Уход
Уход
Я вез в больницу на «Скорой помощи» мою умирающую тетку. Ей было восемьдесят шесть лет. В молодости она была очень красива. И вот мы едем в карете – впереди шофер, она лежит на носилках, врач и я. Осень, темно, муторно на душе.
Тетка, старшая сестра моей матери, родилась в Киеве в тысяча девятьсот двенадцатом году. Какие-то эпизоды своей жизни она мне рассказывала сама, что-то я знаю от мамы. Немногое, очень немногое.
Таня (так я всю жизнь звал тетку) часто вспоминала еврейский погром. Он был то ли еще до революции, то ли во время гражданской войны. Их спрятал у себя дворник. Кажется, его звали Никифор. Толпа подошла к дому, Никифор нацепил свой георгиевский крест и вышел к погромщикам.
– Жиды есть? – спросили у него.
– У нас жидов нет! – громко и торжественно сказал дворник, осеняя себе крестным знамением, – мы, слава тебе Господи, православные, а не жиды!
Тетка моя, маленькая девочка, слышала это все. И даже подсматривала в окошко.
Родным языком моих деда и бабки был идиш. Дед до самой смерти плохо говорил по-русски. Иногда, правда, выпив немного, пел русскую песню:
На душе мне нудно,
Нудно и паскудно…
Дети же – мама, Таня и их старший брат Миша, мой дядя – говорили уже по-русски. Хотя идиш помнили и обращались к нему, если не хотели, чтобы дети понимали их беседу. У Тани от идиша осталась только легкая картавость. Которая, как она говорила, поломала ей судьбу. Дело в том, что тетка обожала кино. Она смотрела все, что тогда шло в кинотеатрах, и помногу раз. Знала фильмы наизусть. И мечтала сниматься в кино сама. Она была очень, до невероятности, красива. И, кроме того, видимо, у нее были способности – во всяком случае, тетка до старости великолепно изображала знакомых. Но кино стало звуковым, и Таня простилась со своей мечтой.
После школы Таня поступила в мединститут. Но не доучилась. Почему – не знаю, а спросить уже некого. Пошла работать в конструкторское бюро, в технический архив. У нее было много поклонников. Даже Зощенко ухаживал. Таня , помню, говорила: «Он был очень вежливый, тихий. И глаза печальные».
Потом она вышла замуж, муж был старше ее лет на десять. Брак был не зарегистрирован, но в те годы это не имело большого значения, такие браки давали семье все права. В тридцать седьмом мужа арестовали. А Таню вызвали в НКВД. Следователь после допроса сунул Тане записку. Он назначал ей встречу на следующий день, на городском стадионе. Ночь Таня не спала, обдумывая и гадая – что ей предстоит завтра. Все оказалось проще и страшнее. Следователь сказал ей примерно следующее:
– Значит, так. Я, наверное, скоро не буду там работать, а вам скажу вот что. Мужу вашему уже не поможешь, думайте о себе. Вы же не расписаны, когда будут вызывать и спрашивать о нем, отвечайте – мало ли с кем я спала!
И ушел.
Через несколько месяцев Тане подбросили записку от мужа. Он писал, что его отправляют такого-то числа с эшелоном из Киева, просил принести какие-то продукты и вещи. Таня пошла на вокзал. Там собралась толпа, в основном женщины – проститься со своими отцами, мужьями, детьми. Их загнали куда-то на задние дворы. И там они просидели трое суток, ждали эшелона с заключенными. Как привозили осужденных, как их сажали в вагоны, Таня не видела – было оцепление, и солдаты позволили подойти поближе только тогда, когда эшелон уже тронулся. Единственное, что она увидела и запомнила на всю жизнь – серые, абсолютно серые лица в крошечных оконцах товарных вагонов. Потом еще раз Таня получила от мужа записку – он выкинул ее из эшелона, писал, что их везут куда-то на восток. Больше она уже никогда и ничего о нем не узнала.
И она продолжала сидеть в техархиве и выдавать чертежи. Шел тридцать седьмой год, и по утрам люди сообщали друг другу новости – этого взяли, того взяли. Как-то утром она услышала, что арестовали инженера, который накануне вечером, перед самым концом рабочего дня, уговорил ее выдать чертежи. Таня не хотела – это же надо оформлять в журнале, а уже некогда, уходить пора, давайте завтра! А он: «Ничего, Танечка, я завтра с самого утра к вам подойду, и все оформим, не волнуйтесь!»
