Дальний хутор

Дальний хутор

Старая водяная мельница, потемневшая от дождей и времени, медленно сползала влево и скрылась за поворотом. 5-я батарея прошла мимо последних домов северной окраины и влилась в колонну дивизиона. Городок Базар остался позади.

Дорога поворачивала на северо-восток. Впереди, покачивая длинными стволами орудий, двигалась 4-я батарея. Следы ее тягачей сливались в одну колею, потом вновь расходились, оставляя на песке глубокие борозды, раздвоенные тяжелыми пушечными колесами.

Справа за кустами блеснула речка. Называется она Чертовец. Прежде на ней стоял мост, но он не выдержал военных испытаний и развалился. Движение направляется в объезд, через брод, куда указывала жирная черная стрела на доске, прикрепленной к перилам.

Мой тягач с ходу погрузился в воду. В кабину хлынул ливень брызг. Напуганный водитель, стряхивая воду, вертит головой. Орудийные номера, сидевшие на станинах, поспешно бросились к щиту и люльке[2]. Другие тягачи срезали угол и избежали холодной купели. Выбрасывая из труб синие кольца дыма, они один за другим выходили на чистый береговой песок.

С косогора открывался широкий вид на дорогу и лежавшую по сторонам местность. Изгибаясь плавной дугой, позади ползет колонна. Тягач, орудие и снова тягач, орудие, тягач, буксирующий прицеп. Издали поезды[3] выглядят медлительными и неуклюжими. Зато строго соблюдались дистанции. Только колесные машины, внезапно выезжавшие с хвоста, то и дело обгоняли колонну, нарушая ее стройный, размеренный вид.

Над кабиной, в бездонной, непроницаемой вышине, синеет предвечернее небо. Чист и прозрачен воздух. Даже на подножке тягача, где всегда держалось неподвижное дымное облако, не слышно тяжелого запаха топлива, смешанного с горячими выхлопными газами.

Солнце клонилось к закату. Легкий ветер шевелил за обочиной ветви деревьев. На золотисто-оранжевом горизонте беспорядочной чередой плыли далекие облака.

А по сторонам раскинулось Полесье. На двухсоттысячной карте, которую я видел у командира батареи, пространства севернее реки Уж были окрашены сплошь в зеленый цвет с синими пятнами озер и заводей. Дальше на север, к среднему течению Припяти, и особенно там, где река поворачивала в северо-западном направлении, синих пятен становилось все больше. За ними лежали обширные пространства с черными и синими крапинками, уходившие за срез карты. Там — топи, непроходимые, бездонные болота.

В первую мировую войну русское командование одно время пыталось вести боевые действия в припятских болотах. Через линию фронта в тыл противника направлялись небольшие разведывательные команды и так называемые партизанские партии. Но эта идея широкого развития не получила.

Значение припятских болот, как естественной преграды, в наши дни возросло, поскольку они представляли собой районы, не пригодные для применения механизированных войск и крупных масс пехоты с громоздкими обозами и тылами.

После того, когда наши части закрепились на рубеже Савлуки — Базар, стало казаться, что дальше на север уже никого нет, словно там лежало пустое, никем не занятое пространство. И только по другую сторону припятских болот, на широких смоленских равнинах, не затихая, гремели жаркие бои. Тысячи орудий и пикирующих бомбардировщиков прокладывали путь немецкой танковой лаве, с неослабевающей яростью рвавшейся на восток. Подпирая ее с тыла, следом двигалась многочисленная пехота.

К нам не доносились отзвуки этих сражений. Лишь изредка оттуда прилетал «хеншель» и, покружив, возвращался обратно.

Наши войска, по-видимому, контролировали местность в южной части припятских болот небольшими подразделениями, которые вели наблюдение за редкими тропами, затерянными среди топей. Как эти подразделения действовали в таких условиях, трудно представить.

Мы были в лучшем положении. Овручский кряж — так называлась местность, лежавшая вокруг, — характеризовался среднепересеченным рельефом и сравнительно развитой сетью полевых дорог. Ручьи и реки, насколько позволяет судить двухсоттысячная карта, имели преимущественно заболоченные берега. Но для гусеничных машин они не представляли серьезных препятствий.

