19

19

Возвратившись к началу этой главы, напомним: первыми из местных российских руководителей, кто был снят за «поддержку ГКЧП», оказались руководители Краснодарского края. 23 августа 1991 года вышел Указ Президента об освобождении председателя крайисполкома Н. И. Горового, 26–го — постановление Президиума Верховного Совета РСФСР об освобождении председателя краевого Совета народных депутатов Н. И. Кондратенко. Против обоих Российской прокуратурой были возбуждены уголовные дела по статье 64–й «За измену Родине» (впоследствии прекращенные).

Николаю Игнатовичу Кондратенко в ту пору было 52 года, и он работал директором строившегося стекольного завода в своей родной станице Пластуновской. Оставался депутатом краевого Совета, но от участия в политической жизни края отошел. Тем не менее и тогда, судя по опросам общественного мнения, пользовался наибольшим рейтингом у населения Кубани. Многие здесь не сомневались, что если завтра — выборы руководителя края, люди изберут именно его, Кондратенко.

От встреч с журналистами отказывался категорически. Беседа, на которую он согласился после августа 1991 года и названная «Год после «путча»», была самой первой.

Пережил и передумал он в те дни многое. Рассказывал, что в тот вечер, когда стало известно о его освобождении от должности, пришел домой, подошел к окну — внизу люди идут с работы, с детьми гуляют. Он стоял и думал: «Все. Больше я за вас не отвечаю».

Впервые в ту ночь спал спокойно. Для него ведь всегда было самое мучительное — ответственность за пятимиллионное население Кубани. Сколько раз он в последнее время порывался уйти в отставку и даже на сессиях говорил об этом, но каждый раз останавливало именно это: не могу предать, бросить их в такое трудное время.

Многие ему не верили. Но власть сама по себе действительно никогда Николая Игнатовича не прельщала. Он этой власти уже тогда нахлебался на всю оставшуюся жизнь. Поэтому первым чувством, когда все случилось, действительно было какое?то облегчение.

Самым мучительным оказалось для него объяснить собственным сыновьям, что их отец ничего преступного не сделал против народа и Отечества. Вспоминает, что порой волком выть хотелось: впервые в жизни оказался под следствием да еще с таким тяжким обвинением — в измене Родине.

И вот в ноябре 1991 года Российская прокуратура прекратила дело «за отсутствием состава преступления», но еще несколько месяцев краевая прокуратура продолжала следствие по так называемым «сопутствующим обвинениям».

Наверное, искали хоть что?нибудь незаконное в его деятельности на посту председателя. Периодически он уходил к следователю, давая объяснения. Так ничего и не нашли.

Он решительно ничего не понимал: как мог Р. И. Хасбулатов, не затребовав никаких документов, не назначив ни депутатской, никакой другой проверки, подписать такое постановление: «За поддержку ГКЧП»?

А ведь достаточно было бы прочитать стенограммы всех заседаний тех дней, телеграммы и обращения, которые они направили тогда в Москву и по краю, чтобы убедиться: никого они не поддерживали.

И сделали единственно возможное: обратились к населению с призывом сохранять спокойствие и порядок, объявили, что чрезвычайное положение на Кубани вводиться не будет, в этом не было никакой необходимости, и приняли все меры к охране особо важных объектов, предупреждению возможных противоправных действий и провокаций на территории края. Вот и все.

События, обрушившиеся на руководство края 19 августа, как снег на голову, были настолько неясны, что самым разумным было воздержаться от всякого «одобрямс» и дождаться, пока обстоятельства происходящего хоть как?то прояснятся. Самый непонятный для них был вопрос: что с Горбачевым? Если он заодно с гэкачепистами, но некстати приболел, тогда налицо конституционная основа всего происходящего. И, не поддерживая предложенных мер, они как раз и становились государственными преступниками. Если же это был государственный переворот без ведома президента (в чем они сомневались хотя бы потому, что никто из многочисленной и преданной его охраны не пострадал), тогда преступники — в Москве. Но во всем этом еще предстояло разобраться, и отсюда, из Краснодара, сделать это было совсем непросто. Тем более, что из Москвы пошли такие разноречивые распоряжения, как постановления ГКЧП и указы Ельцина.

