11. Романический канон

11. Романический канон

Всю жизнь Даниил Андреев перечитывал Достоевского. А "Странники ночи" подталкивали к новому и новому перечитыванию великих романов. В предарестные годы он, вспоминала Алла Александровна, читал ей по вечерам то "Преступление и наказание", то "Бесов". Тогда же, в самом конце 46–го или в начале 47–го, Андреев в очередной раз перечел книгу Леонида Гроссмана "Творчество Достоевского"[357]. Многое в ней было ему близко. Гроссман писал о "фантастическом" реализме Достоевского, о его врожденном мистицизме, об интересе "к снам, галлюцинациям, бредовым видениям", промежуточным состояниям между сном и явью… И особенно интересны меткие наблюдения литературоведа над мастерством любимого писателя, "втискивавшего" — словцо самого Достоевского — в свои страницы множество лиц и философских теорий, стали Андрееву теперь, когда он заканчивал "Странников ночи".

С Леонидом Петровичем Гроссманом Андреев познакомился во время поступления в Литературный институт. Ему он отвечал на вопросы о Достоевском на приемном экзамене. Вряд ли знакомство сде — далось близким. Но Гроссман жил по соседству, в Малом Левшинском, в доме № 1, во дворе, и они при редких встречах раскланивались. На этот раз он встретил профессора как раз после того, как закончил перечитывание его книги, и так смутился, что говорить о ней, тем более что вышла она почти двадцать лет назад, не стал. Да и говорить ему часто казалось труднее, чем писать. И он написал Гроссману:

"Глубокоуважаемый Леонид Петрович, Недавно мне случилось прочитать Ваши статьи о Достоевском — "Ставрогин и Бакунин"[358], "Стилистика Ставрогина", "Достоевский и Европа" и другие. Пользуюсь случаем выразить Вам сердечную благодарность за то глубокое наслаждение, которое испытал я при перечитывании — уже в 3–й или 4–й раз — этих замечательных работ. С течением лет они все более молодеют, значение их возрастает, их звучание становится все сильнее. Многое, что в статье "Достоевский и Европа" раньше не останавливало на себе внимания, — теперь в свете трагического опыта Европы за последнее десятилетие — поражает глубиной идей, широтой обобщения, остротою прогнозов. Мне кажется, что со времени издания Вашего собр<ания>соч<инений>, т. е. почти

20 лет, в советской литературе не появилось ничего, что могло бы быть сопоставлено с Вашими работами; во всяком случае такого полета ума, высокой культуры слова и полного отсутствия провинциализма я не встречал нигде более.

Прошу прощения, что оторвал Вас этим письмом от занятий, но все последние дни я живу настолько под впечатлением Вашей книги, что, увидев Вас, не мог удержаться от выражения чувства глубокой признательности"[359].

Гроссману было дорого это признание, особенно в ту пору. Уже больше десяти лет его работы о Достоевском не издавались, в 37–м от него требовали отречься от "реакционного писателя", чего он так и не сделал.

Андреев встретил у Гроссмана понимание дорогих ему мыслей Достоевского. Тревожившие писателя судьбы Европы, заставили его, — говорилось в статье "Достоевский и Европа", — в конце концов обратить взгляды от Сены и Темзы "к джунглям священных рек" и призвать в Азию, к "великой матери всех религий, в подлинное "соседство бога", в священную близость тысячелетних созерцательниц небесных откровений — Индии и Палестины…"[360]

В предисловии к книге "Поэтика Достоевского" Гроссман писал, что "романический канон", созданный автором "Братьев Карамазовых", "еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам".[361] Но литературовед не мог и подумать о том, что увлеченный Достоевским сын Леонида Андреева пишет роман о современности, оглядываясь на восхищающий его "романический канон", устремленный "к откровениям новой мистерии"[362].