9. Путешествия по карте
9. Путешествия по карте
Неожиданно нашлась давно пропавшая шкатулка, где хранились письма Леонида Николаевича Андреева. Их сохранилось много. Письма, начиная с конца прошлого века, к Добровым, письма к сыну. Сейчас, после всех смертей, после пережитого за войну, они сделались особенно дороги. А нашлись так. В голодные военные и послевоенные годы в доме развелись крысы, уже мало боявшиеся людей. Как-то, в погоне за ними, Коваленский забрался с палкой под рояль и, глянув ненароком вверх, увидел шкатулку.
Старые письма вновь напомнили Даниилу Андрееву о брате. Перед самой войной слухи о нем доходили от Ирины, первой жены Александра Доброва. Давно, видимо, в конце двадцатых она уехала в Кейптаун, там, в 38–м, прочла "Повесть об отце" Вадима Андреева, опубликованную в "Русских Записках", и сумела связаться с Вадимом… Но уже восемь лет Даниил ничего не знал о брате.
"После войны звонок в дверь, — свидетельствует Алла Александровна. — Пришел солдат, был во Франции на острове Олерон и привез известия о Вадиме, и Даниил написал ему открытку. Этого солдата потом тоже забрали в связи с делом Даниила. Даниил в открытке предупреждал брата, чтобы он не возвращался в Россию".
Солдат — Иван Максимович Фатюков, "бухгалтер маленького поволжского совхоза" из Саратовской области, попавший во время войны в плен, оказался вместе еще с двумя десятками русских военнопленных на Олероне, французском острове у атлантического побережья. Там они приняли участие в Сопротивлении, готовили диверсии против немецких островных батарей. Вадима Андреева они называли "Друг Родины Вадим…" Знакомство с ними тот воспринял как встречу с русским народом, а о Фатюкове отзывался восторженно, ему он казался советским Платоном Каратаевым. Во всяком случае, общаясь с Фатюковым, Вадим Андреев писал о нем, как о человеке "крепкого законченного характера", "душевной ясности и мужества"[351].
Оказавшаяся после сдачи Парижа на Олероне, семья Андреевых прожила там пять лет, всю войну. Вместе со свояком, Владимиром Сосинским, Вадим Андреев при первой же возможности включился в Сопротивление и в 44–м был арестован немцами, но просидел недолго — война кончилась. А в победной эйфории, получив в 46–м советское гражданство — до того он оставался апатридом — опять засобирался в Россию.
Открытка Вадиму с предупреждением, видимо, послана позже. Сразу же после посещения Фатюкова, в начале сентября 46–го, Даниил отправил в Париж письмо:
"Дорогой, милый, родной брат!
Наконец-то смог я убедиться, что все живы и здоровы! Восемь лет я не получал от тебя ни единой весточки. И хотя вера в то, что ты жив, меня не оставляла, но причин для беспокойства за тебя и твою семью было более чем достаточно. С радостью узнал я о твоей партизанской работе в немецком тылу. Следовательно, мы боролись с тобой против общего врага на разных концах Европы.
Прежде всего, должен сообщить тебе печальную весть: в 41 г., как раз накануне войны, неожиданно скончался от кровоизлияния в мозг дядя Филипп; в следующем году, уже в очень тяжелых условиях, умерла мама (после мучительной болезни, длившейся 4 месяца), а через полгода за ней последовала и тетя Катя. (В это же время в блокированном Ленинграде умерла Римма[352].) Наша семья распалась, старый добровский дом перестал существовать. Саша уже давно живет отдельно со своей женой. Шура и ее муж продолжают жить в нашей квартире, но хозяйство и вообще вся жизнь у нас отдельные; у нас — то есть у меня и моей жены Аллы. Женаты мы 2 года; женились в очень странных условиях, в совсем, казалось бы, неподходящее время: во время моей краткосрочной командировки с фронта в Москву. Наша встреча, любовь и совместная жизнь — величайшее счастие, какое я знал в жизни. Алла — художник, пейзажист и портретист. Оба мы работаем дома и никогда не разлучаемся больше чем на 2–3 часа.
Я долгое время был на фронте, участвовал в обороне Москвы и Ленинграда, был в Ленинграде во время блокады, переправившись туда по единственному пути — по льду Ладожского озера; потом был переброшен в район Великих Лук и Невеля и, наконец, в Латвию. Война сильно подорвала здоровье — и физическое, и психическое. Еще до ее окончания я был снят с воинского учета и направлен на лечение. Но полное излечение невозможно. Теперь я числюсь в категории инвалидов Отечественной войны. Работоспособность сильно понижена, способность двигаться ограничена. В связи с этим пришлось переменить род работы. Написал небольшую книжку на географическую тему, она понравилась (на днях уже должна выйти в свет), и получил заказ на вторую, на тему из области географических исследований, над которой сейчас и работаю. Недавно мы оба вернулись из небольшого городка Задонска, где проводили летний отдых; немного посвежели и даже потолстели. Живем очень тихо, изредка бываем на концертах и — крайне редко — в театрах. Усиленно мечтаем о вашем возвращении и общей жизни. Подумай, что могло бы быть лучше этого! Впрочем, для выражения наших чувств, как мы тебя любим, как скучаем по тебе, как много значит для меня твоя семья, как хочется обнять Олечку и Сашука и расцеловать Олю, — для всего этого все равно нельзя найти слов.
Обнимаю вас крепко, крепко, родной мой, Алик тоже обнимает и шлет самые лучшие сердечные пожелания. Привет от Ив<ана> Макс<имовича>"[353].
Письмо, как кажется, писалось с оглядкой, оно могло попасть в руки непрошеных, но бдительных читателей. После войны просоветски или просто патриотически настроенные прекраснодушные эмигранты возвращались в Россию, не зная, что многим из них предуготованы лагеря и ссылки. Решались ехать и Андреевы. Но, вспоминала дочь Вадима Леонидовича, — я попросила родителей задержаться, чтобы окончить лицей. И тут же мы получили открытку от дяди: мол, это правильное решение — подождать, пока Оля окончит Сорбонну". Они поняли — это предупреждение. Ольга Андреева была еще школьницей, и "Сорбонна означала только одно: ни в коем случае не езжайте!"[354]
Сталинский режим человечней не делался. Июльское партийное постановление, ждановские анафемы Ахматовой и Зощенко ничуть не удивляли. Тут же бдительность повсюду повысили и диссертацию Ирины Арманд о Диккенсе, вполне невинную, не допустили к защите.
Как-то Андреев встретил Веру Федоровну, жену Малютина. Она рассказала, что о муже нет никаких вестей с лета 42–го, хотя есть надежда, что жив и находится или в плену, или где-то в лагере для перемещенных лиц. То, что из такого лагеря путь на родину лежал в лагерь пострашнее, она могла и не знать.