Разные мнения

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Разные мнения

Зотин, Андреев, Меликов следили за дедом. Дверь за ним закрылась.

— Хата... четыреста метров... — недовольно прервал молчание Андреев... — К дьяволу ваши... предосторожности, зайти на часок... просушиться.

Нет! Рядом река. Куда пойдет голодный, промокший окруженец, если ему удалось проскользнуть сквозь цепь постов и заграждений? — спрашивают себя немцы. — В хату, не так ли? Они наверняка прочесывают прибрежные села.

— Если бояться всего, что может произойти, и шагу ступить нельзя, — возразил Меликов. — Старшина прав, необходимо просушиться... Двое суток под дождем... кашель замучил.

— Товарищи командиры... под дождем... все это так... но лезть в капкан после всего, что пережили... Чудом ведь выскользнули... а этот овраг? — стал говорить Зотин.

— Так чего тянуть? Тогда идти... пока есть силы, — вспылил Меликов.

Светло. Подождем вечера. Обратимся к деду, проводит. К утру мы должны перебраться на восточный берег.

— Столкнулись лбами... ушли... брести дальше, — говорил Андреев, — может статься, что не проснешься и в колонне пленных... прямо в Лохвицкий лагерь, о котором толковал дед... Колючая проволока в два кола, общая спальня...

Кузнецова потеряли. Где он? В плену или катается по земле с пулей в животе и клянет минуту, когда пошел с нами... Кузнецов замыкающий... шел позади всех и, казалось, имел больше шансов спастись, чем все остальные. Но, сонный, он, возможно, не заметил унтер-офицера, не того, который встал на моем пути, а другого. Не исключено, что Кузнецов ранен, даже убит. Но ведь они — Медиков и Андреев — должны были передать замыкающему последнюю команду?

— Кричали, он вроде повернул... — стал отвечать Медиков. — Я не видел... Кузнецов, должно быть, отстал, если шел прямо.

Значит, контакт с Кузнецовым они потеряли до столкновения? Почему же не наблюдали за замыкающим, как я за ними? Почему не сообщили?

Обидно. Жаль младшего лейтенанта Кузнецова. Конечно, его нельзя назвать безупречным. Но Кузнецов не был из той разновидности лживых хитрецов, как могло показаться, которая устраивает свои дела за счет других. А то, что он ныл, происходило не от низменности натуры. Кажется, он — человек, который часто воспринимает явления в черном цвете и склонен к преувеличению. Но когда приходится туго, такие люди показывают не меньше твердости, чем иные оптимисты. Я не думаю, что немцы возьмут Кузнецова голыми руками, если только сои не затуманил ему голову.

— Да, я тоже так считаю, — согласился Зотин.

— Все равно... человек-то пропал... потому, что перегнули палку... — продолжал Андреев, — боюсь, всех нас ждет та же участь...

Да... но если сушить одежду, — застрянем. Охрана берега усилится, и тогда не избежать того, что было под Гапоновкой.

Надоедливый, холодный дождь не затихал. Всюду вода. Там течет струйками, тут — лужи. Сухо, кажется, только в кобуре.

Медиков и Андреев отошли на бугорок к дереву. Но о том, чтобы прилечь, и думать не приходилось. Плащ-накидки прикрывали лишь плечи.

Зотин остался со мной. Мы продолжали наблюдение, если можно так назвать занятие людей, не способных отвлечься, побороть усталость. И не согреться — за ворот течет вода.

Опасения, что немцы оцепят лощину, рассеялись. Она имела довольно большую длину. Немцы не станут продолжать под проливным дождем преследование в зарослях, густо покрывших склоны.

Идти в село рискованно. Не только из-за чужих глаз. Возражал Зотин. И он был прав. В этих местах действуют части одного соединения. Немцы могли оповестить свои посты и гарнизоны. Три случая — нападение у тригопункта, ночной переполох в районе «верблюда» и столкновение на свекловичном поле — вполне достаточный повод для этого. И каждый раз мы несли потери.

Подошел Медиков, за ним — Андреев. Настаивают на том, чтобы укрыться у деда в хате. Зотин терял терпение.

— Хороши у меня товарищи... вчера постреляли... потом ночью... сегодня... Они не в состоянии продолжать путь и предпочитают спрятаться за спину старика... вовлечь, так сказать, и местное население в орбиту войны...

