УЧИТЕЛЬ

УЧИТЕЛЬ

Весной 1863 года Васил пробирался обратно в Болгарию. Невеселые мысли теснили его. Прошел год, как он покинул родину. И вот он возвращается. Но с чем? Что он скажет? Как объяснит людям неудачу, чтобы не убить в них надежду?

Васил мысленно обращается к Раковскому: что бы он сказал? Вспомнились долгие зимние вечера, проведенные у него. После роспуска легии Васил остался в Белграде, нанялся в работники к местному богатею. Молодой болгарин Христо Иванов, с которым Васил сблизился в легии, ввел его в дом Раковского. Здесь в горячих спорах проводили время друзья и единомышленники. Сколько горьких сетований на настоящее и увлекательных планов на будущее высказывали горячие головы. И сам Раковский делился своими мыслями о путях освобождения родины. Он говорил, что неудача легиона — это не провал планов освобождения Болгарии. То, что не удалось теперь, удастся при других, более благоприятных обстоятельствах. Он верил, что балканские народы — сербы, черногорцы, греки — осознают общность целей и объединятся для сокрушения Турецкой империи. Но он в то же время подчеркивал, что рассчитывать болгары должны прежде всего на себя, на свои силы. Пусть никто не ждет, что ему свободу принесет кто-то другой. Разъехавшись отсюда, каждому надо, где он только сможет, готовить народ к последней и решительной схватке с тираном. Первую легию надо считать не концом, а началом святого освободительного дела. За первой легией последуют другие, еще более многочисленные. Надо только организовать их. А храбрецов Болгария всегда даст, сколько нужно...

Воспоминания разгоняли тяжкие думы, и Васил бодрее шагал по родной земле.

Чем ближе к дому, тем сильнее возникало беспокойство: как объявиться в Карлове, не привлекая к себе излишнего внимания? Чем объяснить длительную отлучку?

Созрело решение вновь облачиться в дьяконскую рясу. Духовное лицо вызовет меньше подозрений у турок, а в случае расспросов можно сказать, что ходил к святым местам или в Хилендарский монастырь, от имени которого, как всем известно, служит в Карлове и он и его дядя.

Из Казанлыка Васил известил мать о своем прибытии и отправил письмо дяде с просьбой дать денег на приобретение дьяконской одежды. Радости матери не было границ, ведь она весь год не знала, что с сыном.

Дядя хотя и был сердит, что племянник исчез на его коне без разрешения, все же поспешил ответить: «Приезжай, одежду найдем».

Ночью Васил пришел в Карлово, в дом матери, а через несколько дней, когда была готова ряса и камилавка, на улицах городка появился молодой статный дьякон. Черная ряса облегала его крепкую, ладную фигуру, из-под камилавки выбивались пряди русых волос.

В первое же воскресенье дьякон вновь занял свое место в церкви святой богородицы. Когда зазвучал его звонкий голос, богомольцы от неожиданности встрепенулись:

— Кто это? Неужели дьякон Игнатий?

Пересудам не было конца. Вышедшего из церкви дьякона окружили друзья и увлекли за город, в лесок, где ничто не помешает разговорам. От друзей Васил не таился. Он рассказал им, где провел минувший год, разбередил их души рассказами о болгарской легии и о боях с турками, о Раковском и своих новых знакомых.

Как ни старался Васил не привлекать к себе внимания, все же возвращение его не осталось незамеченным турецкими властями. То ли по доносу, то ли по подозрению Басила вскоре арестовали и отправили в Пловдив.

Слух об аресте Левского дошел до его друга, степенного типографского переплетчика Христо Иванова, незадолго перед тем прибывшего в Пловдив из Белграда. Набрав хлеба, Христо Иванов направился в тюрьму будто для передачи подаяний заключенным, и здесь, улучив минуту, шепнул Левскому: «Не бойся, принимаем меры».

С помощью друзей по белградской легии и видного болгарина, вице-консула Русского государства в Пловдиве Найдена Герова, Левский через три месяца был вызволен из турецкой тюрьмы.

