РИЖСКИЙ ЦЕНТРАЛ
РИЖСКИЙ ЦЕНТРАЛ
Рижский централ был построен в канун 1905 года в предвидении надвигавшихся революционных бурь. Сюда попадали со всех концов России «сливки» — опаснейшие политические «преступники», главным образом приговоренные к долгосрочной и бессрочной каторге. Среди них латышские социал-демократы составляли авангард.
Рижский централ с самого начала пользовался мрачнейшей славой среди прочих каторжных тюрем России. По жестокости режима он стоял в одном ряду с самыми суровыми каторгами Сибири и Севера страны.
В годы реакции централ был переполнен. В камерах, рассчитанных на двадцать пять заключенных, содержали шестьдесят и больше. Даже в одиночках сидело по нескольку узников. В одном из донесений департаменту полиции лифляндский губернатор писал: «Тюрьмы переполнены как в Риге, так и в уездах до крайней степени. Иногда невозможно даже за неимением места разобщить политических от уголовных арестантов». Власти страшились общения политических с уголовными, так как через них часто устанавливалась связь с волей.
В камерах стоял смрад от общих параш, а окна были заколочены и не открывались ни летом, ни зимой. С первого дня заключения арестованному приходилось вести борьбу за глоток свежего воздуха, за глоток чистой воды, против паразитов и грызунов, за какой-то санитарный минимум, борьбу против червей в постылой баланде и в прокисшем хлебе. Приходилось бороться за право курить, за право читать и писать, иметь в камере перо и чернила и часто за право свиданий с родными и близкими. Всякий попавший в эту каменную неволю втягивался в постоянную непрекращавшуюся борьбу против жестокости режима и произвола тюремщиков, поощряемых высшей властью.
По числу смертных казней в годы революции и в первые годы столыпинской реакции Рига и централ занимали одно из «почетных» мест в таблице русских городов. В эти годы казнили: в Варшаве — 851 революционера, в Риге — 515, в Екатеринославе — 481, в Петербурге — 278, в Орле — 270, в Тифлисе — 260, в Киеве — 232, в Нижнем Новгороде — 228 и т. д. Во всем мире в 1908 году казнено по приговорам судов — 2311 человек, в том числе в царской России — 1340 революционеров.
В Рижском централе расстреливали и вешали политических тут же, за тюремной оградой, на пустырях Матвеевского кладбища, где под безымянными могильными холмами похоронено много жертв реакции. Узникам иногда удавалось наблюдать из окон камер процедуры казней, совершавшихся при свете факелов и «летучих мышей». Они строились в живые пирамиды, чтобы по очереди добраться до решетки и разглядеть все.
Нередко тюремщики, заметив наблюдавших, открывали огонь по окнам. Не один политический пал жертвой таких обстрелов. Из окон неслись протесты против казней. Бывало, до камер доносились крики уводимых на казнь: «Прощайте, товарищи!» Тогда вес заключенные, разбуженные перестуками, скандировали: «Прощайте, товарищи!» Политические пели «Красное знамя», «Вихри враждебные» и другие гимны. Раздавались выкрики: «Долой самодержавие! Долой палачей! Да здравствует революция!» И все это перекрывало пение: «На бой кровавый, святой и правый марш, марш вперед, рабочий народ…»
В камеры политических попала статья Л. Н. Толстого «Не могу молчать», переведенная на латышский язык. В отрывках она была напечатана еще летом в петербургской газете «Речь» и в других газетах. Толстой писал: «Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе… И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы… вот второй, третий год непрестанные казни, казни, казни».
Толстой обличал власти, утверждавшие, будто все ото «делается во имя общего дела, во имя обеспечения спокойствия жизни людей, живущих в России». Он писал далее: «Для меня, стало быть, нищета народа. Для меня все эти высылки людей… эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, мрущих от тифа, от цинги в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня страдания матерей, жен, отцов, изгнанных, запертых, повешенных… Для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых… Для меня эти виселицы с висящими на них женщинами, детьми, мужиками; для меня это страшное озлобление людей друг против друга».