— Прятаться никто не собирался... — возразил Андреев. — Но я... военнослужащий, для продолжения службы нуждаюсь в передышке... иначе...

— Если вы хотите отдыхать... и непременно в хате, посвятите хозяев в свои дела... Скажем, утреннее столкновение... если немцы нагрянут, вы станете стрелять, потом, допустим, уйдете... кто в ответе?.. Не миновать виселицы хозяину. Зачем вы подвергаете такой каре мирных людей?.. И всего-то из-за нескольких часов сна. Нет... мы солдаты... стреляли, теперь держим ответ... случилось... должны сами выпутаться.

— Я не хочу попасть в плен... и еще меньше... разделить участь младшего лейтенанта Кузнецова. Нужна передышка, — настаивал Андреев.

Терпение! Дождь перестанет не сегодня, так завтра. Выберемся отсюда — спи, сколько хочешь, в любой копне... Я согласен, отдых необходим, но только после переправы, за Сулой.

— Товарищ лейтенант, — начал Меликов, — командир определяет предельную нагрузку для солдата с учетом конкретных обстоятельств... Наши возможности исчерпаны... Конечно, двигаться мы можем, но вести бой... нет... То, что произошло на рассвете... это уже не война... Вам необходима перевязка. Раны вроде пустячные, но появился отек. Необходимо выйти из игры... на сутки... или двое. Я согласен с Зотиным... впутывать мирных жителей в наши дела... шаг не совсем правильный, но другого выхода нет... О нас знают уже трое, и количество посвященных будет увеличиваться. Гражданские люди не всегда соблюдают осторожность... Конечно, опасно... но выхода нет, придется рискнуть.

А ведь оба они — и Меликов и Андреев — нравы. По-своему прав и Зотин. Столкновение на свекловичном поле — «не война»... Я шел с закрытыми глазами... Продолжать так дальше — значит, подвергать риску моих товарищей, с их точки зрения, неоправданному. Мог бы я признать за кем-то другим право на это, если бы находился на месте Андреева и Меликова? Если бы с этим кем-то произошло то же, что со мной? Мог бы я полагаться на командира и повиноваться, когда он утратил способность воспринимать происходящее? Глаза слезятся, ломит челюсть, я не могу повернуть головы. Настаивая, я допускал ошибку, граничащую со злоупотреблением. Они храбрые парни, и принуждать их несправедливо.

Я сказал им об этом. Наше оружие — с нами. Мы умеем стрелять. С наступлением темноты войдем в хату. Нас ждет отдых в сухом и теплом углу.

— А... в хату, так в хату, — махнул рукой Зотин. — Действительно, сейчас мало шансов выйти к реке... переплыть ее... еще меньше.

Меликов с Андреевым вернулись на бугор. Дождь слабел. В селе время от времени слышался лай собак. Мы попеременно отдыхали, опустясь на корточки под деревом. Наступали сумерки.

— Ну, можно идти? — спрашивал старшина Андреев. — Бабка печь растопила... гляди, дым валит.

Он направился к Меликову, и оба побрели к хате. Их встретил дед. Меликов задержался перед забором, повернул к месту, где бабуся передавала мне еду. Андреев проследовал в хату. Спустя десять минут он вышел и, обогнув поляну, зашагал вдоль забора.

— Скверно... крайний дом... — произнес Зотин, глядя на подходившего Андреева.

Да, мне тоже пришло в голову — отдельный дом. Артиллеристу хорошо известно, что это значит. Отдельный дом привлекает внимание, виден со всех наблюдательных пунктов, от стен его производятся измерения. Отдельный дом — ориентир либо цель. Пехота непременно установит на крыше пулемет. Всякий стучит в окна, крайний дом — у людей на глазах.

— Пойдемте... борщ... хлеб вкусный, — Андреев помог Зотину подняться, и они двинулись, расплескивая лужи.

Сумерки сгущались. Моросил дождь, не переставая. Налетавший порывами ветер стряхивал с веток тяжелые капли, и они часто стучали по плащ-палатке.

— Не так уж плохо... темно... тихо... Вот сюда... — слышался голос Андреева. — Порог вы преодолеете сами, — говорил он Зотину, — я останусь караулить.

— Как же борщ? — спросил Зотин.

— Спасибо бабусе, я поел... В случае тревоги буду стучать в окно... три удара.

За углом тихо ворчит собака. Скрипнула дверь. Вышел дед, прикрикнул на собаку.

