“Мы всех поимеем”

Д: В 1998 году меня два раза выгоняли с работы. Выгонял Березовский, один раз за то, что он собирался акционировать ОРТ в свою пользу. А потом он сказал, что Примаков поставил условие: после кризиса ОРТ дадут 100 миллионов долларов пятью траншами по 20 миллионов, если уйдет Доренко. Березовский тотчас снял меня с должности директора информации. “Нет, – сказали, – надо еще снять его и с ведения программы «Время»”. Меня сняли с программы “Время”.

А: С аудиторией 100 миллионов человек.

Д: У меня была доля где-то 54–55 процентов при рейтинге 25–26 процентов – одним словом, это 26 миллионов. Я ставлю своего парня, и я начинаю писать ему тексты, а он за меня ведет. Но об этом узнают в аппарате Примакова. Московская налоговая полиция начинает расследовать меня, всех знакомых таскают к следователю по моим налогам.

А: С Борей ты общаешься при этом или нет?

Д: С Борей общаюсь, и Боря меня как бы сдает аккуратненько. Он говорит: “Ну, так надо. Ну ты же хочешь, чтобы твои люди получили зарплату?” Я говорю: “Хочу”. – “Тогда, Сереж, подвинься. Иначе нам не дадут транш”. И в марте мне говорят: “Ты знаешь, а лучше сейчас свалить из страны”. Я покупаю билет в Нью-Йорк. В Нью-Йорке говорю жене: “Вот урна, выбрось туда обратные билеты”.

А: Выбросила?

Д: Через неделю я на нее начал орать, чуть не бить. И она мне говорит: “Что ты орешь все время?” Я говорю: “Обратные билеты где?” Она говорит: “У меня в сумочке”. И я сказал: “Летим назад”. Она говорит: “Под следствие? Под допросы?” Я говорю: “Да, я поеду и сяду. Я хочу домой. Ясно?”

А: Но при этом ты Борю в своем сердце не винил?

Д: Я сейчас объясню, почему я его не винил. Я считал всегда, что я взрослый мальчик и работаю на себя, на свои идеалы. А мои идеалы – кровь этих богатых подонков, вот и все. Точка. И я приехал назад. Допросы, допросы, допросы… Снимают Примакова в мае 1999 года. Вызывает меня следователь Кормилицын и говорит: “Сергей Леонидович, мы вот тут посчитали: оказывается, в течение полугода мы вели следствие исходя из того, что у вас нет детей. А сейчас, когда мы посчитали, что у вас есть дети, мы решили, что вы переплатили налоги. Вам Российская Федерация должна 700 рублей, мы пересчитали. Скажите, вам вернуть 700 рублей или вы предпочитаете, чтобы их учли при следующем налогообложении?” Я говорю: “Пусть учтут при следующем налогообложении. Спасибо, меня за 700 рублей не надо беспокоить, спасибо”.

А: Через сколько дней после снятия Примакова это случилось, интересно?

Д: Ровно через три недели.

А: Боря при этом позвонил?

Д: Он же где-то во Франции прячется. Примакова сняли, но Боря продолжает почему-то там сидеть. Я это не очень понимаю.

Я тотчас иду работать к Гусинскому, Добродеев меня к нему ведет. Я не хочу идти к Боре. Не хочу, потому что Боря меня слил, как мне кажется. Гусинский мне говорит: “Ну вот, будешь работать у нас в команде”. И называет мне сумму. Между нами: 240 тысяч долларов в год. Я ему говорю: “Володь, ты бизнесмен, а я нет. Ты в каждой моей программе ставишь рекламу на 100 тысяч долларов. А мне ты хочешь платить 5 тысяч за программу. Половину ты тратишь на вещание, на спутники, на здание, на коллектив. Значит, ты получил за мою программу 25. А хочешь, – говорю, – я тебе буду платить пять тысяч за каждую программу? Это разговор, не достойный людей”. Я встаю и ухожу. Олег Борисович пунцовый.

Я сижу себе на даче и ничего не делаю. И в это время вдруг проносится слух, что премьер-министр Степашин то ли виделся, то ли собирался увидеться с Лужковым, Таня и Валя его не проконтролировали. И раз он виделся с Лужковым, то наверняка он “сливает папу”. Значит, Степашина надо снимать. Ситуация – полное дерьмо. Я говорю жене (а жена беременная): “Слышишь, фигня такая, мы вернулись из эмиграции, а кажется, придется снова ехать, потому что Степашин Лужкову сливает”.

И в начале августа является, конечно, наш рыцарь – Березовский, который кричит мне следующее: “Доезжай на чем хочешь до Ленинградского шоссе, пересядешь в мою машину, я в Шереметьеве. Времени абсолютно нет. Мы всех сделаем, все хорошо”. Он меня выбрасывает где-то около метро, я возвращаюсь к своей машине.

А: Когда Путин стал премьером?

Д: По-моему, 16 августа 1999 года[150]. А это было в начале августа. Боря исчезает куда-то. Потом он опять зовет меня в конце августа[151]: “Приезжай срочно, сейчас, немедленно в госпиталь имени Вишневского. Я больной, я лежу с гепатитом”. Я говорю: “Опаньки”. Покупаю мандарины, как больному. Иду туда. Там Мишка Леонтьев сидит на какой-то лавочке армейской, пишет, оказывается, программу партии “Единство”. А я нигде не работаю и всех в гробу видал. Шабдурасулов сидит там же, в больнице, обзванивает губернаторов. Березовский лежит весь в капельницах. Желтушный весь, гепатитный. И кричит: “Мы всех поимеем! – Да, вот так, лексически. – Я создаю партию, и мы всех поимеем! Ты понимаешь, Сережа?” А я ему говорю: “Капельницу, что ли, поменять? Укольчик сделать?” Потому что я не верю ни в какую партию.