Что делать дальше? Куда идти? Чем заняться? Васил решил еще раз попытаться обосноваться в родном городе, возле матери, которой так нужна сыновняя помощь. Но, прибыв в Карлово, он убедился, что ему уже никогда здесь не жить. Злой шепоток вился вокруг его имени, недоброжелательные взгляды сопровождали каждый его шаг. Нужно уехать, но уехать, не вызвав новых подозрений, и Васил объявляет, что он едет учиться в Пловдив. Ничего, что ему шел уже двадцать шестой год. В те времена такие великовозрастные ученики не были редкостью.

Осенью 1863 года Васил приезжает в Пловдив и поступает в училище Иокима Груева, известного тогда болгарского патриота и просветителя.

Трудно было людям, изучавшим жизнь Васила Левского, установить спустя десятки лет после его гибели подлинные причины многих его поступков. Кто, кроме него самого, мог объяснить, почему он, бросив ученье, ранней весной 1864 года вновь вернулся в Карлово? Какие помыслы руководили тогда молодым революционером, работавшим на свой риск й страх, без организующего центра? Можно лишь строить догадки на зыбкой почве отрывочных воспоминаний его современников.

Его друг, который до конца останется его верным помощником, Христо Иванов, рассказывал, что ранней весной, в великий пост, к нему пришел Васил и поведал о своем решении публично сбросить рясу, отказаться от духовного сана. Видимо, с этой целью он и вернулся в Карлово.

...Весна 1864 года в Карлове, рассказывали свидетели тех событий, была особенно хороша. Раньше обычного оделись леса и ароматом окутались сады. Днем солнце слегка припекало, а ночи стояли теплые и ясные. В такую тихую пасхальную ночь в церкви святой богородицы шло торжественное богослужение. Народу было полным-полно. Дьякон Игнатий пел в ту ночь лучше обычного. Ласковый его голос проникал глубоко в души молящихся.

После службы Дьякон вместе с друзьями Георгием Христовым и Христо Пулевым отправились на праздничную трапезу в дом Георгия. Настроение у всех было приподнятое, весеннее, а потому друзья решили утром пойти за город, в Алтынчаир — излюбленное место прогулок. Дьякон попросил Георгия взять ножницы и гребень. Когда прибыли в Алтынчаир, дьякон снял шапку и сказал:

— Отныне я перестаю носить эту монашескую шапку. — И тут же обратился к Георгию: — Возьми ножницы и обрежь мне волосы.

Товарищи Васила растерялись. Но Васил настаивал, и Георгий трясущимися руками взялся за ножницы. Падает прядь русых волос — и Георгий, бледнея, выпускает из рук ножницы. Тогда Васил сам срезает волосы и надевает на голову новую феску.

Приятели Васила потрясены, просят объяснить, что это значит, но Васил немногословен, он говорит только одно:

— Я решил стать учителем.

Прошла неделя, и в наступившее воскресенье место певчего в церкви занял молодой человек в темном коротком пальто. Его приняли за учителя из соседнего городка Сопот. Но когда он запел, все изумились. В новом певчем узнали дьякона Игнатия. Но почему он не в рясе? Где его длинные волосы? По рядам богомольцев прокатился шепот. Одни осуждали, другие недоумевали, кое-кто гневно глядел на отступника. А он, чуть бледнее обычного, спокойно пел до конца службы.

При выходе из церкви Васила окружили, спрашивали, а он всем отвечал одно:

— Решил стать учителем.

Кто знает: это ли была тогда его сокровенная цель или скрывала она другую, еще более возвышенную? Может быть, не хотел да и не мог Васил открыть ту, другую цель. Одно лишь можно сказать уверенно: очень высокой должна быть та цель, ради которой он отрекался от духовного сана. Это еще не было разрывом с верой. Это был лишь отказ от духовной должности, которая стала помехой на пути к новой цели. Поняв, что к ней не дойти в рясе, он, никогда не делавший ничего наполовину, не колеблясь, сбросил ее. Но и этот поступок в те времена, когда церковь безраздельно владела душами людей, был подвигом.