— Заходите... а тот, еще один? — дед задержался, вглядываясь в темноту.

— Он постоит... на страже, — ответил Зотин. — Дедусь, собачку куда-нибудь... чтобы тише... гости ведь нежданные... не выдаст?

— Я зараз. Проходите...

Запах горячей пищи наполнял помещение. Дверь открыта. Зотин остановился.

— Давайте хотя бы отожмем одежду, — он снял ремень. Гимнастерка сохраняла целость только на плечах да на спине. А кроме того и одежды не осталось. Ткань на брюках до самых голенищ изодрана в клочья.

Мы вошли в горницу. Лампа освещает иконы. Вдоль стены скамья, стол с большой дымящейся миской и ложками, разложенными вокруг. Я забыл о подбородке и сел вместе со всеми.

Бабуся глядела, подперев рукой щеку; другой — поддерживала локоть. Потом вышла, через минуту вернулась.

— Больно? Вода нагрелась, пойдем, промою раны, — она принесла тазик с водой.

Медиков поднял лампу.

— Раны не опасные... распухли от дождя, — бабуся прикладывала крупные продолговатые листья, повязала льняной тканью, — не снимай... заживет... Вот только не знаю, как глаза... нельзя класть листья...

— Бабуся, кожа обожжена, не станет ли хуже? — спросил Зотин. — Раны полагается смазать йодом или спиртом.

— Йода у нас нет, — ответила бабуся, — лечим так и людей, и скотину... ничего, помогает.

Бабуся убрала тазик, вытерла скамью. Медиков вернулся к столу. Я не могу двигать челюстью. Легкий холодок под повязкой сменился болью и жжением.

Вошел старик.

— Ваш товарищ просит, кого-нибудь... — заговорил он. — Дождь затихает, но будет еще... обложной... кончится не скоро...

— Пойду, что там, — направился к двери Медиков.

Зотин вышел из-за стола.

— Большое спасибо за хлеб-соль. Дедушка, у вас задерживаться нельзя... нет ли другого места?

— А в моей хате чем плохо? — обиженно спросил дед. Приход Андреева прервал разговор.

— Светят над лесом... слышал выстрелы, — он указал в сторону села, — не собираются ли они возобновить поиски?

— А кого ищут? — спросил дед.

— Наших, — ответил Зотин и продолжал: — Дедусь... нам нельзя... не обижайтесь. Ваш дом на краю... немцы наскочат из яра, начнут обыск... Вы должны знать, что укрывательство военнослужащих на территории, занятой немцами, рассматривается как преступление... зачем подвергать вас опасности? Мы, военнослужащие, должны сражаться. Я не хочу стрелять из ваших окон... Все, что я сказал, держите в строгой тайне. Теперь вы знаете, в чем дело?.. Если у вас есть знакомые или родственники, которые согласны укрыть нас на ночь, договоритесь. Если нет, мы уйдем...

— Куда же, в такую ночь? — проговорила бабуся.

— Боитесь... это другое дело, — заявил дед. — Знакомые есть, недалеко. Подождите, пойду поговорю...

Я опасался, что старик задержится, как перед вечером. Зотин решил сопровождать его. Вернулись они довольно быстро.

— Недалеко, третий дом, — сообщал Зотин. — Не ручаюсь за безопасность, но, кажется, там надежней.

Бабуся провожала до ворот, призывая святых на помощь.

— И погода ненастная... бедные солдаты. Накажи куме, чтобы никому ни слова, — говорила бабуся вслед деду.

* * *

При подготовке к первому изданию с этой главой рукописи один из бывших издательских редакторов знакомился в моем присутствии.

— Зачем коза? — он задержал карандаш в конце абзаца.

— ...вы ссылаетесь на козу... гм... коза... а зачем не другое животное?

Я увидел козу на привязи... живое существо... в овраге.

— ...разумеется... но на привязи пасутся и коровы... а еще лучше телятко...

Но паслась коза.

— ...да, пожалуй, нужно согласиться, — редактор повел карандашом, — животное тут... вполне уместно... даже необходимо... заменить козу и... убедительно... вполне.

Я возражал, произвольное толкование недопустимо. Редактор пропустил мимо ушей мои слова.

— ...я не спорю, но... коза... коза, — он повторил в некотором сомнении, — видите ли, в народе коза... персонаж... как это выразиться? Не основательный... что ли... козел... коза... в сказках зачастую совершает... неблаговидные поступки.

