Часть седьмая ВОЙНА 1941–1944

Часть седьмая

ВОЙНА 1941–1944

1. Военное лето

В ночь на 25 июня раздался вой сирен, объявили воздушную тревогу. Утром радио разъяснило, что тревога учебная. Но война вместе с немцами стремительно надвигалась на Москву. В сообщениях Совинформбюро говорилось о тяжелых боях и сдаваемых городах: 9 июля — Псков, 16 июля — Смоленск, 15 августа — Новгород, 25 августа — Днепропетровск. К 8 сентября кольцо сомкнулось вокруг Ленинграда. Немцы начали операцию "Тайфун", фронт двинулся на Москву, уже привыкшую к авианалетам.

Первая бомбежка обрушилась на Москву ночью 22 июля. Ее Андреев пережил в Переделкино, где в июне, еще до начала войны, Усовы сняли флигелек. Ирина Усова вспоминала: "Через месяц после начала войны Даня приехал туда к нам с ночевкой, и как раз в этот день, когда стемнело, был первый налет на Москву немецких бомбардировщиков. Лучи множества прожекторов шарили по небу Как гигантские хоругви, склонялись они то в одну, то в другую сторону, перекрещивались и расходились. И, поймав лучом самолет, уже не упускали его, передвигаясь вместе с ним. А на этот луч вперекрест ложился второй, и так высоко, высоко в небе летела в центре гигантской буквы X крошечная серебряная стрекоза, несущая к Москве смерть. Зрелище было феерическое! Совсем близко от нашего дома, укрытая в лесу, стала бить зенитная батарея. Но ее выстрелы не достигали цели, а осколки снарядов, падая обратно, стучали о железную крышу дома. Даня страшно беспокоился и нервничал. Его близкие, его семья там, а он не может туда ехать, так как из-за необходимости затемнения с наступлением темноты поезда уже не ходили.

Но вот там, где Москва, в одном месте появляется и все усиливается свет — зарево пожара! Стало быть, какой-то бомбардировщик прорвался через все ряды зенитных установок и сбросил на Москву бомбу. Данина тревога усилилась. Он пытался понять, над каким местом Москвы зарево, — не там ли, где его дом… Он почти не спал и чуть свет с первым же поездом уехал в Москву. Потом ему, как и всем другим, приходилось дежурить во дворе своего дома на случай попадания туда зажигалок (бомбы воспламеняющего действия). Когда однажды он был на дежурстве и услышал свист фугасной бомбы, — то кинулся к корпусу своего дома и прижался к его стене, чтобы, если бомба упадет туда, разделить участь всей семьи…"[280]

Ночами громыхал заградительный огонь зениток, несся ноющий звук юнкерсов, вспыхивали прожектора. Бомбы на Москву падали и днем, люди гибли. Слухи быстро оповещали: бомба попала в шедший у Манежа трамвай. Упал, правда, в тот же день поднят памятник Тимирязеву. Задет портик Большого театра… Можно предполагать, что первое военное лето стало для Андреева особенно тяжелым. Стремительные фронтовые события, то те, то другие житейские трудности, каждодневная, нараставшая тревога. Нелегко приходилось всему семейству Добровых, потерявшему главу. Слишком многое в доме держалось на старом докторе. Осложнившиеся отношения Даниила, лишенного всякой житейской хватки, с Коваленскими, болезненная беспомощность мамы Лили и Екатерины Михайловны, сразу сдавших, совсем постаревших — все это мучило, заставляло горько замыкаться.

В середине сентября киевская группировка наших войск попала в окружение. Киев сдали 19 сентября. 20 сентября погиб Юрий Беклемишев — Крымов. Незадолго перед тем Даниилу приснилось, как он погибнет. Крымов погиб геройски, под селом Богодуховка Полтавской области в рукопашном бою, прикрывая отходящих товарищей. Он пробивался из окружения вместе с редакцией газеты "Советский патриот". Бился до последнего, с той уверенной отвагой, с которой когда-то, в юности, выходил драться стенка на стенку на московских пустырях. Его нашли с семью штыковыми ранами. Но об этом стало известно позже, и мать Юрия никак не хотела поверить в его гибель.

Алла Александровна упоминала: одно время, в начале войны, Даниил был близок с Галиной Русаковой, но они быстро расстались. Подробностей мы не знаем, хотя ясно: юношеская любовь невоскресима. Их запоздалый, недолгий роман, очевидно, совпал с гибелью другого Юрия — Попова, соперника и друга, осенней ночью дежурившего на высокой крутой крыше, и к режущей боли прошлого прибавились муки вины в том, в чем вряд ли он мог быть виновен.