На глазах у всех, спокойно и решительно ломая преграды из вековых условностей, безбоязненно бросая вызов ханжам и лицемерам, вдруг поднялась фигура огромная и непонятная. Одни инстинктивно почуяли в ней человека, от которого можно ждать любой жертвы, и молчаливо одобрили его подвиг; другие озлобились и испугались.

И всю жизнь свою с тех пор пронес этот человек сквозь любовь и ненависть, и обе они по силе своей были равны и обе освещали его путь и давали силы идти по нему, не страшась препятствий.

23 апреля 1864 года, в Георгиев день, крестьяне села Войнягово отмечали два события: престольный праздник и утверждение молодого учителя. Накануне закололи жирных баранов, понаготовили много вкусных блюд, помыли и побелили дома, украсили их зеленью. Все сделали, чтобы достойно встретить день святого Георгия, покровителя стад и нив, сочных левад и лекарственных трав. Утром в каждом доме кто первый просыпался будил других ударом крапивой, чтобы были работящими весь год.

...Теплое солнце улыбалось с ясного неба, когда ударил колокол сельской церкви, восторженно живописал тот день местный летописец. Двинулись тогда крестьяне, празднично одетые, к божьему храму. Пели певчие, и священник начал литургию. В момент, когда все обратили свои очи к алтарю и тихо молились, в храм вошел стройный молодой человек, с ясным лицом, с живыми проницательными глазами, с едва пробивающимися усиками и коротко остриженными волосами. Одежда его свидетельствовала, что он горожанин. Взгляды невольно обратились на него. Женщины тотчас отгадали, кто это, и шепотом одна другой сообщили: «Это дьякон Игнатий, который оставил дьяконство на пасху и пришел сюда, чтобы стать учителем». Молодой человек присоединился к хору, и его голос очаровал всех.

Из церкви выходили, оживленно разговаривая о новом учителе. Всем он пришелся по душе, и селяне лелеяли мысль, что, нанимая такого учителя, они получают для церкви хорошего певчего.

В полдень за селом, на Рашовом холме, собрались все войняговцы. Уселись полукругом на зеленой поляне вокруг вкусных яств. Священник освятил трапезу. Молодые женщины поднесли старикам пышные караваи, разбросали по земле первый сваренный в этом сезоне сыр как жертву сельскому покровителю, святому Георгию. И началось пиршество. Лилось вино, и тысячи благословений сыпалось Георгию за плодородный прошедший год, тысячи пожеланий, чтобы и нынешний был таким же. После обеда -начались песни и танцы. Разодетые девушки и парни кружились в веселом хороводе.

На праздник явился и молодой учитель. Еще в Карлове договорился он о работе с войняговским старостой. Но обычай требовал, чтобы нанимающийся предстал перед жителями села. Только само общество могло его утвердить в должности учителя.

Расспрашивать долго не стали. И хотя некоторые не хотели принять «дьякона-расстригу», большинство утвердило его.

В ту ночь Васил долго не мог заснуть. То он пытался представить, как встретится со своими учениками, сможет ли проложить к их чутким сердцам короткую дорожку, то пытался угадать, как сложится здесь его жизнь. При мысли об этом вздрогнул. Во тьме ночи пред ним ясно встали злые, заплывшие жиром глазки кулака Добри и его визгливый выкрик: «Нам не нужен дьяк-расстрига!»

«От этого человека можно ждать беды, — подумал Васил. — Да и поп что-то не проявил особой радости: «Слыхал, слыхал о вашем подвиге, молодой человек». Должно быть, подал голос за меня только потому, что певчий ему нужен».

Мысль о пении согрела. До чего же он любил песню! Пел, когда грустно и когда весело. Одинаково охотно пел он и в кругу друзей боевые гайдуцкие песни и на церковном клиросе — величавые псалмы. Слава о нем как о сладкозвучном певце предшествовала его появлению в городках и селах Долины роз и Фракийской равнины. Сколько священников мечтало заполучить его в свои церкви! Сколько сердец замирало в благоговении, когда под сводами церкви плыл его голос!