Я просил редактора вернуться к рукописи.

— ...телятко... лучше... с гладкой шерстью, продрогло... мычит от холода... убедительно... жалости больше...

Может быть...

— ...я предпочел бы телятко.

У каждого свой вкус, но когда речь идет о фактах...

— ...да, конечно, факты, — редактор полистал страницы в обратном порядке, — из Гапоновки... вы вырвались... так... вроде правдоподобно. Да... еще вот генерал... ничего... золотистое шитье на фуражке... вы уверены?

«Золотистое» — у нас, для строевых командиров; технический персонал, интенданты, врачи носили серебристые погоны, в старой русской армии назывались березовые.

— ...наслаивается... бронетранспортер... так... а почему немец бросил сигареты?.. Правдивей консервы... поесть... вы ведь... — редактор помолчал, — и тут немного не понятно... на бугре... светло, как днем.., зачем тогда блуждать? Недостает логики повествования.

Я стал объяснять природу воздействия вспышки на зрение в темноте.

— ...ну ладно... сойдет... можно, — согласился редактор, — и еще... фамилии... у вас какие-то нереальные... мне кажется...

Что значит нереальные? Личность может быть нереальной, малоправдоподобной, но слова, т. е. фамилии?

— ...я, возможно, не так выражаюсь... однообразные фамилии ваших спутников... однотипные... что ли.

Снова я твердил, что в рукописи и первой книги и второй нет ни одного эпизода, нет и людей, вымышленных автором. Я офицер, участник войны, поступаться истиной равносильно нарушению присяги. Всякий участник описываемых событий вправе усомниться в воинском достоинстве автора.

— ...так вы, значит, не хотите заменить на телятко? — с надеждой спросил редактор.

Я не могу извращать факты.

— ...все мемуаристы не могут... ну хорошо... вы пишите... коза, пусть по-вашему, — редактор подчеркнул абзац, на котором остановился, — • еще одно место... вам нужно... выбраться... из оврага... раз вы туда попали... подумайте... как там... вы автор.

Я выбрался, как видит редактор, и рассказал, правда, не все, но достаточно для того, чтобы заслужить доверие.

— ...к тому же вы были ранены.

У меня нет справки, не оформил тогда и опустил — сам не знаю зачем — в объяснении, которое писал сотрудникам НКВД в Харькове после выхода из окружения, но в подлинности факта, надеюсь, никто не сомневается.

— ...гм, — редактор колебался, — ...как вам сказать... — он поднял глаза и, заметив у меня на лице шрамы, умолк.

Я упоминаю этот разговор десятилетней давности потому, что и на этот раз новый редактор входил в ту же дверь. Сверял по географическому атласу названия населенных пунктов, заглядывал в боевые уставы артиллерии. Я рекомендовал ему поступить в артиллерийское училище, раз он не полагается на офицерскую совесть автора[35].

* * *

...В нынешние времена люди не верят друг другу. Честное слово, клятва не практикуются, вышли из употребления. Дать прилюдно обещание и обмануть, не прийти, скажем, на встречу, не вернуть долг — считается поступком самым обыкновенным. Человек не выполняет свои обязанности и живет, как ни в чем не бывало. Сегодня доказывает с пеной у рта одно, завтра другое, послезавтра — третье. На следующий день отрекается начисто от всего говоренного, если это сулит больше личной выгоды на сию минуту. Подлый поступок не оскорбляет окружающих. Свидетели глядят равнодушно и становятся участниками подлости. То, что не угрожает человеку лично, его не касается. А если возникла угроза, он убегает. Позор. И окружающих не волнует нисколько, что завтра любой в толпе может оказаться в положении убегающего. Ни имени, ни чести, ни совести.

Правила поведения, нравственные нормы существуют только для прикрытия. Выгодно — он ссылается на закон, не выгодно — умолкает. Изворотливость заменила совесть. Хитрость — рассудок. Чем слабее, незадачливей человек, тем больше к нему сочувствия. Этим питается он сам, питаются другие. И сила его в слабости.

Нельзя верить словам. Участники войны... были когда-то. Живут-то в общей среде... ничем не отличаются.

...Меня не оставлял в покое эпизод, в котором упоминается коза. Опустить в новом издании? Нельзя, выпадает звено в длинной цепи неудач, которые преследуют окруженцев на каждом шагу.