У этой партии однажды будут историки, и они должны каким-то образом возвысить фигуру первохулителя. А первохулитель – я. Потому что при словах “Мы создаем партию “Единство”, медведь – символ; ну, что ты думаешь?” – я говорю: “Полное говно”. Он говорит: “И все-таки мы всех сделаем, мы всех трахнем”.

А: Это был фундаментальный выбор. Хочу напомнить, что на самом деле всем казалось, что Примаков и Лужков имеют очень реальные шансы стать во главе страны.

Д: Они уже победили.

А: Казалось, что победили. К ним перебегали такие люди, как Сергей Ястржембский, это явный пример из наиболее близких к президенту Ельцину людей. Приносили, естественно, присягу. И вот так же, как в 1996 году рейтинг Ельцина практически с нуля поднялся до победы во втором туре, здесь завязалась совершенно непонятная борьба с неясным концом. Вы не только на себя взяли ответственность за то, чтобы Примаков не стал президентом, но вы начали все это делать и сделали. Когда это началось?

Д: Август 1999-го, Путин – премьер, президентский рейтинг – 1,5 процента. Мы начинали с ситуации, когда все губернаторы поголовно записались к Лужкову и Примакову в сторонники, абсолютно все. По крайней мере переговорили о том, что они с Лужковым и Примаковым. Мы начинали эту кампанию, когда больной Ельцин все время был где-то в Барвихе. Непонятно было, то ли больной, то ли пьяный, то ли что-то с ним случилось. Страна без руководства, без ничего. А он мне говорит: “Мы всех сделаем”.

А: Ты вообще нигде не работал в тот момент?

Д: Меня же выгнали отовсюду, он меня слил за этот поганый кредит в 100 миллионов долларов.

Ну так вот, я говорю: “Боря, давай сначала расставим шахматы. Результат будет такой: мы проиграем, и в конце нас убьют. Может быть, у нас будет шанс сбежать куда-то в Парагвай, но все равно нас найдут и убьют. И мы начинаем игру с того, что мы уже проиграли”. “Вот послушай меня. – Он сказал очень зло. – С таким настроением отвали от меня, сиди у себя на даче и смотри, как мы бьемся”. Я ему говорю: “Боря, ты делаешь неправильный вывод. Вспомни поучение самурая: при возможности выбора между жизнью и смертью самурай выбирает смерть. Нас убьют, но мы показакуем напоследок, уж я им вставлю кочергу в задницу”.

А: А почему ты решил вставить кочергу именно Примакову и Лужкову? Чем тебе Ельцин и Путин были лучше Лужкова и Примакова, кроме желания покуражиться? Если бы тебя позвала другая сторона, могло быть все по-другому.

Д: Меня же в июне звал Гусинский, но предложил смешные условия.

А: А если бы предложил другие условия?

Д: Я бы просто молчал тихо, я бы делал экономические итоги и молчал.

А: То есть Примаков и Лужков тебе не нравились?

Д: Нет, потому что меня преследовали перед этим, налоговая полиция пытала моих друзей. И потом, они эстетически были чужие мне люди. Лужков же меня приглашал в гости, Церетели, мы с ним сидели рядом, трепались. Ну чужой он мне эстетически.

А: Окей, понял. То есть ты решил вписаться?

Д: Я говорю: “Ну, с богом, пошли”. Борис звонит Шабдурасулову, который последние дни работает на Первом канале. Шабдурасулов меня принимает на работу и через два дня, чтобы показать отношение ко мне, увольняет. Во вторник принимает, в четверг увольняет. Он просто ненавидел меня за то, что я тормозил тогда эти транши. Шабдурасулов тем временем обзванивает губеров. Губеры все говорят, что они уже с “Отечеством”. Шабдурасулов просит выделить место около лифта, где уборщица прячет швабры, под кабинет представителю “Единства”. Так на самом деле рождалось “Единство”, впоследствии “Единая Россия”. Он говорил: “Ребята, так ли выйдет или по-другому, но чтобы у вас были свободные руки, дайте представителю “Единства” кабинет, где хранятся швабры”.

А: Он тебя уволил, а потом тебя снова назначили?

Д: Да, тем же днем или следующим. Меня назначили руководителем отдела по выпуску аналитической программы Сергея Доренко. Дело в том, что у Константина Эрнста тогда были взаимоотношения какие-то с Лужковым, как поговаривали, связанные с рестораном “Пушкин” (может быть, это и не так). А Эрнст был первым номером. И он не хотел, чтобы я ассоциировался с Первым каналом, и он мне дал отдел. Но и потом, когда меня назначили замом Эрнста по курированию меня самого, Эрнст каким-то образом всем сумел объяснить, что это решение продавлено Березовским, что это не его решение.

А: Ну, так и было.

Д: И вдобавок он писал на каждой моей программе: “По заказу ОРТ”. Всячески афишировалось, что я чужой. Я вел еженедельную программу по воскресеньям. Меня поставили лоб в лоб с Киселевым Женей. Были моменты, когда Примаков звонил в программу Жени Киселева и говорил: “Женя, вы видели, что сейчас говорил Доренко?” Тот говорит: “Я не мог видеть, я в эфире”. Он говорит: “Я вам сейчас расскажу”. То есть это был какой-то сумасшедший дом.

А: Две программы выходили в одно время?

Д: Женя всегда был дольше. Я тоже удлинил программу до 1 часа и 20 минут, но Женя все равно был чуть ли не два часа.

А: А почему вы не захотели развести их по разным дням?

Д: Я хотел в лоб, и Борис хотел в лоб.

А: Борис считал, что ты обыграешь Киселева.

Д: Так и вышло. Борис всегда был сторонником обострения.