4

Размер, избранный Лосевым для изложения ернического сюжета, – чередование пяти– и двухстопных ямбов с перекрестными женскими и мужскими рифмами (Я5/2жмжм) – имеет влиятельную комическую традицию. Им написано «<Великодушие смягчает сердца>» (условно: «Деларю») А. К. Толстого:

Вонзил кинжал убийца нечестивый в грудь Деларю. Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво: «Благодарю». Тут в левый бок ему кинжал ужасный Злодей вогнал, А Деларю сказал: «Какой прекрасный У Вас кинжал». Тогда злодей, к нему зашедши справа, Его пронзил, А Деларю с улыбкою лукавой Лишь пригрозил. Истыкал тут злодей ему, пронзая, Все телеса, А Деларю: «Прошу на чашку чая К нам в три часа». Злодей пал ниц и, слез проливши много, Дрожал как лист, А Деларю: «Ах, встаньте, ради бога! Здесь пол нечист!» Но все у ног его в сердечной муке Злодей рыдал. А Деларю сказал, расставя руки: «Не ожидал! Возможно ль? Как?! рыдать с такою силой По пустякам?! Я вам аренду выхлопочу, милый, Аренду вам! Через плечо дадут вам Станислава Другим в пример. Я дать совет царю имею право: Я камергер! Хотите дочь мою посватать, Дуню? А я за то Кредитными билетами отслюню Вам тысяч сто. А вот пока вам мой портрет на память, Приязни знак. Я не успел его еще обрамить, Примите так!» Тут едок стал и даже горше перца Злодея вид. Добра за зло испорченное сердце Ах! Не простит. Высокий дух посредственность тревожит, Тьме страшен свет. Портрет еще простить убийца может, Аренду ж – нет. Зажглась в злодее зависти отрава Так горячо, Что, лишь надел мерзавец Станислава Через плечо, – Он окунул со злобою безбожной Кинжал свой в яд И, к Деларю подкравшись осторожно, – Хвать друга в зад! Тот на пол лег, не в силах в страшных болях На кресло сесть. Меж тем злодей, отняв на антресолях У Дуни честь, – Бежал в Тамбов, где был, как губернатор, Весьма любим. Потом в Москве, как ревностный сенатор, Был всеми чтим. Потом он членом сделался Совета В короткий срок. Какой пример для нас являет это, Какой урок!;

его прутковское «К моему портрету»:

Когда в толпе ты встретишь человека, Который наг; (*) Чей лоб мрачней туманного Казбека, Неровен шаг; Кого власы подъяты в беспорядке, Кто, вопия, Всегда дрожит в нервическом припадке, – Знай – это я! Кого язвят со злостью, вечно новой Из рода в род; С кого толпа венец его лавровый Безумно рвет; Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, – Знай – это я: В моих устах спокойная улыбка, В груди – змея!;

–

(*) Вариант: на коем фрак. – Примеч. Козьмы Пруткова.

–

третья из «Пародий на русских символистов» Владимира Соловьева:

На небесах горят паникадила, А снизу – тьма. Ходила ты к нему иль не ходила? Скажи сама! Но не дразни гиену подозренья, Мышей тоски! Не то смотри, как леопарды мщенья Острят клыки! И не зови сову благоразумья Ты в эту ночь! Ослы терпенья и слоны раздумья Бежали прочь. Своей судьбы родила крокодила Ты здесь сама. Пусть в небесах горят паникадила, – В могиле – тьма;

еще два пародийных стихотворения Соловьева – «Таинственный пономарь» и «Ax, далеко за снежным Гималаем…»[222] и пародийная баллада А. А. Столыпина «Пан Зноско», отредактированная Соловьевым и появившаяся в посмертной книге о нем[223].

Комический потенциал этого размера связан с контрастом длинных и коротких строчек[224], а также с повышенной чувствительностью писавшихся им (и Я4/2) серьезных любовных стихотворений[225]. Исследователи возводят его пересадку с европейской почвы к переводной балладе Жуковского «Алина и Альсим»[226], предельную трогательность сюжета и повествования которой сегодня трудно читать, не заподозрив авторской иронии.

