СЕМЬЯ

СЕМЬЯ

Прошел год со дня смерти Ивана Кунчева. По старинному обычаю помянуть покойного собрались его родственники и друзья. Гина Кунчева в черном головном платке — знак траура — хлопотливо встречала гостей.

В сопровождении пяти своих сынов и дочери пришел брат покойного — Велю с женой.

Следом за ними стали прибывать Караивановы — братья и сестры Гины.

Многочислен род Караивановых. Отец Гины, Иван Тахчиев, замечательный строитель колодцев и мощеных дорог, оставил большое потомство: четырех сыновей и четырех дочерей.

Вот они, представители рода Караивановых. Перекрестясь, переступил порог хаджи Василий — монах Хилендарского монастыря, второй брат Гины. Вскоре пришли братья Атанас и хаджи Пейо.

Сестры Гины — Дона, Гана, Мария — и замужняя дочь Яна уже давно в доме, помогают хозяйке.

Во дворе и на открытой веранде, несмотря на серьезность повода к сбору, резвятся отпрыски рода Кунчевых и Караивановых.

Отличить Кунчевых от Караивановых можно даже по внешним признакам. В роду Кунчевых больше блондинов, в роду Караивановых — жгучие брюнеты. Сам родоначальник Иван Тахчиев был так смугл, что его прозвали Кара Иваном, Черным Иваном. Прозвище это утвердилось за всем его потомством.

Наконец появился старший из братьев Караивановых — Генчо, владелец известного в Карлове хана. Во дворе и в доме сразу стихло. Степенный, строгий и добрый Генчо пользовался в семье большим уважением. С тех пор как осиротела семья, Генчо стал во главе ее и не оставлял о ней забот до последних дней своих.

Хозяйка пригласила к столу. Монах Василий прочитал молитву, осенил крестным знамением присутствующих, и все уселись на домотканом ковре, вокруг низенького круглого стола — софры.

Выпита за покойного положенная чарка, испробованы закуски, и полилась мирная беседа людей, в жизни которых ни для кого из них нет ничего неизвестного, тайного.

Болгарские семьи крепки, патриархальны. Родительская и братская любовь в них развита чрезвычайно сильно.

В условиях чужеземного ига, национального и политического бесправия болгарин чувствовал себя свободным только в своем доме.

Здесь, окруженный сыновьями и дочерьми, снохами и внуками, он жил по законам своей веры и освященным веками традициям.

Господство тирана, разрушив болгарское государство, укрепило домашний очаг болгарина, эту основную клетку национального организма, где никогда не отмирало чувство общности порабощенного народа, неугасимо жили его язык, его культура, его обычаи.

С любовью и тревогой поглядывают на детей своих Кунчевы и Караивановы. Время беспокойное. Переполняется чаша терпения народа. Все чаще оно бурно переливается через край и разливается бунтами, восстаниями, как-то сложится жизнь детей? По какому пути пойдут они? Будут ли покорно ждать изменения судьбы или возьмутся своими руками ковать свое будущее?

И кто знает, может быть, уже тогда томили их тяжкие предчувствия. Многих сынов, родственников, близких друзей потеряют Кунчевы и Караивановы на кровавых путях, по которым шла их отчизна, к свободе.

Сидят рядышком две матери: Гина — вдова Ивана Кунчева и Тина — жена брата его, Велю Кунчева. Видно, сам бог наградил их не только схожими именами, но и схожими судьбами.

Одними радостями они радовались рождению детей, одними слезами оплакивали их гибель.

Из восьми их сынов семеро изберут путь борьбы и пятеро отдадут борьбе свои жизни.

Измученные терзаниями за детей, натерпевшиеся гонений от их убийц, они умрут в один и тот же год со словами: «Дети, дети...»

И прозвучит в тех словах и скорбь, и последнее прощанье, и последняя радость: погибли их дети, но отныне вольны дети всех болгарских матерей.

Они умерли в 1878 году, когда многострадальную их землю озарили первые лучи свободы.

В тот вечер Васил не вернулся с дядей в монастырский метох, остался у матери.

Разошлись дяди и тетки, и в доме стало тихо и пусто. Взбудораженные воспоминаниями об отце, дети тесно прижались к матери. И она, печальная и ласковая, усадила их рядом с собой: восьмилетнего белокурого Петра и смуглого, с большими черными глазами двенадцатилетнего Христо.

Подсел к ним и Васил. Было ему в ту пору пятнадцать лет. Но мать давно привыкла видеть в нем своего помощника.

Когда в 1844 году отец Васила, Иван Кунчев, искусный мастер гайтана, заболел и вскоре ослеп, все заботы в семье и доме легли на плечи его жены Гины.

Работящая, никогда не расстававшаяся с прялкой и ткацким станом — ни девушкой в доме отца, ни после замужества, — она с удвоенной энергией боролась с неожиданно нагрянувшей бедой.

Долго по ночам светился в доме Кунчевых огонек, жужжало веретено, а с утра, чуть забрезжит рассвет, Гина вновь на ногах.

Рядом с домом мастерская. Там раньше работал ее муж, а теперь она сама красила ткани и гайтан.

По дому помогали старшая дочь Яна и Васил. Сын чесал шерсть, ходил в лес за дровами, разносил заказчикам окрашенный матерью гайтан. Не у дел был в этой трудолюбивой семье только больной ее глава. В последние годы он все чаще повторял: «Зачем я только живу, ем хлеб детей своих».