– И вот, – вспоминала тетка, – я сижу весь день ни жива, ни мертва – ведь раз арестовали, то они придут и на работу, его письменный стол обыскивать! А там – секретные чертежи. Которые числятся у меня в архиве и должны выдаваться под роспись в журнале. Выдала тайком врагу народа! И что делать? Ведь стол он закрыл на ключ, а ключ унес с собой. И никому не скажешь! И так я просидела до вечера. Рабочий день закончился, все ушли, остались только я и один пожилой сотрудник. И он меня спрашивает: «Что с вами, Танечка, на вас лица нет!» И я ему от отчаянья все рассказала. Он говорит: «Ну пойдем, попробуем, может быть, мои ключи подойдут». Не подошли. Он говорит: «Что же делать, что делать?» А потом придумал, отодвинул стол, взял отвертку и отвинтил фанерную заднюю стенку тумбы. Достали чертежи, я их отнесла к себе в архив. А назавтра действительно пришли на работу, вскрыли стол, обыскали и опечатали.
От всего этого Таней овладел жуткий страх – она боялась ареста. Ей помогли – устроили в психиатрическую лечебницу. Главврач встретил ее словами: «Не бойтесь, от нас не берут!»
Перед войной Таня снова вышла замуж. И уже на всю жизнь. Муж ее, дядя Леня, инженер, был, как говорили на Украине, западенец, то есть родом с Западной Украины. Еще студентом, посланный на практику, он своими глазами видел голодомор, чудом остался жив. С тех пор ненавидел Сталина лютой ненавистью. Когда в пятьдесят третьем году Сталин пятого марта, в день рождения дяди Лени, умер, он сказал: «Вот это подарок, так подарок! Такого подарка я за всю жизнь не получал!»
Во время войны Таня была в Челябинске, в эвакуации, а после войны переехала с мужем в Москву. В Москве же жила и моя мама, ее младшая сестра. И как-то Таня сказала ей:
– Маня, я боюсь! За мной ходят топтуны!
– Да брось ты, Танька, кому ты нужна – домохозяйка! Кто за тобой будет следить!
Но Таня уверяла, что следят, следят! Муж и сестра решили, что это у нее мания после пережитого. Но несколько лет спустя выяснилось, что за ней действительно ходили. Жена ее челябинского начальника, приревновав к мужу, написала на Таню донос – она поехала в Москву, чтобы готовить покушение на товарища Сталина. Но все обошлось – походили и перестали.
Таня родила поздно, ей было тридцать семь. Она еще очень много лет сохраняла свою красоту. К ней приставали в транспорте, на улице. Как-то она ехала в метро с дочкой, той было лет пять. И какой-то мужчина стал спрашивать: «Как тебя зовут, девочка, сколько тебе лет?» Пятилетняя Лена презрительно ответила: «Если вы хотите познакомиться с моей мамой, то так и говорите!»
Однажды Таня приехала к нам с большим лукошком отборной клубники.
– Где ты это достала? – спросила мама.
– Представляешь, ко мне сейчас в вагоне метро подходит женщина и спрашивает: «Вы не из Киева?» Из Киева, говорю. «Я вас помню! Вы были жуткая красавица!» И она подарила мне эту клубнику, она с дачи ехала!
Потом постепенно пришли болезни, старость, глухота. Таня дождалась и внука, и правнука. Похоронила мужа. Перенесла инфаркт. Часто повторяла: – я устала жить! Она слабела на глазах, рассудок ее угасал.
И вот мы едем в карете «Скорой помощи». Осень, темно, муторно на душе. Впереди шофер, она лежит на носилках, врач и я. Врач – такой интеллигентного вида мужчина, лет сорока, в очках и бороде. И я его спрашиваю:
– А вы Зощенко читали?
Он почему-то насторожился и отвечает:
– Смотря что.
Я говорю:
– А вот Зощенко за ней когда-то ухаживал.
Он понимающе кивнул:
– Да, для больного уход – самое главное!
И мы подъехали к больнице.