1. Централ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Централ

Каждый из осужденных последовал своим гулаговским путем. Андреева, Добров, Коваленские, Арманд, Добровольский, Ивановский — в Дубровлаг в Мордовию. Василенко и Шелякин — в Инту, где однодельцы наконец познакомились. Туда же угодила Волкова. Лисицына и Усова — в тайшетские лагеря. Скородумова — Кемниц — в казахстанский Степлаг, в Кенгир. Ее муж, Белоусов и Ивашев — Мусатов попали в Марфинскую "шарашку". Андреев 27 ноября 1948 года прибыл во Владимирскую тюрьму № 2.

Владимирка в пешие времена — всеизвестная каторжная дорога из Москвы в Сибирь. Андреева провезли проложенным рядом с полузабытой Владимиркой железнодорожным путем, из вагонзака пересадили в воронок и высадили у дверей тюремного корпуса. Предыстория Владимирского централа, равнодушно принявшего с привычными тюремными процедурами очередного узника — рабочий дом при Екатерине И, арестантская рота при Николае I, исправительно — арестантское отделение при Александре II. В каторжный централ тюрьма, переполненная политическими, превратилась в 1906 году. К тому времени в ней построили два новых корпуса, один из них по американскому проекту. Весной 1918 года по случаю революции и бедности централ почти прикрыли, но уже в начале 1921–го он превратился в политизолятор. Сюда вслед за контрреволюционерами, белогвардейцами вновь последовали революционеры — эсеры, анархисты, меньшевики. Потом — священнослужители, троцкисты — бухаринцы, вредители, шпионы и прочие враги народа. В конце 20–х централ стал тюрьмой особого назначения ОГПУ. В 1938–м, при Ежове, достроили новый тюремный корпус, заключенных прибавилось. Большие, чересчур светлые окна в старом "царском" корпусе наполовину заложили кирпичом, в остальных прикрыли "намордниками", чтобы заключенные не видели неба. Второй раз тюрьму с неуклонно растущим населением расширили в 1948–м, перед поступлением туда Андреева.

Владимирская тюрьма. Третий корпус. Фотография 1992

Тюрьма обнесена трехметровой кирпичной стеной и рядами колючей проволоки. На вышках часовые, по ночам горят прожектора. С одной стороны тюрьме соседствовала старая больница, с другой — кладбище с уцелевшей, действующей церковкой. Не слишком далеко, на городской площади застыл памятник Фрунзе, когда-то безуспешно пытавшемуся убежать из централа.

В нем четыре корпуса.

Первым считался новопостроенный.

Второй, из темно — красного кирпича, сооруженнный по американскому проекту, называли "больничным". На первом этаже корпуса находились камеры, где сидели номерные заключенные, на втором — психически больные и туберкулезники, на третьем — временно больные, на четвертом — врачебные кабинеты, "медчасть". "Больничные" камеры небольшие, на двух человек, режим здесь считался помягче.

В третьем — четыре этажа, прямоугольные ряды окон, некоторые на треть заложены кирпичом. Здесь и сидел Даниил Андреев.

В четвертом, самом старом, "польском" — в нем содержали участников польского восстания 1863–1864 годов, — клуб, устроенный в помещении бывшей тюремной церкви, и библиотека (тут на третьем этаже в хрущевские времена под фамилией Васильев отсиживал срок Василий Сталин). Старые царские корпуса, по свидетельствам зэков, были теплее и суше, чем новые — холодные и сырые.

После войны во Владимирской тюрьме во множестве появились пленные немцы и японцы — генералы и офицеры. Больше двухсот немецких офицеров, из генералитета — генерал — фельдмаршал Эвальд Клейст, последний комендант Берлина генерал Гельмут Вейдлинг, руководители разведки и контрразведки Ганс Пиккенброк и Франц Бентивеньи, начальник личной охраны Гитлера Иоганн Раттенхубер… Так что Андреев насмотрелся в тюрьме на немцев и признавался, что они его очень разочаровали.

Содержались в тюрьме и другие иностранцы, а еще — "номерные заключенные". Они не просто числились без имен и фамилий, не известных никому, кроме начальника тюрьмы, — сам факт их нахождения в тюрьме являлся государственной тайной. Среди них — бывшие министры Литвы и Латвии, родственники Надежды Аллилуевой, брат Орджоникидзе… Сидел под номером 29 бывший при немцах бургомистром Смоленска Меныиагин, засекреченный потому, что кое-что знал о катынском расстреле. В 1950–е, по смутным слухам, Рауль Валленберг. Сидели здесь русские эмигранты из Югославии, Чехии, Харбина. Сидели убийцы — рецидивисты и сектанты, известные артисты и крупные партийцы. Позже — высокопоставленные сотрудники Берии. Много знаменитостей — от Лидии Руслановой до Яноша Кадора.

Не все заключенные выдерживали тюрьму, умирали. В одиночках, случалось, сходили с ума.

У всех выходивших из тюрьмы на свободу брали подписку о неразглашении условий тюремного режима. Режим этот, по воспоминаниям узников, начал улучшаться после смерти Сталина и с 54–го до 58–го считался вполне сносным. В 1953 году Владимирскую тюрьму передали из МГБ в МВД. Лагерники, сюда попадавшие, в те годы называли ее "курортом". Но все равно, режим в тюрьме, подчинявшейся Москве, отличался строгостью, даже жестокостью. Тюремщики говорили, что они действуют по инструкции. Но среди них были злые и добрые, садистски мелочные и снисходительные.