Васил вспомнил, как зачарованно слушали его войняговцы, как одна женщина, истово перекрестившись, промолвила: «Благословенна мать, родившая такое чадо», а девушка бросила исподлобья такой горячий и пугливый взгляд...

Васил улыбнулся. «Ничего, проживу и здесь, народ тут, видно, хороший». В памяти, как нельзя кстати, всплыли напутственные слова старо-загорского учителя: «Скоро вы уйдете из школы и пойдете сами учить. Помните завет нашего первого учителя, преславного Неофита Рилского. Учитель, говорил он, обязан не только обучать детей чтению и письму. Его долг нести просвещение в самую гущу народную, быть вожаком своего народа и в образовании и во всех делах мирских!»

Утром в школе, в ее единственной комнате, собрались ребята. Сбившись в кучку, тихонько гадали, какой он, новый учитель, добрый или злой, очень драчливый или такой, что терпеть будет можно. Старый частенько давал затрещины, а порой и палку пускал то по головам, то по рукам.

Учитель вошел незаметно и лишь успел поздороваться, как ребята мигом рассыпались по местам. Он долго разглядывал детей. Сидели они перед ним, низко склонив головенки. Настороженные, нахохленные.

— Что вы сидите, как цыплята перед кошкой? Что, я вас съем, что ли? Давайте знакомиться, — весело сказал учитель, — Тебя как зовут?

— Петр Стоянов.

— А тебя, девочка?

— Иванка Добрева.

Заметив чью-то вихрастую, давно не чесанную, голову и чумазую физиономию, учитель, поманив пальцем, сказал:

— А ну, поди-ка ты сюда!

Мальчик приблизился. Но когда учитель протянул к его головенке руку, пугливо вздрогнул и шарахнулся в сторону.

— Да ты что? Думал, я тебя ударю? Нет, дети, я вас бить не стану. А требовать от вас, чтобы вы хорошо учились, буду очень строго.

И он, как старший товарищ, запросто принялся рассказывать:

— Я, ребята, сам знаю, почем фунт лиха, какого вкуса учительская палка. Драли меня и во взаимном училище в Карлове, и в классном — в Стара-3агоре. Во взаимном били указкой, в классном — пятерней. Был мой черед вести учительского осла на водопой. Но ехать верхом на осле ученику запрещалось. Я нарушил это право. Напоив осла, уселся на него и поехал. Кто-то донес об этом учителю, а тот вытянул меня вдоль спины указкой. В старо-загорской школе был и такой случай. Учитель церковной истории любил нюхать табак и оглушительно, со свистом и всхлипыванием чихать. Один из учеников так хорошо передразнивал его, что хохотал весь класс. Раз учитель заметил это, вихрем влетел в классную комнату и всем влепил по оплеухе, а мне две — за то, что громче других смеялся...

Полюбили дети нового учителя — ласкового, душевного, большого выдумщика на разные забавы. То раскроет перед ними страницы прошлого их родины, то расскажет о славных делах народных защитников — отважных гайдуках, то учит их петь, то соберет в поле и устроит игры в солдаты, а в жаркие дни поведет мальчишек к реке Стряме купаться. И сам не отстает от них: в играх ли, в плаванье, в прыжках через препятствия. Только и слышат от него мальчата: «Смелей, смелей, в жизни все пригодится!»

Любил Левский детей. Один из его современников рассказывал:

«...Неожиданно к дедушке Николе пришли гости. Левский был среди них. Дети, встретив гостей, снова взялись за горячие игры. Во дворе поднялся шум. Бабушка, чтобы успокоить, крикнула: «Молчите, турок идет!» Сразу стихло. Тогда Левский сказал: «У вас, бабушка, такие хорошие дети, смотрите, как они весело играли. И пусть играют, растут вольно и развивают свои мышцы, пусть крепнут для вашей утехи и защиты. Не пугайте их, не отнимайте у них детскую свободу. Не внушайте им страх, пусть будут смелыми, мужественными. Такие люди нам нужны. Пугливые и малодушные не способны постоять ни за себя, ни за братьев своих. Вы пугаете детей и этим воспитываете в них рабство, учите безропотно переносить его». Затем Левский позвал детей. Перепуганные, они стояли, опустив глаза, сжавшиеся, молчаливые. Левский поглядел на них и заметил: «Вот до чего доводит страх!» Приласкав детей, он сказал им: «Играйте, бегите на волю и турка не бойтесь». А когда дети ушли, обратился к взрослым: «Перестаньте учить детей, как бояться турка. Учите их, как освободиться от него».

