ВОЙНА

 1. Она разводит паучков.

 Они висят над головой,

 Головки виснут над землей.

 И странен очерк синевы

 В сетях паучьей головы.

 Она бездонные глаза

 Моих померкших домов

 Заткала белыми крестами.

 И от полей со всех концов

 Тянулись шеи пришлецов.

 Она пожрала нашу кашу,

 И опустели души наши,

 А наши бабушки и дочки

 Свернулись в белые комочки.

 Она надела полушубки

 На нас. И мы от этой снежной рубки

 Летим по ветру, как скорлупки,

 И плачут девушки-голубки.

 Знай! Не свернув себе салазки,

 Она еще расскажет сказки.

 2 <…>

 Как налезли воры, тати,

 Сели к тете на кровати,

 Как явились палачи,

 Отобрали калачи.

 Так на зов из тьмы безмерной

 Друг пришел нелицемерный[117].

К разнообразным способам деконструкции стиховой ткани Максимов прибавляет полиметрию, трансплантируя ее из вагиновского арсенала. Блокадное письмо постобэриутов – это письмо нарушения поэтической гармонии, что сам Максимов диагностирует с примечательной ясностью:

Я рассказал бы, если бы у меня хватило голоса, только о такой жизни, своей и общей, какой я вижу ее – в ее болезни, угловатости, в ее угрозах, корчах, в ее неразрешенности, в ее ущемлении, различая лишь на самом глубоком дне… невнятный шепот ее надежд и осколки притаившегося уюта[118].

Однако эта поэтика нарушения и невнятности сочетается у блокадных обэриутов с тем, что для их учителей было немыслимым, – с хроникальным воспроизведением блокадной реальности, не имеющим ничего общего с абстрактно-игровым субстратом бытия у Введенского и Хармса. По замечанию Рудакова, «стихи тогда были именно перечислением фактов»[119]; сами эти факты – исключительно факты насилия, и когда они вписывались в матрицу поэтики насилия, то становились поэтическим языком истории – эффективным, разительным и новаторским.