Кормили заключенных плохо, все время хотелось есть. Получив в свои миски из кормушки обед, садились за голый деревянный стол и сосредоточенно, молча, ели. На обед — жидкий суп и каша, иногда вместо каши картошка. Полагалось 13 грамм жиров в сутки на заключенного. Поймать жиринку в супе — редкая удача. Пайка черного хлеба — 500–550 граммов на день. У кого водились деньги, могли пользоваться тюремным ларьком. Но и тут действовали ограничения. Два раза в год разрешалось получать посылки.

Обязательные прогулки — раз в день по часу. 20 минут заставляли маршировать. Одно время заключенные гуляли "на небесах" — на крыше, куда доносился уличный шум и откуда были видны большие часы. Но потом прогулки стали проходить между стенами, в глубоком, глухом каменном колодце. Зимой, в двадцати-, а то и тридцатиградусные морозы прогулки делались мучением — в ветхих, не греющих бушлатах, одетых на грубую хлопчатобумажную тюремную робу, вначале темно — синюю, потом каторжно — полосатую. Шарфов и рукавиц не положено. В камерах не отогреться: температура меньше 13 градусов.

Городские шумы в корпуса не долетали. Но рядом с тюрьмой, за глухим забором, находилось кладбище, и оттуда в камеры, выходившие в его сторону, доносились звуки похорон, колокольный звон — единственные звуки вольной жизни. Там же хоронили и заключенных.

Каждые десять дней водили в баню, меняли белье. Но часто и баня, особенно в холода, становилась испытанием.

Кровати — железные решетки из прутьев, во время сна нельзя выключать свет и прятать под одеяло руки. И стойкий запах параши.

Дважды в неделю камеры обходили врачи. На прием к врачу разрешалось записаться всем, а сам переход в больничный корпус сулил скромное, но развлечение. Здоровых заключенных быть не могло — туберкулез, болезни желудка от тюремного рациона: гастриты, катары, язвы, от малоподвижности — геморрои, и, конечно, нервы, и, конечно, сердце…

Газеты давали с двухмесячным опозданием — до сентября 53–го ежедневно владимирскую — "Призыв", с 1 января 54–го "Правду" и разрешили подписываться на другие газеты. Славился Владимирский централ самой крупной в СССР тюремной библиотекой — более десяти тысяч томов (в свое время ее существенно пополнили собранием Суздальского политизолятора). В конце мая 1925 года под нее отвели закрытую тюремную церковь. Политзэки иногда специально старались попасть во Владимир, чтобы "позаниматься" в библиотеке. В ней имелось немало запрещенных изданий, в обычных библиотеках давно изъятых. Ведомства МГБ изъятия "устаревшей" литературы не касались.

Другое разрешенное развлечение — шахматы. Играли в них с азартом, устраивали турниры. У Шульгина осталось впечатление, что Андреев только и делал, что играл в шахматы — "начинал… еще до побудки, а кончал с отбоем". Академик Ларин, попавший сюда на несколько месяцев раньше Андреева, писал жене: "Если до сих пор я всегда жаловался на недостаток времени, то теперь я вынужден искать способ убить его…"[432]. Поэтому здесь не только до изнеможения играли в шахматы, но и много писали. Писали и сочиняя, и конспектируя прочитанное. "Конспектировалось все, даже труды по ирригационным сооружениям Древнего Египта, — сосредоточенность на письме отвлекала от мрачных мыслей"[433]. Немало конспектов и выписок сохранилось и в тюремных тетрадях Андреева. Но все они связаны с литературными замыслами, с работой над "Розой Мира".

Пишущие были и кроме Шульгина в камере, куда Андреев попал с самого начала. Камера была большая, с часто уставленными железными койками, в ней сидело больше десяти человек. Дневного света из-под намордника попадало сюда мало, у потолка на голом шнуре светилась лампочка. Но после лефортовских мучений здешние условия не могли не показаться сносными.

Но особенно много литераторов оказалось в камере, где кроме Ларина и Андреева, сидели Сулейман Азимов, один из партийных лидеров Узбекистана, историк Лев Львович Раков, искусствовед Александров, пленный немецкий офицер Гаральд Нитц, "простой паренек" Петя Курочкин… Но заключенные время от времени менялись, сокамерников не выбирали, хватало и отпетых уголовников.

Каждого в тюрьму привело собственное "дело". Сюжеты "политических" разнообразием статей обвинения не удивляли, но казались такими же трагически причудливыми, как и дело террориста Даниила Андреева.

Василия Витальевича Шульгина, знаменитого депутата Государственной думы, принимавшего отречение Николая II, идеолога белого движения, автора книг "Дни" и "1920", изданных даже в Советской России, арестовали 24 декабря 1944. Незаметно жившего в тихих Сремских Карловцах Шульгина пригласили зайти "на минутку" в комендатуру и под конвоем отправили на родину. За стародавние политические грехи перед советской властью почти семидесятилетнему старику дали 25–летний срок. Во Владимирскую тюрьму из Лубянской он прибыл 25 июля 1947–го, вместе с Павлом Кутеповым, сыном генерала, в 30–м похищенного в Париже советской разведкой.

Злоключения Василия Васильевича Парина начались после возвращения из командировки в Америку. Поздно вечером 17 февраля 1947 года на заседании по делу "КР" (противораковой вакцины Клюевой и Роскина) в Кремле Сталин произнес фразу "Я Ларину не доверяю", и под утро за Лариным пришли. Из только что отремонтированной квартиры в Доме на набережной он оказался на Лубянке, и после длившегося больше года следствия получил 25 лет. Вначале его отправили в Норильск, но из Красноярска повезли обратно и препроводили во Владимирскую тюрьму. Когда он вошел в камеру, рассказывал Шульгин, "меня прежде всего поразило молодое лицо и совершенно белоснежная голова".