Дом, именуемый глаголом «лгу»

В этом году исполняется полвека с той поры, как нас соединил университет, наш ЛГУ, о котором в своей неповторимой манере, где смешаны ерничание и нежность, любовь и сарказм, восхищение чудом жизни и ненависть к этому страшному миру, где лишь случайные черты прекрасны, «где конвоиры скалят рты и ставят нас на все четыре», сказал в великолепных стихах Лев Лосев. Нас, уцелевших, осталась едва ли половина из 67 выпускников отделения журналистики филфака ЛГУ (Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова), которым решением государственной комиссии от 29 июня 1959 года присвоена квалификация «филолог, журналист», а в городе нашей alma mater живет едва ли половина от уцелевшей половины, так что собраться вместе и вспомнить и помянуть наш талантливый курс нам будет непросто. Но если титаническая энергия Бэллы Курковой и Тамары Скобликовой, ныне Кудрявцевой, позволит нам летом или осенью этого года встретиться в какой-нибудь кафешке на Васильевском острове (мы все-таки собрались в кафе «Де факто» на углу Большого проспекта и 10-й линии 29 июня 2009 года. – А. С.), то я обязательно прочту друзьям-товарищам стихи об острове Голодае Бориса Моисеева, сына путевой обходчицы из Луги, известинца, депутата Госдумы первого созыва перестроечных времен:

 Друзья мои, святые негодяи,

 Какая нонче в сердце молодьба!

 Не все мы родились на Голодае,

 но Голодай нам общая судьба.

И непременно лосевские «Двенадцать коллегий» (элегию в трех частях, как определил сам поэт и будущий эзоповед):

 Дом, именуемый глаголом – «лгу»,

 пустынных волн стоял на берегу

 и вдаль глядел. Пред ним неслись «победы»,

 троллейбусы, профессоры, народ,

 красавицы и наоборот,

 и будущие эзоповеды.

 За чтенье на картошке «Also sprach…»

 Ах, некогда мне было там sehr schwach.

 Я там узнал, что комсомол неистов,

 что, что бы я им там ни плел, козел,

 из этих алкашей и онанистов

 со мной никто б в разведку не пошел,

 что я – змея, побег дурной травы,

 что должен быть растоптан и раздавлен.

 Но тут примчался папа из Москвы,

 просил, и я был, так и быть, оставлен.

Негодующее (впрочем, довольно вяло) комсомольское курсовое собрание – его приказали провести университетские комитет комсомола и партком – прорабатывало Льва Лифшица за чтение на картошке в самом начале первого курса, в сентябре 54-го книги Фридриха Ницше «Also sprach Zarathustra» («Так говорил Заратустра»). Читал Ницше не один Леша, мы с его помощью приобщались тогда к философии героического, управляющего собой человека, растущего ввысь, способного превышать самого себя. «Господи, – подумал я, игравший Сатина в школьном спектакле “На дне” в выпускном десятом классе в Петрозаводске, – как же это близко горьковскому “Человек – это звучит гордо!”» Обличители Леши, привезшего на картошку книгу Ницше из отцовской библиотеки, шили ему пропаганду фашизма!.. Дубинноголовая коммунистическая идеология связывала сверхчеловека Ницше с Адольфом Гитлером, считая фюрера Третьего рейха чуть ли не наследником по прямой гениального философа, бесстрашного автора бессмертных трудов – «Человеческое, слишком человеческое», «Веселая наука», «По ту сторону добра и зла»…

Полутора годами раньше, пока еще был жив Сталин, за чтение (и пропаганду!) Ницше Леша мог бы загреметь в те самые лагеря, где конвоиры ставят зэков на все четыре. Но времена менялись, и будущий эзоповед отделался легким испугом, чему немало способствовал не только папа, но и Боря Моисеев, чья реплика на собрании: «Много шума из Ницшего» вызвала безудержное веселье аудитории, оторопь комитетчиков и окончательно превратила судилище в балаган, что не позволило расправиться с нашим однокурсником, пережившим, правда, несколько неприятных часов, иначе бы он не написал, что ему тогда было «зер швах», очень плохо.