«Нельзя так жить. Не могу так жить, не могу и не буду… одно из двух: или кончить все эти нечеловеческие дела, или… чтобы и меня посадили в тюрьму, где я бы ясно сознавал… все эти ужасы… или… надели на меня… саван, колпак и… столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю». Узники верили в искренность Льва Толстого, в его отвращение к казням как высшему проявлению варварства самодержавной власти. «Не могу молчать» вызвало бурный отклик всей политической каторги, во всех корпусах и камерах централа. Обращение Толстого взбудоражило совесть народа, общественное мнение всех цивилизованных стран.
С 4 по 7 марта 1909 года в Риге шел «процесс 44-х», на котором судили Юрия Гавена и его товарищей. Гавен держал себя на военном суде с достоинством революционера. ЦК СДЛК организовал с помощью Петера Стучки сильную защиту на процессе. Привлечены были известные адвокаты из Петербурга и Москвы, имевшие большой опыт защиты политических подсудимых на военных судах. 7 марта был вынесен приговор. О. Карклина приговорили к восьми годам каторги, Ю. Гавена и Я. Янсона — к шести годам каждого, Ф. Розиня, К. Бегге, Ю. Межина, К. Шварца, С. Димандштейна и других — к четырем годам каторги каждого. Всего двадцать семь подсудимых приговорили к 131 году каторги, а семь человек — к ссылке в Сибирь. Суду остались неизвестными настоящие имена и дела некоторых подсудимых. Так, Семена Марковича Димандштейна судили под фамилией Горфинкель, Отто Карклина — под фамилией Блум. Суд не выявил роль Гавена в вооруженной борьбе «Лесных братьев» и ряде других выступлений, что спасло его от верного смертного приговора.
23 апреля 1909 года в Риге закончился судебный процесс по делу Тукумского восстания 1905 года. Военный суд приговорил Жанно Лушкевича к смертной казни через повешение. Гнрша Глазера — к каторге без срока, а остальных подсудимых — к разным срокам каторжных работ. Председательствовал на этом суде генерал-майор Остен-Сакен. Дело подсудимого Кирша Ивана было выделено из общего процесса «на предмет установления его умственных способностей». Кирш Иван виртуозно притворялся умалишенным. Только год спустя суд признал его вполне вменяемым и приговорил к восьми годам каторги. В ноябре того же года в военном суде в Риге слушалось «дело виндавской социал-демократической организации», известное как «судебный процесс 80-ти». Среди осужденных был Ян Рудзутак, приговоренный к пятнадцати годам каторги, и другие активисты СДЛК.
Каждый вывод политзаключенных на суд возбуждал сильнейшее волнение во всех корпусах централа. По возвращении с суда в камеры здесь слушали отчеты о подробностях и перипетиях каждого дня судебного разбирательства, анализировали и оценивали поведение каждого подсудимого на допросах и в открытом суде.
Начальник тюрьмы Эрнест, а затем сменивший его Гериус, старший надзиратель Крумин, все надзиратели зверствовали и избивали заключенных. Попавшие в централ члены ЦК и Рижского комитета СДЛК возглавили массовое сопротивление этому дикому произволу. В тюрьме действовала подпольная организация политических. Подполье охватывало все корпуса, имело связь с ними через «главного почтальона». С одиночными и женскими корпусами связь поддерживали через баню и тюремную аптеку. Непрерывно работал «телеграф», перестукивания, ручная сигнализация между корпусами. Члены ЦК СДЛК держали постоянную связь с оставшимися на воле це-кистами и видными деятелями партии.
В тягчайших условиях заточения члены партии в камерах обсуждали решения III съезда СДЛК, состоявшегося в октябре в Гельсингфорсе, Только три делегата II съезда присутствовали на III, почти все остальные попали на каторгу и в ссылку. Делегаты III съезда критиковали ЦК за недостаточное внимание обучению членов партии обращению с огнестрельным оружием. Похоже было, делегаты верили, что вскоре придется биться против самодержавия с оружием в руках.
В централе существовала политическая «академия». Была и каторжанская библиотека; ею одно время заведовал Гавен. Политкаторжане прилежно учились, будучи твердо уверены, что знания им понадобятся в грядущей революции. Юрий Гавен учился с большим упорством. У него тут были такие замечательные учителя-марксисты, как Фриц Розинь, который в централе переводил «Капитал» Маркса и «Женщину и социализм» Бебеля и на латышский язык. В день двадцатипятилетия со дня смерти Карла Маркса, вскоре после того, как Гавен попал в эту тюрьму, занятия кончились общим карцером (в том числе и для анархистов, несогласных с марксовым учением о государстве).