Село Войнягово, где учительствовал Левский, расположено у подножья Средна-горы, в двух часах хода от Карлова. В далекие времена это было привилегированное «войнишко» — село, дававшее воинов турецкому султану. В таких селах менее чувствовалось турецкое господство. Привыкшие к относительной свободе, жители этих селений и после отмены привилегий сохраняли дух независимости и воинственности. Войняговцы слыли людьми смелого нрава. К ним без опаски спускались с гор гайдуки и находили радушный прием. Да и сами войняговцы пополняли гайдуцкие отряды.

Может быть, это и привлекло Левского в Войнягово — старое гайдуцкое гнездо. Где, как не здесь, искать тех храбрецов, которые понадобятся для будущих дел.

И Васил начал исподволь готовить войняговских юношей: то сорганизует их в кружок военной гимнастики, то незаметно заронит в них думку о том, что есть у человека нечто более высокое, чем забота о хлебе.

Бывавшие у Левского в Войнягово говорили, что у него тогда в числе других книг имелась и книга Юрия Венелина «Критические исследования об истории болгар». Эта книга, по выражению болгарского историка Миларова, «воспевала минувшие судьбы некогда славного и блестящего племени, в противоположность его современному унижению и ничтожеству; она дышала любовью, воодушевлением и поэзией; она высказывала пророческие надежды на пробуждение и возрождение этого племени и стремилась завоевать ему достойное место в кругу братских славянских и других племен» [29].

Огромно было влияние на пробуждение национального сознания среди болгар трудов Юрия Венелина. Его «Древние и нынешние болгаре» и «Критические исследования об истории болгар», а также его заметки «О зародыше новой болгарской литературы» совершили буквально переворот в мировоззрении многих видных болгар того времени.

Под влиянием книг Венелина одесские торговцы-болгары Василий Априлов и Николай Палаузов открыли в Габрове первое светское училище, которое положило начало новоболгарскому образованию. Известный деятель болгарского просвещения Атанас Кипиловский писал, что книгу «Древние и нынешние болгаре» он перечитывает уже в шестой раз и что в его душе «разгорелся такой восторг, какой, смело могу сказать, можно испытать от книг только самого чтимого автора».

Ботю Петков, отец Христо Ботева, перевел в 1853 году на болгарский язык «Критические исследования об истории болгар», изданные в Москве болгарином И. Н. Денкоглу в 1849 году. В этом переводе труд Венелина ходил по Болгарии из рук в руки и служил для революционеров и просветителей в их деятельности мощным оружием.

Не могла не прийтись по душе Василу Левскому и сама судьба молодого русского ученого. Не признаваемый официальными инстанциями русской науки, Венелин, претерпевая тяжкие лишения, занимался полюбившимся ему трудом — славяноведением.

Известный историк М. П. Погодин, обращаясь к А. С. Пушкину с просьбой помочь Венелину, рассказывал, в каких условиях находился молодой ученый:

«Гос. Венелин (автор книги «Древние и нынешние болгаре») был послан от Академии Российской в Болгарию для исследований исторических и филологических. Полтора года он работал там среди чумы, холеры, горячки, лихорадки и варварства греческого, болгарского, волошского и иных, был болен, умирал. Привез добычу в Москву и занялся обрабатыванием, прося Российскую Академию чего-нибудь ежемесячно или ежегодно на хлеб, квас и сапоги.

