Вольный сын эфира

На титульном листе сборника «Из четырех книг» Леша начертал: «Милому другу Володе Фрумкину от подголоска Америки». К тому времени (сборник вышел в 2000 году) он уже был ветераном эфира с двадцатилетним стажем. Начал с выступлений в серии «Книги и люди», с 1990-го стал автором еженедельного «Литературного дневника», последний выпуск которого прозвучал в конце ноября 2007-го. «Подголосок» заметно выделялся в ансамбле сотрудников русской редакции «Голоса Америки» – оригинальностью и глубиной мысли, сочным, живым языком, отточенностью формулировок и неповторимой, «лосевской», насмешливо-ироничной интонацией, которой окрашено почти все, что выходило из-под его пера. У начальства хватило ума и такта не вмешиваться в его тексты, не пытаться их постричь под общую гребенку. Откроем один из них: «Каких только собак на просветителей не вешали – и нацизм к ним возводили, и коммунизм, а историк Дэвид Белл из университета Джонса Хопкинса теперь еще возлагает на них ответственность за тотальные войны Hового времени». Нам, рядовым «штатникам», и в голову бы не пришло начать свой скрипт в таком вольном тоне. А тем более в таком, совсем уж бесшабашном: «Сижу я как-то, пялюсь в компьютер, что-то сочиняю, а в левом верхнем углу экрана выскакивает новая “емелька”»…

Львиная доля Лешиного «Литературного дневника» посвящена новинкам американского книжного рынка. Не думаю, чтобы он знакомился с ними по рецензиям: все, что он говорил, носило отпечаток его личности, это были его мысли, его оценки, его язык. Как он, при его сумасшедшей занятости, ухитрялся их прочесть и сочинить маленький шедевр, украшенный оригинальной завязкой и неожиданной, «ударной» строкой в конце, остается для меня загадкой. Как и то, что он, не раздумывая, согласился взвалить на себя еще одну еженедельную радиоповинность: участвовать в дискуссионной программе «Вашингтонские встречи», которую я (с 1991 года) вел с Василием Аксеновым, закончившим к тому времени свою монологическую радиосерию «Смена столиц».

Вася был обаятелен, непринужден, остроумен и – непредсказуем. Особенно когда речь заходила об американских реалиях. Беседуем, к примеру, с Татьяной Толстой. «Мне в Америке удобно, но абсолютно неинтересно, – решительно бросает Таня. – Здесь у вас ничего не происходит. Потому и газеты ваши скучные. Ноль информации». – «Странно, – удивляюсь я. – В “Нью-Йорк таймс”, “Вашингтон пост”, “Уолл-стрит джорнал” десятки страниц – и никакой информации?» – «Да там же сплошь реклама дамских трусиков! – вступает мой напарник Василий. – Таня права, пустые у нас газеты». Далее выясняется, что и с литературой в Америке плоховато: «Страна, в которой не выходят толстые журналы типа “Нового мира” или “Знамени”, не может иметь серьезной литературы». Эту Васину мысль с готовностью подхватывает Татьяна. Я в затруднении: по уставу нашей радиостанции ведущему дискуссию полагается быть нейтральным и в дебаты не ввязываться. «А что ты, собственно, читал из современных американских авторов?» – спрашиваю Василия после окончания записи. И называю наугад роман «Костры амбиций» Тома Вулфа, которым тогда зачитывалась Америка. «Том Вулф? – Вася задумывается. – А, это высокий такой, и всегда в белом костюме? Как же, видел по телику. Но не читал и не собираюсь. Мужчина, который носит белый костюм, идиот и ничего путного сочинить не может».

С приходом Леши «Вашингтонские встречи» зазвучали более основательно и сбалансированно, не утратив при этом остроты и полемичности. Теперь я мог быть спокоен: о чем бы ни зашла речь, в эфире прозвучит голос «не мальчика, но мужа», человека ясного ума и твердых принципов, которому не просто ведомы западные либеральные ценности – они у него в крови. Наши собеседники, в большинстве своем российские литераторы, переживали пору болезненной ломки. Вдруг, в одночасье, обрушилась империя, исчезла цензура, стал ненужным эзопов язык – выработанная годами хитроумная система аллюзий и намеков. Потерян статус «инженеров человеческих душ», а с ним – разнообразные и многочисленные государственные льготы. Леша считал, что оно и лучше: «государственный патронаж», как он выражался, опасен для литературы, надо искать иные, независимые от государства источники финансирования культуры. Настоящий талант, упрямо повторял он, в конце концов пробьется сам, рано или поздно найдет дорогу к читателю.

Не одобрял он и возникшей в интеллигентской среде ностальгии по соцреализму, полусерьезной, полуироничной реабилитации канонов сталинской эстетики. «Соцреалистический китч, – произнес он однажды в своем «Литературном дневнике», – по прошествии времени может казаться забавным, но его скрытое содержание – рабство. Рабское состояние сотворившего картину художника, стремление ввергнуть в рабское состояние соблазнительной лживой картинкой наивного зрителя»[77].