5. Юрий Попов

5. Юрий Попов

Одноклассника Юрия Попова Андреев называет темным другом ненастной молодости. Попов был единственным спутником и поверенным его тогдашних плутаний.

Я любил тебя горчайшею из дружб

за то,

Что никто ещё не понял наших душ —

никто.

Эти мутные ночные небеса,

ветра,

Диски желтых циферблатов в три часа

утра,

Нелюдимые капели, гуд перил,

мосты, —

Эту музыку апреля так любил

лишь ты.

Их дружбу сделала теснее, но напряженно запутала общая несчастливая любовь. Они оказались соперниками, и оба были отвергнуты.

И вот, святое имя юное,

Намёком произнесено,

Зашелестело птицей лунною,

С тех пор — одно… всегда одно.

По вечерам — друзьями ясными,

О первой тайне говоря,

Мы шли кварталами ненастными

От фонаря — до фонаря;

Устав стремиться в невозможное

И чувством выспренним гореть,

Делили поровну пирожные,

Собрав по всем карманам медь.

О Канте, Шиллере, Копернике

Речь за звеном плела звено…

Мы забывали, что соперники,

Что нам врагами быть дано;

О том, что сон нерассказуемый

Таим, друг с другом не деля…

Про узел тот неразвязуемый,

Что нас задушит, как петля.

В задуманном "безумном бунте" Андреев с упорством хотел идти до конца, не считаясь ни с чем и ни с кем. Попова он невольно увлекал за собой, так ему казалось.

Только смертная крепнет злоба.

Только мысль о тебе, дрожа,

Хлещет разум бичом озноба,

Сладострастием мятежа.

Долг осмеян. Завет — поруган.

Стихли плачущие голоса,

И последний, кто был мне другом,

Отошел, опустив глаза.

Лже — апостолом и лже — магом,

Окружён пугливой молвой,

Прохожу размеренным шагом

С гордо поднятой головой.

Брезжит день на глухом изгибе.

Время — третьему петуху.

Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,

К непрощающемуся греху.

Тогда, в ненастной молодости, Юрий Попов начал пить, потом спиваться. Он стал художником, но каким, как складывалась его судьба, — неизвестно. К тому, что сказано о нем в стихах Даниила Андреева, добавить можно немногое.

В самом начале войны Попов в подпитии полез на крышу тушить зажигалки и сорвался. В его гибели Даниил винил и себя. Почему? Вряд ли кто-нибудь сможет ответить. То ли он считал ответственным себя за то, что друг стал спиваться, часто даже казался похожим на одержимого бесами? Или речь идет о неведомом нам поступке? Чуткие совестливые люди всегда ощущают неясную вину, когда погибают близкие. Он переживал эту вину мучительно, никогда о ней не забывал:

И камень зыбких лестниц мрака

Шатнулся под твоей ногой:

Ты канул — и не будет знака

Из рвов, затянутых пургой.

Лишь иногда, пронзив ознобом,

Казня позором жизнь мою,

Мелькнёт мне встреча — там, за гробом,

В непредугаданном краю.

Андреев считал себя недостаточно наделенным способностью к раскаянию. Писал об этом жене из тюрьмы, когда та заметила, что он мучает себя тем, что от него не зависит, что он напрасно не пытается "забыть тропинок", закручивавших его юность…[72] "Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени, — возражал он. — Ты, кажется, думаешь, что я "постоянно" (как ты выражаешься) мучаю себя подобными настроениями.

О, нет: я их испытываю гораздо реже и поверхностнее, чем было бы нужно. Требуется немалое мужество, чтобы не поддаваться соблазну — заглушить, отвлечь себя, скользнуть мимо, "обойти стороной", как говорил Пэр Гюнт. Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла, — хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется — чтобы развязаться — не знаю где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. А не вспоминаю — по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины"[73].

Но зачем же головокруженье

Захватило сердце на краю

В долгий омрак страстного паденья,

В молодость бесславную мою?

Узел жизни — неужели это,

Что я в молодости завязал?

Подобные мучительные вопросы Даниил Андреев не переставал себе задавать всю жизнь, к тому же считая, что именно он погубил Юрия Попова, что "виноват, и притом сознательно, в пьянстве друга"[74]. В черновиках "Розы Мира" есть запись о нем, о себе и Дуггуре: "Ю<рий>был в Дуг<гуре>спасен сил<ами>Св<ета>без самоуб<ийства>; т. е. не изжив соблазн до конца. Противовес слаб, но все же есть, и поэтому [он] не отягчит себя так, как мил<лионы>др<угих>. Об этом люди почти всегда молчат, да и смутно понимают. — У меня был противовес, и в момент решит<ельного>выбора ты бы отверг Дуг<гур>".