При всем моем опыте общения с ней эти занятия сделались самой удивительной демонстрацией присущих ей силы ума и благожелательности. Она непринужденно владела огромным объемом информации. Поняв направленный к ней вопрос, она без всякого труда отвечала на него исчерпывающим образом, в том числе заставляя спрашивающего осознать следствия своего вопроса, и даже заранее отвечала на возможные боковые ответвления основной линии дискуссии, к которым последняя, по ее мнению, должна была обязательно прийти. И все это происходило в самой тактичной и выдержанной манере, даже в тех случаях, когда — как мне казалось — ее оппонент переступал рамки приличия и почтительности.

Давайте обратимся к другим аспектам жизни и характера мисс Рэнд. Помните ли вы какие-нибудь примеры проявленного ею чувства юмора?

Она, безусловно, обладала чувством юмора и легко проявляла его. Самым ярким моим воспоминанием остался эпизод, происшедший в ее гостиничном номере после одной из бесед. Я до сих пор вижу ее, откинувшуюся на постель или диван и рассказывавшую нам о том, как они вместе с Изабель Паттерсон пытались изобразить, какой была бы жизнь, если воспринимать ее умом бобра. Она смеялась, с удовольствием вспоминая сценку, a я удивлялся тому, насколько точной была ее память.

Можете ли вы вспомнить какие-нибудь проявления ее гнева?

Только на публике, но не в той приватной обстановке и аудитории, свидетелями которых я был. На публике, однако, случались такие оказии, когда она позволяла себе выразить раздражение, вызванное враждебным и злобным поведением оппонентов и тех людей, которые пытались использовать созданную ею трибуну и аудиторию для выражения пренебрежения и насмешки над нею. Яркий пример подобной ситуации возник во время публичных дебатов, когда Альберт Эллис попытался выставить нелепыми и осмеять героев ее произведений[259]. Она поднялась на ноги и громким и твердым голосом поставила его на место.

Но если ее оппонент соблюдал правила вежливости и обнаруживал серьезный интерес к какому-либо вопросу, она отвечала ему вежливым, серьезным и даже полным заботы тоном. Однако если кто-то проявлял себя неприемлемым образом, такого она быстро срезала или же требовала, чтобы они говорили прямо и не юлили, или же садились на место. Подобные ситуации испарялись столь же быстро, как и возникали, и никогда не отвлекали ее заметным образом от привычной манеры и целей.

Я знаю, что она умела быть очень любящей и непринужденной. И те, кто говорит «с Айн Рэнд невозможно было договориться», свидетельствуют этим только о том, что, разговаривая с ней, пребывали в состоянии напряженности, не умея почувствовать себя непринужденно. Я никогда не боялся ее мнений о себе. Иногда я просто садился в сторонке и наблюдал за тем, как она общается с людьми. И я прекрасно видел, какую напряженность «создавала» Айн Рэнд в других людях, что очень печалило меня, потому что не она являлась ее источником.

Расскажите мне о мистере O’Конноре.

Я не часто имел возможность общаться с ним, однако, когда такое происходило, он всегда оставался одним и тем же. Он с любовью возвышался за нею на заднем плане, наблюдая, но как бы не присутствуя. После бесед нетрудно было заметить, что он обожает свою жену, как и она его. При этом от него как бы исходила аура главного, и когда он замечал, что она устает, то ненавязчиво, но решительно выходил на первый план и вместе с нею желал нам всего хорошего и доброй ночи.

Вы присутствовали на последней речи, произнесенной мисс Рэнд на финансовой конференции в Новом Орлеане в ноябре 1981 года?

Да, присутствовал. Я прилетел тогда из Торонто на эту речь, чтобы проводить мисс Рэнд на выступление и с него. Это было памятное событие. Лимузин подвез нас к какому-то боковому подъезду. К тому времени внутри здания уже собралась порядочная толпа, ожидавшая нас с лихорадочным оживлением.

Народу собралось столько, что устроителям конференции пришлось воспользоваться большим проекционным экраном, чтобы ее могли увидеть и из самых последних рядов. После выступления я застал ее за сценой, мисс Рэнд выглядела усталой, к ней тянулся целый хвост VIP-персон, желавших лично поздороваться с ней, передать свои визитные карточки и предложить, по всей видимости, неограниченные средства на съемку фильма по Атланту, который она только что анонсировала. После, в автомобиле по дороге на ланч, она сказала мне, что обещания эти скорей всего окажутся пустопорожними, поскольку немногие корпорации рискнут на самом деле связать свое имя со столь противоречивым проектом.

Когда вы в последний раз виделись с ней?

Как раз после этого разговора, поскольку она, Элоис и еще несколько человек приехали в индивидуальном железнодорожном вагоне, предоставленном одним из поклонников ее творчества. Она решила ночь после выступления провести в этом вагоне, так что когда она повидалась с теми, кто ждал ее в отеле, и раздала автографы, мы с Леонардом проводили их обеих на вокзал. Когда мы дошли до вагона, она уже казалась очень усталой, однако с восторгом показала нам, насколько роскошен он изнутри. Так что в последний раз я видел ее, когда они с Элоис помахали нам вслед. И всего через несколько месяцев меня совершенно врасплох застал телефонный звонок с сообщением о ее смерти.

Вы были на ее похоронах?

Да. Мы с Джинни, моей женой, прилетели в Нью-Йорк, так что я присутствовал на похоронах и на прощании с ней.

В траурном зале ее друзьям и знакомым была предоставлена возможность проститься с ней в течение часа, тело ее лежало в открытом гробу. Эта часть общей процедуры позволила нам в последний раз высказать свое уважение, поддержать друг друга и проститься с ней. Каждый из нас — почти все, наверно — в какой-то момент подходили ко гробу и прощались с ней.

Играла любимая ее музыка, желающие проститься с ней ожидали на улице, образуя очередь, огибавшую целый квартал. Потом пустили и их — их были сотни, совершенно незнакомых нам людей, они тихо и почтительно проходили мимо ее гроба. В самый последний момент меня попросили присоединиться к сотрудникам безопасности у входа, чтобы они не пропустили нежелательных для нас людей. Но таких не оказалось.

Когда время прощания истекло, Леонард на какое-то время остался с ней один в пустом зале, а потом все мы ушли.

Следующий день оказался пасмурным и безветренным. Когда мы приехали на кладбище в Валгалле, там уже собрались сотни людей. Ветра не было, падали крупные хлопья снега. Над головами символично пролетела стая казарок.

На кладбище для нас был устроен небольшой навес, гроб покрывали желтые цветы. Прочли стихотворение Киплинга Если, после чего покрытый желтыми цветами гроб неторопливо опустили в землю.

Как вы могли бы подытожить свое знакомство с Айн Рэнд?

Двумя мыслями. Во-первых: те, кто стремится умалить ее, совершают — повторяя сочиненное Ницше осуждение христианства — восстание всего, что ползает по земле, против того, что возвышается над нею. Их мнение никак не может отменить факт интеллектуальных и личных высот, достигнутых такими личностями, как Айн Рэнд.

И во-вторых: мне не хватает ее ощущения жизни. В добавление ко всему, чему она научила меня, о чем научила думать, в дополнение к тому направлению жизни, которое она помогла мне избрать, она показала мне через свое ощущение жизни, зачем нужны наши труды и битвы. Они нужны для жизни и счастья.