Не находя ответов на все эти вопросы, Кондратенко невольно делал вывод, что идет какая?то крупная политическая игра, Горбачеву он давно уже не верил. Трижды ему приходилось тайно голосовать за «ставропольского соседа» — на двух последних партсъездах и на Съезде народных депутатов СССР, когда избирали его Генеральным секретарем ЦК КПСС и Президентом СССР — и трижды Николай Игнатович его вычеркивал из бюллетеня как недостойного, если не сказать больше. Об этом, кстати, знали его друзья, с кем был на этих съездах. Он от них ничего не скрывал. Более того, признавался в этом и на встречах с жителями края, когда Горбачев еще был у власти.

Вспомнилось, кстати, совещание в ЦК весной 1990 года в связи с выборами народных депутатов России. Кондратенко тогда дали там слово. Он сказал Горбачеву: Михаил Сергеевич, вы спрашиваете нас, в чем причина нашей пассивности, почему мы не идем к людям и не отстаиваем наших кандидатов. Так я вам скажу, почему. Нас всех накрыли грязным мокрым рядном и долго били. И не без вашего ведома и согласия. А теперь мы, обляпанные всей этой грязью, должны выходить на митинги и отплевываться?

В тот момент излишне говорливый Горбачев многозначительно промолчал.

Казалось, что тогда все обернулось против Кондратенко. Когда приехал тогдашний министр сельского хозяйства Г. Кулик представлять главу администрации, назначенного вместо председателя крайисполкома Н. И. Горового, он оставался в своем кабинете и на своей должности. Но Кулик даже не пожелал с ним встретиться, выслушать объяснения, объявить позицию руководства. Чем они там руководствовались, он не знал. Без него собрали депутатов, актив и представили им нового губернатора. А Кондратенко к тому времени уже сам написал заявление сессии крайсовета об отставке, так как не мог оставаться в этой должности после решения по Боровому, ведь они с ним были в эти дни вместе. Раз его сняли, он должен был уйти. Но еще до сессии пришло то самое постановление Президиума Верховного Совета о его освобождении.

Самым тяжелым для Кондратенко в те дни оказалось предательство друзей. Он рассуждал: человек, безусловно, может менять свои политические убеждения. У нормального человека этот процесс проходит болезненно, требует времени, мучительных раздумий.

Он и сам в какой?то степени прошел через это, и у него были иные, чем раньше, взгляды на некоторые вещи. Например, на нашу историю, хотя он считал, что то, как она преподносится, — это другая крайность, и истинная история еще не написана. На партию, он был уверен, нужна многопартийность, нужно, чтобы кто?то дышал в затылок. Но если бы у нас была выработана Конституция, была ясна цель, с которой согласен народ, а разные партии предлагали бы лишь разные методы и подходы к достижению этой цели, — это было бы здоровое, крепкое общество. А когда одна партия за социализм, а другая за капитализм — такое общество нежизнеспособно, его будут бесконечно раздирать противоречия.

Он был за приватизацию, однако убежден, что только мелкое производство можно отдать в частные руки, но крупные заводы и фабрики должны быть отданы трудовым коллективам. Потому что если их распродать теневикам, которые будут балы править из Москвы и Петербурга, пока кто-то на них будет работать, то мы возбудим у людей не чувство хозяина, а лишь новую классовую ненависть, которая известно чем кончается…

Меняя взгляды, убеждения, человек должен переболеть, перемучиться, иначе все это — фальшь, приспособленчество. И, к великому его сожалению, именно это со многими из недавних коллег и друзей произошло. Они хотели быть на поверхности при любом строе. А так не бывает. Уходить надо тоже достойно.