УХОД

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

УХОД

Медленно надвигается вечер. Отбросили горы длинные тени. Побежал по долине холодок. А мартовское солнце, большое и теплое, зацепившись краешком за острую гряду Стара Планины, все еще посылает свои лучи. Не задевая земли, они скользят по вершинам, по пушистым облакам, зажигая их ярким огнем.

По улицам городка возвращается с поля скот, и в воздухе слегка пахнет парным молоком и теплым свежим навозом.

С шумом и гамом устраиваются на ночлег по-весеннему настроенные птицы.

В длинной черной рясе, с крестом на груди шагает, ничего не видя и не слыша, дьякон Игнатий. Его синие глаза потуплены, над переносицей легла резкая складка.

От калитки глядит ему вслед мать. Украдкой, чтоб не видел сын, если вдруг обернется, прикладывает к глазам концы черного головного платка.

В церковном дворе встретился старый звонарь.

— Добыр вечор!

— Добыр вечор! — ответил дьякон, но не задержался, как обычно, и не спросил о здоровье.

Через калитку в каменной невысокой стене прошел во двор монастырского метоха. Перед входом в дядино жилье приостановился. Протянул было к щеколде руку, но тут же отдернул ее и, бросив долгий взгляд на дверь, зашагал дальше, к себе.

В келье было душно. Открыл окно. Ворвалась грустная девичья песня. Игнатий выглянул. Из садов возвращались девушки. Пели они о разлуке с милым, уезжавшим в дальние края.

Песня давно затихла, а Игнатий все стоял и глядел вдаль, на город, на горы.

— Вот и мне пришло время расставаться, — сказал он сам себе и прошел в глубь кельи, где вдоль стены стояла койка.

Не раздеваясь, лег, закинув руки за голову. Сомкнул глаза.

Видится ему дорога — дальняя, неизвестная, через горы, леса и реки. Катится перед ним по небу солнце к закату и манит его за собой в края неведомые. А то вдруг набежит туча, прикроет солнце, и тогда над горами возникает и все растет и растет какая-то фигура. Игнатий вглядывается и узнает: Раковский — усатый, грозный, высокий. Игнатий его в жизни не видел, но таким он ему кажется по рассказам. Раковский глядит в упор и говорит: «Спеши, спеши!»

Игнатий открывает глаза. Нет ни Раковского, ни солнца. В келье уже совсем темно и не доносится никаких звуков, кроме лая собачьего.

— Да, надо спешить.

От этих слов, высказанных вслух, по спине поползли мурашки.

«А как же мать? Имею ли я право ее бросить? А младшие братья? Разве я не должен быть их опорой?» — всплывают мысли одна другой тревожней.

Вспоминается прощанье, слова матери: «Делай так, как решил. Конечно, мне тяжко, но я не одна, и у других сыны уходят». Говорит, а слезы льются, льются. Улыбкой остановила их. Прижала к лицу голову сына и светлыми волосами его стерла следы слез. «Ну вот я и не плачу, — заулыбалась, засуетилась: — Иди, иди. Ночью встретимся у Андрея. Туда принесу все, что нужно на дорогу».

Шевельнулось было раскаянье, что не попрощался с дядей, но тут же сам себя успокоил: не поймет он, как не понял страсти к ученью.

Мысль об учении в России на миг озарила душу и тут же погасла. «Что же жалеть? Видно, не суждено.

Только один путь болгарину открыт: бороться и в борьбе или победить, или умереть. Теперь нет времени для раздумий, теперь дела решают все— так ведь сказал Раковский».

В памяти возникли и другие его слова: «Что же будем делать мы, болгары? Будем надеяться на бога... или поможем сами себе?»

Руки Игнатия скользнули по кресту на груди: «А как же быть с этим?»

Игнатий мечется от одной мысли к другой. Ищет ответа и то находит, успокаиваясь, то вновь горит его голова и трепетно стучит сердце...

Через много лет современник Левского, болгарский поэт Иван Вазов проникнет в мятущуюся душу . и передаст ее переживания в ту ночь:

«Душе моей тесно в монашеской келье,

Когда от соблазнов, сует и веселья —

От мира уходит сюда человек,

Он каяться должен, смирившись навек.

Но совесть моя говорит мне упорно:

Покрывшись монашеской рясою черной,

Приблизиться я не смогу к небесам...

Мне кажется, в рай неизвестны пути.

Туда через келью мне вряд ли войти,

В молитве поклоны кладя дни и ночи.

И кажется мне, что пути есть короче:

Что вдовьи рыданья и слезы сирот,

Что каждого честного пахаря пот,

Что слово благое и правое дело,

Что правда, народу открытая смело,

Что братская помощи скрытой рука,

Протянутая, чтобы спасти бедняка,

Всевышнему много милей и дороже

Молений и гимнов о милости божьей.

Отныне я знаю, что близкие нам,

Что братья — не здесь, а за стенами, там;

Что в жизни есть боле достойные цели,

Чем песни о боге в монашеской келье;

Что я, в этой рясе, с большой бородой,

Тому, кто а несчастье, защитник плохой;

Что тот, кто истерзан в тюрьме палачами,

Не будет спасен никакими псалмами.

И он вместо жаркой молитвы моей

Нуждается в том, кто поможет скорей;

Что жизнь чабана — среди гор со стадами,

Измученного и жарой и дождями;

Что иго, поправшее братьев моих,

Тяжелою цепью сковавшее их,—

Мой грех. И пора мне в дорогу иную —

Покинуть обитель, для мира чужую,

И слово надежды тому принести,

Кто цепи влачит на тяжелом пути», —

Сказал и ушел.

— Пора!

Игнатий перекрестился и вышел. Теплая весенняя ночь окутала город. Все спало. Зайдя в конюшню, он взял охапку соломы, расстелил ее на каменных плитах двора от конюшни до ворот. Обвязал тряпками кованые копыта коня и вывел его за ворота...

Было это 3 марта 1862 года.