Одна тематическая составляющая этой группы текстов – любовь (трактовавшаяся всерьез Жуковским и другими лириками, а в пародийном ключе мельком – в «Великодушии» Пруткова, во весь голос – в пародии Соловьева); другая – размышления о поэзии и поэтах (отдельно от любовной темы – у Пруткова, с наложением на нее – в пародии Соловьева на символистов). А в жанровом плане существенно различие между повествовательными балладами («Алина и Альсим», «Деларю») и лирическими стихами, будь то серьезными или пародийными («К моему портрету», «На небесах горят…»). В лирических текстах субъект говорит от 1-го лица, а в балладах в основном самоустраняется, имитируя объективное повествование от 3-го лица. Впрочем, в финале «Деларю» он не удерживается от резонерства (Какой пример для нас являет это, Какой урок!), а у Жуковского перемежает рассказ риторическими вопросами-восклицаниями (Зачем, зачем вы разорвали Союз сердец? Вам розно быть! вы им сказали, – Всему конец…)[227]

Лосевское стихотворение совмещает все эти возможности. Оно посвящено любовным злоключениям – но не кого-нибудь, а Поэта. Оно сюжетно. Маска лирического субъекта – повествователя-вопрошателя – все время игриво наплывает на образ самого П., говоря как бы и от его имени. Кончается же оно то ли моральным, то ли металитературным наставлением поэту-любовнику: Деревня, говоришь, уединенье? Нет, брат, шалишь. Не от того ли чудное мгновенье мгновенье лишь?

Сюжетно-тематической опорой на корпус Я5/2жмжм Лосев не ограничивается. В неповторимой интонации «Пушкинских мест» их стиховой ритм сплавлен со стаккато тревожных вопросов, несущих тему жилищной неустроенности. Это совмещение оригинально (особенно эффектен, так сказать, вуайеризм по умолчанию строчки но как же там?), сама же вопросительность позаимствована из репертуара поэзии П. и его поры. Ср. у П. вопросы разных грамматических типов и с разными вопросительными словами:

Сидишь ли ты в кругу своих друзей, Чужих небес любовник беспокойный?; Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль…?;

Кто при звездах и при луне Так поздно едет на коне? Чей это конь неутомимый Бежит в степи необозримой?; Но многие ль и там из вас пируют? Еще кого не досчитались вы? Кто изменил пленительной привычке? Кого от вас увлек холодный свет? Чей глас умолк на братской перекличке? Кто не пришел? Кого меж вами нет?;

В глуши что делать в эту пору? Гулять? Деревня той порой Невольно докучает взору Однообразной наготой. Скакать верхом в степи суровой?; Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю Слугу, несущего мне утром чашку чаю, Вопросами: тепло ль? утихла ли метель? Пороша есть иль нет? и можно ли постель Покинуть для седла, иль лучше до обеда Возиться с старыми журналами соседа?;

Наедине застав меня с тобой, Зачем тебя приветствует лукаво?.. Что ж он тебе? Скажи, какое право Имеет он бледнеть и ревновать?.. В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полуодета, Зачем его должна ты принимать?; Зачем крутится ветр в овраге, Подъемлет лист и пыль несет <…>? Зачем арапа своего Младая любит Дездемона?..;

Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?; Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком?

В том числе – вопросы с где? Ср.

Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем? <…> И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок? Или уже они увяли, Как сей неведомый цветок?; Где нивы светлые? где темные леса? Где речка…?; Меж тем Руслан далеко мчится <…> И говорит: «Найду ли друга? Где ты, души моей супруга? Увижу ль я твой светлый взор? Услышу ль нежный разговор?; Они поют. Но где Зарема, Звезда любви, краса гарема?; Но где же первый, званый гость? Где первый, грозный наш учитель Чью долговременную злость Смирил полтавский победитель? И где ж Мазепа? где злодей? Куда бежал Иуда в страхе? Зачем король не меж гостей? Зачем изменник не на плахе?

Размером Я5/2 Пушкин не писал[228], зато у других поэтов вопросительная конструкция встречается в этом размере нередко. Ср.

Когда взойдет денница золотая <…> С душой твоей Что в пору ту? скажи: живая радость, Тоска ли в ней? Когда на дев цветущих и приветных <…> Глядишь порой <…> С душой твоей Что в пору ту? скажи: живая радость, Тоска ли в ней? <…> Что красоты, почти всегда лукавой, Мне долгий взор?; (Баратынский);

Что не тогда явились в мир мы с вами, Когда он был Еще богат любовью и слезами И полон сил?.. <…> А что ж теперь? Не скучно ль нам обоим Теперь равно, Что чувство нам, хоть мы его и скроем, Всегда смешно?.. <…> И что топор общественного мненья – Тупой топор? (Ап. Григорьев).