В 1909 году число казней сократилось, а выводов на суды стало больше. Уводили каждый раз десятки, а то и сотни товарищей. Их ждали каторга и ссылка.
Известие о разоблачении Азефа оживленно обсуждали во всех камерах политических. Отбывавшие здесь каторгу эсеры были до крайности подавлены тем, что в их центральном исполкоме долго орудовал матерый провокатор. Провокаторы выдавали и проваливали целые составы комитетов и конференций социал-демократических организаций. Это вызвало смятение среди заключенных. Охранка систематически сеяла взаимную подозрительность в партийной среде, что было самым страшным для революционеров.
Для подогрева верноподданнических чувств власти готовили открытие памятника Петру I в Риге. На церемонию ожидался приезд царя со свитой. Охранное ведомство воспользовалось этим поводом, чтобы инспирировать агитацию узников централа за подачу петиции «на высочайшее имя» о помиловании и смягчении приговоров. Гавен и другие члены ЦК повели энергичную кампанию против подачи прошений, позорных для революционера. Нашлись малодушные, наивно надеявшиеся на царские милости. Тюремщики и провокаторы натравливали уголовных на политических. Но царь в Ригу не приехал, амнистии не получилось.
Вскоре в централ пришли крайне тревожные вести о волнениях политзаключенных в каторжных тюрьмах России, особенно в Вологодской, Орловской и Нерчинской, в Зерентуе, где начались самоубийства среди узников как протест против телесных наказаний политических. За пять лет, с 1903 по 1907 год, в российских тюрьмах покончили с собою двести политических, а за 1908 год — сто двадцать, за 1909 год — сто сорок два, за 1910 год — сто сорок пять. В 1907 году в Рижском централе повесился Иогансон; в 1908 году покончил самоубийством приговоренный к смерти Освальд Нейланд, которого повесили уже мертвого. Покончил с собой в централе воронежский боевик социал-демократ Тихон Кривкин.
Весной 1910 года раздался голос протеста против жестокости режима в каторжных тюрьмах — голос, услышанный всеми передовыми людьми в России и за ее пределами. В марте и апреле в «Русском богатстве» печаталось «Бытовое явление» Владимира Короленко, в свое время испытавшего на самом себе все «прелести» российских тюрем. На конкретных примерах Короленко показал всю мерзость, подлость и преступность каторжного режима, в частности и в Рижском централе. Разоблачительное выступление Короленко вызвало необычайно широкий отклик в России и за рубежом. Протест Короленко был во сто крат усилен поддержкой Льва Толстого, обратившегося к нему с письмом, напечатанным в столичной прогрессивной прессе и за границей. Лев Николаевич высказался за распространение «Бытового явления» в тысячах тысяч экземпляров. Толстой писал, что никакая другая агитация не достигнет такой разоблачительной силы, как полный гнева и сострадания к узникам каторги протест Владимира Галактионовича Короленко.
Выпуски «Русского богатства» с выступлениями Короленко и Толстого встретили в камерах централа горячий отклик. Солдаты революции были тронуты до слез.
С радостью встретили узники сотый номер «Циня», переизданного в Брюсселе со статьей В. И. Ленина, в которой он писал: «Во время революции латышский пролетариат и латышская социал-демократия занимали одно из первых, наиболее видных мест в борьбе против самодержавия и всех сил старого строя… Он (латышский пролетариат. — В. Б.) шел в авангарде вооруженного восстания, он больше всех содействовал поднятию движения на высшую ступень, то есть на ступень восстания. Он больше, чем кто-либо другой, втянул в великую революционную борьбу против царизма и помещиков латышский сельскохозяйственный пролетариат и латышское крестьянство. Будучи одним из передовых отрядов российской социал-демократии во время революции, латышская рабочая партия оказалась впереди и в тяжелый период контрреволюции… Латышская социал-демократия имеет полное основание гордиться своими успехами…»[6] Юрий Гавен и его товарищи по заключению были воодушевлены тем, что В. И. Ленин столь высоко оценил их боевой опыт.