Академия требовала собранных материалов немедленно. Венелин отвечал: «Я не могу прислать вам гиероглифов, а вот вам отрывок: болгарский глагол из составляемой грамматики и рассуждение о собственных именах. Дайте что-нибудь на пропитание». Опять тот же ответ. Венелин, наконец, оставаясь у меня на содержании, ибо негде ему было преклонить голову, кончил фолиант объяснений на болгарские грамоты с 14-го до 18-го века и послал оный вместе со снимками, собственноручно им сделанными на местах, паки и паки прося себе хлеба. И опять ничего.

Итого:

Спросите эти снимки в собрании, взгляните на них. Тогда вы почувствуете величие труда.

Потребуйте от Академии, и чтобы она назначила г. Венелину содержание, пока он трудится для Академии, начиная с ноября месяца 1831 года, с коего времени он живет в долг... Надо подкрепить, подбодрить этого человека, а он бывает в отчаянии...

Похлопочите же во имя божие для пользы общей.

Хлеба г. Венелину на два года — награду высочайшую.

Ваш М. П.

1833 г. Апрель 12».

Хлеба на два года как высочайшей награды! Вот чего просил профессор Погодин через Пушкина для российского ученого!

Не выдержав борьбы с академической рутиной, Юрий Венелин пал, скошенный туберкулезом, в 1839 году, когда ему было всего лишь 37 лет.

Одесские болгары поставили на его могиле в Даниловском монастыре, в Москве, памятник с надписью: «Напомнил свету о забытом, но некогда славном и могущественном племени болгар и пламенно желал видеть его возрождение».

Такая жизнь-подвиг не могла не привлечь внимания болгар, на себе познавших тяготы существования во власти всесильных и черствых господ.

Одни заверяли Венелина от имени «всех чад Болгарии», что признательный болгарский народ сплетет ему в своем сознании «венец вечной любви».

Другие собирали средства на издание его трудов.

Третьи, и их было много, его страстным словом будили народ, звали к свершению великих дел. Среди этих многих был и войняговский учитель Васил Левский.

Предчувствие не обмануло. Кулак Добри, тот самый, которому не понравился «дьяк-расстрига», устроил пакость.

Осенью 1865 года кулак Добри и прибывший из Карлова турок-писарь вели подсчет налогов. Крестьяне остались недовольны их расчетами и попросили учителя проверить. Это озлобило мироеда. С тех пор положение Васила в селе пошатнулось. С каждым днем придирчивее становились местные власти; чувствовалось, что кто-то упорно восстанавливает их против учителя. Все чаще Васил подмечал, что следят за каждым его шагом, цепляются к каждому слову.

Наладились было у Васила связи с мельниками Бечо Беровым и Божко Котовым, работавшими на водяной мельнице турка-карловчанина. Они заготовляли по его поручению съестные припасы для ходившей по горам гайдуцкой четы и передавали ей сведения о движении турецких карательных отрядов. В последние разы Левскому приходилось маскироваться под турка, а теперь и в турецкой одежде стало ходить опасно. Пришлось реже бывать у мельников. Это повлекло разрыв связей с друзьями Лило и Минчо — учителями из села Дыбене. Дорога в село пролегала через местность, где стояла мельница. Раз довелось услышать, как турецкий полицейский кричал на войняговских крестьян: «Уж очень вы подняли головы, это ваш учитель мутит вас!»

Все говорило о том, что надо уходить из Войнягова. В конце февраля 1866 года Васил тайно покинул село. Последующие события подтвердили правильность решения. После исчезновения Левского турецкие власти схватили группу молодых войняговцев. Арест показал: турки пронюхали о деятельности Левского и готовились учинить разгром сорганизованной им группы единомышленников.

Тогда вскрылась и провокационная роль кулака Добри. Чтобы дать турецким властям повод для расправы с Левским, этот предатель обвинил его в присвоении денег, собранных для уплаты налогов. Но крестьяне доказали, что деньги присвоил сам кулак и купил на них участок земли.