В 1851 году Иван Кунчев скончался. Вскоре умерла младшая Марийка. За год до смерти отца вышла замуж Яна. Осталась Гина с тремя сыновьями. Вот она сидит с ними, вспоминает прошедшие годы. Много в них было горького, тяжкого. Но не сломили они Гину. Она все так же красива, стройна. В ее фигуре, во всем ее облике сохранились девичья чистота и строгость. Кто подумает, что ей тридцать пятый год, что она мать пятерых детей? Люди, знавшие ее, говорили, что эта черноокая женщина с умным приятным лицом и мелодичным голосом обладала твердым характером, большим самообладанием, бесстрашием и была неиссякаемо жизнерадостна.

Как о матери, о ней можно сказать словами болгарской народной песни: «На прялке пряла, трех сирот вскормила, трех сирот, трех сизых соколов».

Она жила для детей, жила их счастьем, их жизнью. Васил, ее первый сын, был ее сердечной слабостью. Его она любила горячо, страстно, самоотверженно.

— Он наполнял радостью наш осиротевший дом, мое вдовье сердце, — говорила позже о нем Гина.

Она мечтала видеть своего сына священником, просвещенным человеком. Сделаться священником в те времена было, пожалуй, единственной возможностью обрести путь к образованию.

Но материальные затруднения, наступившие в семье с болезнью отца, осложнили выполнение задуманного. Пришлось определить Басила в килийное училище. Давало оно скудные знания, преимущественно религиозные. Через год мать перевела сына в школу взаимного обучения. Так называлась она потому, что старшие ее ученики помогали обучать младших. Здесь Васил пробыл три года. Дальше учиться не смог. Смерть отца заставила уйти из школы и заняться портняжничеством.

В ту пору, в 1852 году, в Карлово прибыл с Афона брат Гины — иеромонах Хилендарского монастыря хаджи Василий. В его делах по исполнению церковной службы в Карлове и окрестных селах требовался помощник. За это и ухватилась Гина, как за последнее средство достичь желаемого. Она отдала сына на воспитание дяде, получив от него обещание позаботиться об образовании племянника.

Так Васил на пятнадцатом году стал послушником при дяде-иеромонахе.

Новая жизнь для Басила только что началась. Все ему нравится: и монастырская усадьба, и служба в церкви, и хождение по селам. Об этом, сидя возле камелька, он и рассказывает матери и братьям.

Однако пора и спать. Мать расстилает на ковре постель, и братья укладываются рядышком. Но чуть из комнаты вышла мать, чтобы закончить последние дневные работы, шустрый черноглазый Христо прильнул к брату:

— Васил, расскажи что-нибудь.

Васил любит сказки, а еще больше народные песни и сказания об отважных гайдуках, о смелых воеводах. Много он слышал их и от бабушки и от старших товарищей. Героические песни доводилось ему слушать и на посиделках, притулясь в уголку, в сторонке от взрослых.

— Ну, хорошо, — соглашается Васил, я вам расскажу о Стояне-воеводе. Слушайте...

Славен воевода, Золотой Стоян!

Не велика его дружина,

Но сговорна и отважна.

У дружины его

Длинные ружья на плечах,

Золотые ятаганы за поясом,

Патронташи из чистого золота.

— Неужто из чистого золота, Васил?

— Да, из золота. Много его он у турок поотнимал. Потому и звали его Золотым Стояном. Долго ходил он по горам и лесам, прислушивался к стону народному, судил своим судом поганых притеснителей. Дошел до него слух, что больше всех горя причинил, больше всех крови болгарской пролил свирепый турок Кула-Байрактар. И порешил Стоян убить изверга. Много дорог исходил он, много обшарил лесов дремучих, ущелий глубоких, а злодея все нет как нет. Но вот попался Стояну человек, который знал, где укрывается Кула-Байрактар. И сказал тому человеку Стоян...

— А что он ему сказал? — не утерпел Христо.

— Не спеши. Все узнаешь, — мягко ответил Васил и тут же по-мальчишески звонко выкрикнул:

— А сказал он ему вот что:

— Эй ты, Киря, горский староста,

Или всю ты правду скажешь,

Всю мне истину расскажешь,

Или башку тебе снесу я,

Что Петровскому цыпленку [5],

Что весеннему ягненку,

Что оперившейся птичке.

Перепугался Киря, горский староста, взмолился:

— Воевода, Золотой Стоян,

Мне обманывать тебя нельзя

И шутить с тобой не пристало, —

Всю я истину скажу,

Всю те правду доложу.

Повел Киря Стояна в телятник, где прятался Кула-Байрактар.

Как пришли они в телятник,

Видят перед ними Кула-Байрактар

И двенадцать басурман-сейменов...[6]

— Эй ты, Кула — славный Байрактар! —

Молвил воевода тут Стоян,

Саблей вострою махая: —

Ты зачем попал в телятник?

Уж не гайдуков ли

Хочешь здесь ловить?

И башка Байрактара

Покатилась с плеч долой.

От такого рассказа у мальчишек дух захватило. Хоть и страшновато, но хочется слушать еще и еще, и они пристают к брату:

— Васил, расскажи еще! Про Димитра Колачли...

— Да вы же о нем знаете.

— А ты еще расскажи.

И Васил снова начинает:

— Был это самый знаменитый из всех знаменитых болгарских воевод. Двенадцать лет ходил он со своими молодцами по Фракии и Добрудже. Знаменосцем у него был Златю Конарин, тот самый, который так туркам насолил, что его именем турецкие матери и до сих пор детей своих пугают...

Льется в ночной тиши занимательный рассказ. Лежат малыши, не шелохнутся, только учащенное их дыхание говорит, что не спят они, слушают. Васил г и сам было увлекся, да вдруг раздалось чье-то посапывание. Васил приподнялся, поглядел на братьев. Меньшой уже спал, прижавшись белокурой головкой к плечу Христо.