С июля по октябрь 1910 года в Риге шел процесс двухсот двадцати четырех подсудимых, обвиняемых в принадлежности к салдулской боевой организации. Сорок три человека были приговорены к каторге без срока, другие подсудимые — к разным срокам наказания. Узники тяжко переживали каждый вывод товарищей на суд и с нетерпением дожидались возвращения подсудимых в камеры.
Политическая каторга жила интересами борьбы рабочего класса и угнетенных всего света. Каждое революционное выступление в любой стране здесь, в каторжной тюрьме, воспринималось как непосредственно касающееся узников. Не было такого важного события в международной жизни, которое не обсуждалось бы в камерах на «занятиях».
Осенью 1910 года умер Л. Н. Толстой. Тюрьма откликнулась на смерть великого писателя. После перестука в камерах началась общетюремная панихида. Говорили речи, в слезах читали громко вслух отрывки из «Не могу молчать», провозглашали революционные призывы. Над всей тюрьмой слышно было: «Долой самодержавие! Долой палачей!» Пели во всех камерах траурные гимны. Заключенным удалось получить столичные и партийные газеты с подробными описаниями прокатившихся по всей стране стачек и демонстраций в дни похорон Толстого. Газеты сообщали о расправах полиции и казаков с демонстрантами и стачечниками. С одобрением каторжане отнеслись к предложению, принятому на митинге пути-ловских рабочих, чтобы вместо сборов средств на венки на могилу Толстого усилить борьбу за отмену смертной казни в России.
Во мраке каменной неволи были свои «светлые» стороны. Это прежде всего товарищеская спайка и интернациональная дружба и братство заключенных. Здешнее бытие отчасти смягчалось регулярными передачами и широкой информацией с воли, свиданиями с родными хотя бы сквозь железную решетку и под надзором тюремщиков. Все, что передавалось с воли, поступало в общий котел. Теплые вещи и теплое место уступали более слабым, больным и истощенным товарищам. Передачи поступали от родных и товарищей, а самые обильные от революционного Красного Креста, иногда и от других филантропических организаций. Либа Дауман, мать Гавена, и его сестра Термина иногда приносили передачи на всю камеру.
С назначением нового начальника тюрьмы Семковича режим ухудшился. Отменялись завоеванные дорогой ценой некоторые «вольности». Все чаще политические лишались свиданий и передач, особенно книг и письменных принадлежностей. Участились случаи избиения заключенных. По малейшему поводу и без явных поводов переполнялись карцеры. Затрудняли пользование библиотекой, созданной трудами политкаторжан. Гавен был одним из организаторов отпора Семковичу и его подручным.
Воспользовавшись поступившим 22 февраля 1911 года требованием Главного тюремного управления откомандировать некоторую часть каторжан на работы по строительству Амурской железной дороги, Семкович, чтобы отделаться от Гавена, включил его в список на отправку в Сибирь. Гавену оставалось всего три года срока. Однако пока тянулась переписка об отправке между департаментом и тюремным ведомством, подоспели первомайские события в тюрьме и Гавену не пришлось строить Амурскую железку.
Первомай ознаменовался острой схваткой с тюремщиками. Надзирателям пришлось туго, когда сильный Гавен яростно сопротивлялся попытке втащить его в карцер. В потасовке ногу Гавена зажали кованой железной дверью и повредили голеностопный сустав и щиколотку. Из списка к отправке на строительно-каторжные работы его пришлось исключить. Эта травма, усугубленная кандалами, сделала Гавена в дальнейшем инвалидом.
Все же тюремное начальство спешило избавиться от Гавена и от всех зачинщиков схватки. Их отправляли в Бутырскую тюрьму в Москву, в Орловский, Псковский и Смоленский централы. Путь Гавена лежал на север. Тяжело было расставаться с товарищами, оторваться от места, где за тюремной оградой лежит родной край и где, несмотря на все удары, жила партия.
Превозмогая нестерпимую боль в распухшем колене и в щиколотке, опираясь на руки товарищей, Гавен приветливо улыбался матери, пришедшей проводить своего Жаниса. Не хотелось огорчать мать. Выпрямившись, он помахал рукой и крикнул матери, чтобы не тужила.
Долго тянулась этапно-каторжная дорога на север. Лето обгоняло этапников.