Арестованные друзья Левского не дали туркам ожидаемых сведений о бунтовщической деятельности учителя. Часть из них пришлось туркам отпустить, другие сами сбежали из тюрьмы в Россию. Позже один из них, Петр Петков Топалов, участвовал в вооруженном восстании 1876 года, а Иван Минчо Кисев и Георгий Колев Бузрев сражались добровольцами в рядах русских войск при освобождении Болгарии в 1877—1878 годах.

Семена, брошенные учителем в души войняговцев, дали хорошие всходы.

Матери, как самому верному другу, открывал Васил свои планы, от нее, горячо любящей своего первенца, получал благословение и напутствие на новые дела. Покинув Войнягово, Васил тайно заехал к матери в Карлово, откуда направился дальше, на север, в Добруджу, поближе к Румынии, где, как он знал, находился Георгий Раковский, где думали о болгарских делах.

Видно, мать указала сыну и первое пристанище на его пути к новой цели. По прибытии в Меджидие, в Добрудже, Васил остановился у хорошего знакомого матери, местного торговца Горанова. Встретил тот Васила радушно, дал ему приют, снабдил одеждой, в которой не стыдно показаться в портовом дунайском городе Тулче. Ехал в Тулчу Васил в надежде отыскать боевого товарища по Белграду Стефана Караджу.

Караджу он не нашел, но зато его познакомили здесь с известным в местных передовых кругах священником Харитоном [30]. Смелый патриот, помощник гайдуков, Харитон пришелся по душе Василу, и они подружились. По его приглашению Васил приехал в село Конгас и пел в церкви. Здесь нового певчего услыхал художник Цоню Захариев, расписывавший вместе с отцом и братом церковь в соседнем селе Эникьое. Голос и на этот раз выручил Васила. Восхищенный его пением, художник пригласил Васила в Эникьой, где помог ему устроиться учителем.

В Эникьое, как потом и всюду, куда он попадает, Левский готовит людей к схватке с тираном. Он обучает молодежь военной гимнастике и стрельбе, всему тому, чему сам научился от опытных гайдуцких воевод в Белграде.

В те годы в степях Добруджи рыскали разбойничьи шайки выселившихся из России татар и черкесов, они нападали на болгарские села, грабили их, жгли, уводили молодых женщин. Левский создал в Эникьое дружину, с которой в случае нужды приходил на помощь соседним селениям. Вскоре и там стали появляться отряды самообороны. Как радовался Левский, когда ему удавалось пробудить в забитом пахаре человеческое достоинство.

Его учитель Георгий Раковский не раз говорил: «Где народ, там и я». Так теперь жил и сам Левский. Его видели всюду: на свадьбе и на сходке, в кругу веселящейся молодежи и на сельском празднике. К нему за советом шли из окрестных сел, и сам он туда хаживал. Он не упускал случая, чтобы бросить зерно правды...

Три месяца прожил с ним Цоню Захариев, но навсегда впитал идеи освобождения, о которых так жарко говорил молодой проповедник революции. Таково было обаяние этого человека.

Осенью Захариев уезжал из Эникьоя. Прощаясь с Василом, он услышал от него:

— И я здесь проживу только зиму, а весной оставлю учительство.

Больше Левский ничего не сказал. Или не хотел посвящать в свои планы, или они еще не оформились у него. Известно лишь, что вскоре после отъезда Захариева покинул село и Васил Левский.

О дальнейшем можно судить лишь по единственному сохранившемуся его письму.

В ноябре 1866 года он был в румынском городе Яссы, откуда отправил Раковскому письмо с просьбой сообщить, как идут дела «по торговле» сейчас и чего следует ждать в будущем.

Можно предполагать, что в Яссы прибыл Левский, чтобы повидаться с Раковским и осведомиться у него о том, как идут народные дела сейчас и какие его намерения на будущую весну, когда снаряжаются в Румынии гайдуцкие четы для переброски их в Болгарию.

Левский не захватил Раковского в Яссах, но ему помогли связаться с ним письменно.

Ответ, видимо, пришел скоро, и Левский, не задерживаясь в Яссах, выехал обратно в Добруджу.

Теперь он знал, что готовит ему весна 1867 года.