Смысл и звук

Удивительное дело: четкие Лешины суждения и формулировки, наподобие той самой, про рабское состояние художника-соцреалиста, в его исполнении несколько смягчались. В его негромком, деликатном, чуть сипловатом тенорке («осиповед с осипшей глоткой») не было металла и напора, слова произносились раздумчиво, мысль как бы нащупывалась, выверялась, пробовалась на зуб. В импровизационных «Вашингтонских встречах» Лешина речь то и дело перемежалась «э-э-э» и смахивающими на заикание повторами коротких слов, особенно местоимений. Для эфира всего этого было многовато. Требовалась тщательная чистка, которой поначалу я занимался сам, сидя за монтажным станком с бритвой и скотчем. Летом, встретившись в Норвиче, мы продолжили наши беседы, но уже вдвоем, без Аксенова. Записывали их в крохотной университетской радиостанции. Участвовали в них гости школы – российские писатели, критики, журналисты, которым мы ухитрялись платить скромный гонорар. Записанные на кассеты дискуссии я отправлял почтой в Вашингтон для обработки. Вот тут-то и взмолились наши звукорежиссеры: «Попроси Льва Владимировича последить за своей речью! Мы тратим на чистку уйму времени!» Попросил. Реакция была неожиданной: «А мне кажется, что такой стиль говорения, размышление вслух, придает речи класс, интеллигентность. Разве нет?» Пришлось объяснять, убеждать, говорить о специфике радио, о требованиях к темпу и ритму звучащего в эфире текста. Леша моим доводам внял. Жалоб от продюсеров я больше не слышал…