Серия вопросов пунктиром проходит и через балладу Жуковского:

Зачем, зачем вы разорвали Союз сердец? <…> Что пользы в платье золотое Себя рядить? <…> Что жребия страшней такого? И льзя ли жить? <…> Увы! Алина, что с тобою? Кто твой супруг? <…> На что нам деньги? На веселье. Кому их жаль? <…> Что (мыслит) он такой унылый? Чем огорчен? <…> Скажи, что сделалось с тобою? О чем печаль? Не от любви ль?.. Ах! Всей душою Тебя мне жаль» <…> «Но ах! от сердца то, что мило, Кто оторвет? <…> Скажи же, что твоя утрата? Златой бокал?» – <…> «Могу ль на этот образ милый Взглянуть хоть раз?» <…> Что новое судьба явила Ее очам? <…> Дрожит, дыханье прекратилось… Какой предмет! И в ком бы сердце не смутилось? Ее портрет <…> За что ж рука твоя пронзила Алине грудь…

Наконец, вопросительные конструкции есть в пародийных стихах А. К. Толстого и Владимира Соловьева, послуживших Лосеву непосредственными ориентирами. Ср.

А Деларю сказал, расставя руки: «Не ожидал! Возможно ль? Как?! рыдать с такою силой По пустякам?! <…> Хотите дочь мою посватать, Дуню?»;

Слыхал ли кто такое обвиненье, Что, мол, такой-то – встречен без штанов, Так уж и власти свергнуть он готов? И где такие виданы министры? Кто так из них толпе кадить бы мог? <…> И что это, помилуйте, за дом, Куда Попов отправлен в наказанье? Что за допрос? Каким его судом Стращают там? Где есть такое зданье? Что за полковник выскочил? <…> Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том, Чтоб в день такой, когда на поздравленье К министру все съезжаются гуртом, С Поповым вдруг случилось помраченье И он таким оделся бы шутом? <…> И мог ли он так ехать? Мог ли в зал Войти, одет как древние герои? И где резон, чтоб за экран он стал, Никем не зрим? Возможно ли такое?;

Ходила ты к нему иль не ходила?

В лирических стихотворениях корпуса и в прямой речи персонажей вопросительность служит повышению эмоционального тонуса, а морализирующие вопросы рассказчика в балладе Жуковского, заключительная сентенция «Деларю» и массированная риторичность вопросов в финале «Сна Попова» сочетают сочувствие героям с нарративной дистанцией. Именно такую двойственность всячески педалирует лирический субъект Лосева, как бы силящийся войти в положение П. из своего хронологического и культурного далека. Подобное вопрошание прошлого, его героев или собственных предков – распространенная поэтическая формула, ср. раннее стихотворение Цветаевой «Бабушке»:

Продолговатый и твердый овал, Черного платья раструбы… Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы? Руки, которые в залах дворца Вальсы Шопена играли… По сторонам ледяного лица – Локоны в виде спирали <…> Юная бабушка, – кто Вы? Сколько возможностей Вы унесли И невозможностей – сколько? – <…> – Бабушка! Этот жестокий мятеж В сердце моем – не от Вас ли?..

В «Пушкинских местах» эта лирическая позиция обретает неожиданную остроту, будучи применена к гротескной сюжетной коллизии и развиваема в обэриутско-абсурдистском духе. Кстати, обэриуты, как и пародируемые ими поэты Серебряного века, охотно использовали вопросы, в частности в разработке «раздевательного» топоса, ср. уже приводившиеся строки:

И что тут прелесть? И что тут мерзость? Бесстыж и скорбен ночной пуант. Кому бы бросить наглее дерзость? Кому бы нежно поправить бант?; Кому нести кровавый ротик, У чьей постели бросить ботик И дернуть кнопку на груди?[229]

А свою бытовую опору лосевская вопросительность находит в поощряемом экскурсоводами и литераторами любопытстве широкого читателя ко всем аспектам жизни классика. Ср. в эссе Ахмадулиной, посвященном хранителю Михайловского:

Кем приходится Гейченко единственному хозяину этих мест, если знает его так коротко и свободно? Счастливая игра – сидеть вечером на разогретой лежанке и спрашивать: какую обувь носил Пушкин зимой в деревне? Какую позу нечаянно предпочитал для раздумья? Когда спрашивал кружку, то для вина, наливки или другой бодрящей влаги? Если никакой не было, куда посылал?.. Откуда-то ему точно известно, что Пушкину угодно и удобно. Прилежный человек спросил: неужели Пушкин не тяготился нетоплеными печами?.. Семен Степанович и на это ничего не сказал… («мороз и солнце, день чудесный»; 1973)[230].