За речкой Чертовец скорость движения увеличилась. Я оглядел орудийных номеров. Большая часть их размещается на станинах. Сегодня там сносно. Но этим людям доставалось! Поднимаемая гусеницами пыль клубится позади и ползет следом, не отставая. С этим мирился только тот, кто не способен передвигаться никаким другим способом. На станинах тесно. Но в тесноте — не в обиде. Лучше сидеть, свесив ноги, чем бежать по обочине за орудием.

Среди орудийных номеров — оживление. Все говорят, перебивая друг друга, беззаботно смеются, оглядываясь куда-то назад, к речке.

Конечно, дорога ведет на восток. Наши части отступают. Ну и что с того? Где-нибудь там, за холмами и лесами, мы остановимся и снова займем огневые позиции.

Позиции... одно напоминание об этом вызывает в ушах звон, а в глубине груди — знакомое неприятное ощущение пустоты. Оно исподволь захватывало воображение и возвращало орудийного номера во власть пережитых минут...

Грохот выстрелов, беспрерывная беготня, крики команд. Орудия ведут огонь... А затем наступало нечто непередаваемое... Все звуки внезапно исчезали, и мир замирал в непостижимом оцепенении. Был слышен только вой, пронзительный и разноголосый, он сливался в одном тоне, обретал какую-то особенную, почти физическую сущность. Он давил на барабанные перепонки, отдавался в мозгу, во всем теле, сжимал сердце леденящими объятиями страха. Потом вой обрывался. Грохотали разрывы, завихряя упругий горячий воздух. Начинался огневой налет.

А он, орудийный номер — живой и беззащитный — лежал, уткнувшись лицом в землю. Слепило пламя, клубился дым. Мутной волной накатывалась темнота, злобно свистели осколки.

Мучительные минуты страха и надежд! И сколько раз их обрывала команда! Неумолимая, чуждая жизни, она толкает онемевшее тело, безжалостно лишая его последнего прибежища. Команда звала, требовала, угрожала. Занять места немедленно! И орудийный номер повиновался. Но рассудок не ладит с телом, его сковал страх, терзала нудная, осточертевшая мысль — что же произойдет в следующее мгновение?

Потому-то теперь он блаженно сидит, дышит и глядит на белый свет, сознавая, что этот кошмар позади. Захлестывала радость. Орудийный номер говорит пустые, плоские шутки и сам хохочет над ними. Возможно, ему и впрямь весело или, наоборот, — грустно. Настроение орудийного номера едва ли объясняется впечатлением данной минуты. Причина его крылась в глубинах души, в сознании того, что он пережил. Он прошел сквозь игольное ушко солдатской судьбы. Он знает — на этот раз ему повезло. Зачем ломать голову над будущим?

Это особенное состояние души понятно лишь тому, кто сидит рядом на станине, и недоступно никому другому. Радует все, что ни есть перед глазами. Он жив, а все прочее — вздор!

Один из номеров, пожилой, из пополнения, устроившись на люльке, рассказывает, должно быть, какую-то историю. Приклад карабина скользил по щиту, рассказчик мог свалиться под колесо, но это его нисколько не заботит. Он разглаживал отсутствующую бороду, жестикулировал, вызывая дружный хохот. Даже Орлов, сидящий на передке, прислушался, повернул голову. Только наблюдатель сохранял серьезное выражение. Настроения других на него не распространялись.

Солдаты огневых взводов покладисты и не имеют никаких особенных запросов. Их устраивают несколько часов сна, свободная от пыли и «юнкерсов» дорога и еще возможность дышать полной грудью и видеть просторы родной земли.

Вокруг необъятная ширь, захватывают дух просторы. Зелеными волнами зыбились леса, увлекая взгляд вдаль, к синеющему горизонту. А там, на поляне, приютился хуторок, позолоченный в лучах заходящего солнца. Белеют одиноко хаты. Над трубами поднимается дым, должно быть, пели петухи и кружили голуби. Тихий утолок. Запахи его как будто слышатся в кабине.

Но хуторок, лежащий в трех километрах, был недосягаемо далек. И если двинуться туда, все это — и дым, и крыши, и голуби — уплывет к горизонту. Хуторок лежит за чертой времени и был уже не явь, а призрачное видение прежнего мира, образы которого еще сохранились в воображении, полустертые войной с ее грохотом и пылью бесконечных колонн.

На пути 5-й батареи нет никаких миражей. Встречались лишь «населенные пункты» с обыкновенными хатами, пока еще целыми, вдоль широких разъезженных улиц.

Следующее село называлось Великие Мыньки. Над крышами нет ни дыма, ни золоченных солнцем коньков. Сквозь гул двигателей слышался лай собак. За изгородью толпятся встревоженные жители, не успевшие еще освоиться с мыслью о близости войны.

За околицей начинался лес. В глубине его расположился пехотный обоз. Жевали корм лошади возле повозок. Дымила кухня. Рядом, бросая равнодушные взгляды, ужинали пехотинцы.

Колонна шла дальше. Начинался едва заметный спуск. Дорога стала сужаться и вскоре вошла в просеку. Медно-желтые стволы сосен еще излучали свет угасавшего дня. Кроны смыкались, оставляя вверху узкую полоску темно-голубого неба... Стройные высокие деревья застыли в неподвижной тишине. Даже вторжение громыхающих тягачей не нарушило ее, и гул двигателей, казалось, терялся тут же среди деревьев.

В лесу людно. За бивуаком пехоты отдыхают артиллеристы. Поблескивали гусеницы тягачей, торчали массивные стволы гаубиц. Вповалку спали расчеты.

Укатанная колея снова стала петлять и расползаться. Справа открылся въезд в овраг. Саперы подправили стены, расчистили дно, соорудили стеллажи, как и полагается для полевого склада боеприпасов. Под стенами высились штабеля ящиков. Отсюда артснабженцы подвозили снаряды на огневые позиции 5-й батареи в местечке Базар.

Склады эвакуируются. Отгрузка шла полным ходом. Зеленые ЗИСы тяжело пыхтят в рыхлой колее и в ожидании очереди останавливаются один за другим. Ящиков еще много.

Лес стал редеть. К обочинам подступали пепельно-зеленые пирамиды можжевельника вперемешку с шарообразными приземистыми соснами. Перед глазами неожиданно открылась поляна, перекресток дорог. Маяк из взвода связи дивизиона отрывистыми движениями чертит флажками воздух. Красная ткань взметнулась и повисла, словно на рейке, рядом с которой замер, опоясанный скаткой и ремнем карабина, связист.

В нашем полку регулирование движения на марше возлагалось на штабные подразделения дивизионов. Приятно смотреть, как четко сигналил регулировщик. Это льстило командирским чувствам старшего лейтенанта Ревы. В бытность свою начальником штаба дивизиона он не послаблял требований к командирам взводов, люди которых стояли на перекрестках.

Маяк не только регулировал движение. Он мог передавать различные приказания старших начальников, а также поступавшие сведения обстановки.

— Внимание! — звал застывший в неподвижности регулировщик. Я прыгнул на обочину. Навстречу шел старший лейтенант Юшко — начальник штаба дивизиона.

— Привал... примите глубже... за обочину. Осмотреть орудия, тягачи... приведите в надлежащий вид людей, — и, недовольно поморщившись, Юшко указал на прицеп, где, среди других, выглядывала сонная физиономия в пилотке с опущенными полями.

— ...это что такое? Батарею будет осматривать начальник штаба полка... Времени... десять минут!

Старший лейтенант Юшко, всем своим видом выражая осуждение, повернулся и зашагал к штабной машине.

Под гусеницами с треском ломались сосны. Дорога освободилась. Заглох последний двигатель. Возле орудий люди отряхивали пыль, подправляли маскировку. Беготня вскоре затихла.

После осмотра орудий я вместе с лейтенантом Свириденко разговаривал с людьми у прицепов. Со стороны штабных машин послышалась команда «По местам!».